Дэвид Митчелл - Сон №9
– Ну как, теперь лучше? Да не волнуйся ты так. Здесь ты в полной безопасности. Расскажи мне, что случилось. Расскажи мне свою историю. Давай. Расскажи.
Монгол исчез, как будто его и не было. Горящие «кадиллаки» разразились очередным всплеском аплодисментов. Ко мне стремительно возвращалась способность рассуждать, и я понимал, что должен убраться оттуда как можно быстрее. Я затрусил вниз по мосту. Бежать было незачем – я знал, что у меня впереди целая ночь. Я не смотрел за парапет и не оглядывался. Мне это и в голову не приходило. Густой дым смешивался с парами плутония. Я приказал себе превратиться в машину, которая покрывает расстояние. Пробегал сотню шагов и сотню проходил шагом, раз, другой, третий, по объездной дороге, вглядываясь в залитую лунным светом даль. Если бы навстречу кто-нибудь ехал, я спрятался бы внизу за насыпью – склон состоял из тех же штампованных бетонных блоков с большими отверстиями, которыми наращивают береговую линию. Ужас, шок, вина, облегчение: все это было бы объяснимо, но я не чувствовал ничего. Только желание проложить как можно большее расстояние между собой и всем, что я видел. Звезды побледнели. Страх, что меня схватят и обвинят в преступлениях на отвоеванной земле, открыл во мне дополнительные запасы выносливости, и я продолжал передвигаться в режиме «сто на сто» до самого контрольно-пропускного пункта, за которым объездная дорога повернула и слилась с шоссе, что вело вдоль побережья обратно к «Ксанаду». Рассвет уже подпаливал горизонт, и движение на главной дороге в Токио становилось оживленнее. Луна, как таблетка аспирина, растворялась в теплой воде утра. Водители и пассажиры с удивлением глазели на меня. Никому бы и в голову не пришло идти по шоссе пешком, там даже не было тротуара, только нечто вроде приподнятой кромки – они считали, что я сбежал из лечебницы для душевнобольных. Я было подумал об автостопе, но сообразил, что это может привлечь внимание. Как бы я объяснил, что я здесь делаю? Послышался вой полицейских сирен. К счастью, в этот момент я проходил мимо семейного ресторана – я вошел и сделал вид, что говорю по телефону. Я ошибся: это была не полиция, а две машины «скорой помощи». Что делать? Лихорадка барабанила мне в мозг. У меня не было никакого плана действий, кроме как позвонить Бунтаро и