Марина Козлова - Бедный маленький мир
Давор смотрит на молодого человека придирчивым отцовским взглядом. Симпатичный. Вот дьявол! Хоть бы она влюбилась в кого-то, эта любительница кроликов. Позвать его, что ли, с ними ужинать?
В прошлом году он был Болгарии, в гостях у тромбониста Йордана – самого старшего из музыкантов. Тому как раз исполнилось шестьдесят два, в связи с чем, кстати, и приезжал Давор, но своей пиратской сущности и внешности он не утратил – большой, бритоголовый, всегда в черно-красной бандане и, конечно, с серебряной серьгой в ухе. Они сидели вдвоем на летней кухне, пили ракию, и Йордан на правах старшего воспитывал Давора.
– Ты не прав! – Тромбонист свирепо хмурил седые разбойничьи брови и махал толстым пальцем перед носом у гостя. – Девка сошла на нет, бледная, смотреть жалко. Или убей, или прогони, или трахни ее, в конце концов.
– Зачем? – меланхолично интересовался Давор и пытался сквозь волнистое стекло стакана поочередно рассматривать различные объекты двора, как то: ржавый бак, велосипед без колеса у забора и большие напольные часы под железным козырьком, вкопанные ровно посередине помидорной грядки. Выпили они тогда, надо сказать, немало.
– Йо, почему часы стоят в помидорах?
– Так я ж тебя ждал, готовился. Думаю, вот приедет ко мне Давор и обязательно спросит: почему часы стоят в помидорах? Что значит «зачем»?
– Йо, отстань, – попросил Давор. – Я что, виноват, что она в меня влюблена? Ну, влюблена…
– Влюблена! – возмущенно закричал Йордан. – Засунь свои эвфемизмы себе в задницу! Она тебя хочет! Сколько я, старый больной человек, могу это наблюдать? У меня сердце не камень.
– Йо, сфотографируй меня с часами, я Санде покажу. Это ж надо – часы в помидорах… Супер. Постмодернизм.
– Я не понимаю, – пригорюнился Йордан.
Давор лег на скамейку и стал смотреть в чистое вечернее небо.
– Чего ты не понимаешь? – спросил он через некоторое время. – Ученицы седьмого класса Белградской музыкальной школы, где у меня мастер-класс раз в полгода случается, тоже меня хотят. И все время пишут мне записки, одну глупее другой. Если следовать твоей логике, я должен этим пользоваться, потому что у тебя сердце не камень? Ты меня с кем-то путаешь. Я не Гумберт. И закончил он, кстати, паршиво.
– Следовать логике, следовать логике… Логика убивает жизнь, если хочешь знать. На фиг! К тому же Бранка – взрослая барышня. А самое главное – ты меня пугаешь, брат. Раньше я не замечал за тобой такой, мягко говоря, принципиальности.
– Миф о мачо, плейбое и половом разбойнике придумали журналисты.
– Это ты мне говоришь? Ты? Мне? Я знаю тебя двадцать пять лет.
– Видишь ли, Йо… – Давор сел и разлил остатки абрикосовой ракии. – Я понял, что люблю свою жену. Представляешь? Предлагаю за это выпить.
– Ой, беда, – покачал головой Йордан. – Я думал, старческий маразм у меня начнется раньше, чем у тебя. В соответствии с паспортным возрастом. Как же я ошибался!
Давор смеялся, ел немытые помидоры прямо с грядки, ходил вокруг часов и с упорством, достойным лучшего применения, учил барабанить трехлетнего внука Йордана, которого привела с прогулки няня. Вместо барабана использовался перевернутый вверх дном железный бак, а настоящие барабанные палочки нашлись у Йордана в дряхлой коробке для столярных инструментов.
– Я старше тебя всего на семь лет, – грустно сказал Йордан, – но уже дедушка. Не только в силу наличия внука, а в принципе. А ты выглядишь так, будто тебя Бог поцеловал. Вот у бедных девчонок сердчишки-то и заходятся.
Внук Иван, потный и счастливый от предоставленной ему безграничной свободы творчества, самозабвенно лупил палочками по дну бака.
– Пожалуйста, перестань меня демонизировать, – попросил Давор. – Наше взросление пришлось на шестидесятые годы прошлого века. Куда засунуть этот исторический факт? Мы с тобой – ископаемые существа. К примеру, в картине мира современных тинейджеров нас с тобой вообще не существует. Нет нас там, и все!
– Нет? – поднял брови Йордан. – Совсем? Нигде?
– Совсем нигде, Йо.
– Ну и хрен с ним…
Давор вспоминает этот замечательный диалог, сидя в тихом киевском ресторанчике и наблюдая, как молодой поклонник скрипичного искусства не сводит глаз с Бранки, бледнеет и краснеет и пытается с ней разговаривать. Бранка уже не застала в школе русского, поэтому названия предметов и явлений они пишут на желтых салфетках, много жестикулируют и смеются. И на зеленой скатерти везде валяются желтые салфетные шарики. Молодого человека зовут Георгий, он программист и какой-то системный администратор. Парень сказал Давору, что «Бранка – это нечто», и что он, конечно, не ожидал такого поворота событий, и очень, очень благодарен, а Давор очень хороший и великодушный человек…
Давор вдруг вспомнил, что завтра они уезжают в другой город, и расстроился. И успокоился только в гостинице, когда Бранка в ответ на его «спокойной ночи» вдруг сказала:
– Это ничего, что я пригласила Гошу проехаться с нами в Чернигов? А, Давор? Ты не будешь сердиться?
* * *В своей кочевой журналистской юности я, разумеется, наездился по стране. Меня, как самого младшего в редакции, из педагогических соображений постоянно засылали во все возможные и невозможные населенные пункты. Некоторое время я даже вел экспедиционный дневник, потому что у каждого города и городка были свои фишки и приколы, и я боялся, что со временем они сотрутся из памяти, а жаль. Но нигде я не видел такого шизофренического въезда в город, как в Чернигове.
Едешь себе, едешь, в целом понимаешь, что город уже где-то рядом, за окном по-прежнему проплывают какие-то поля и осины, и вдруг в прямой и ближней перспективе видишь церковь. Она появляется как бы ниоткуда, и у тебя возникает ощущение, что здесь дорога кончается. И если двигаться на большой скорости, то возникает и второе ощущение: либо это мираж, придуманная Коцюбинским Фата Моргана, и сейчас пролетишь ее насквозь, либо церковь все-таки настоящая и столкновение неизбежно. Но прямо под высоким холмом, на котором церковь и стоит, дорога делает плавный поворот вправо, и, описав полукруг, вдруг оказываешься прямо в центре города, видишь оборонительный рубеж с восемью пушками и за ним – то, что все жители города называют Вал. Это удивительное место, где деревья и церкви существуют в симбиозе и как будто обладают общей сущностью и равным возрастом – их корни и фундаменты сплетены и теряются в сумеречной ретроспективе календарного времени, их кроны и купола материально подтверждают идею хайдеггеровского «присутствия» и позволяют потрогать одиннадцатый век и всей ладонью ощутить его прохладную шероховатость.
Впервые я оказался возле Вала в холодное и насквозь мокрое ноябрьское утро. Помню, что какое-то время стоял и смотрел на засыпанную разноцветными листьями тропинку, которая, как я подозревал, могла увести неожиданно далеко, а потом пошел по ней вперед, под дождем, глядя в небо и время от времени вытирая мокрым рукавом мокрое лицо. Остановился только между Спасским и Борисоглебским соборами – между ними была невидимая дуга, линия напряжения или какая-то лакуна в пространстве. Я там стоял, смотрел на кроны огромных деревьев и на ворон в небе и забыл думать, куда идти дальше, а в это время неизвестная мне спокойная и сосредоточенная сила проводила надо мной тщательную и рациональную работу по разборке и последующей сборке меня же, и не могу сказать, что мне было неприятно. Другое дело, что было удивительно, и нигде больше такого странного чувства я не испытывал. Дождь кончился, и небо немного прояснилось, а главное, что голова определенно встала на место. И только тогда я почувствовал запахи – подгнивающих листьев, мокрых желудей и каштанов под ногами и – запах реки. Позже я узнал, что совсем недалеко берег Десны и речной порт, что река делает здесь поворот и можно уплыть куда-то на восток, доплыть до Путивля, а потом незаметно для себя оказаться то ли в Курской, то ли в Брянской области. И до России, и до Беларуси рукой подать. Тут совсем недалеко есть точка, где сходятся три границы.
Три страны.
«Три страны исчезнут из-за этого города на тысячу лет».
Что значит – исчезнут?
– Ты чего там бормочешь? – спросила Иванна, остановив течение моих мыслей.
Но последнюю мысль я все же додумал: что, если именно Чернигов – гвоздь в основании конструкции, краеугольный камень, часть какого-то целого, которое может рассыпаться, если ее, главную часть, убрать?
– Иванна, у целого есть части?
– Есть, а как же. Но у целого есть еще кое-что.
– Сила притяжения? Точка сборки? – Далась мне эта точка сборки, я всю дорогу только о ней и думаю.
– Не знаю. – Иванна повозилась на сиденье, положила ногу на ногу. – Что-то есть у целого, что никак не называется. Об этом еще Богданов говорил Сан Саныч, который «Тектологию» написал и еще что-то там о полетах на Марс. Так вот, он сказал что-то вроде «целое больше простой суммы его частей». А писал он об управлении и организации. И по-моему, говорил об организационном целом. Но мне кажется, что предикаты здесь могут меняться, главное, что он сформулировал принцип: целое больше простой суммы его частей.
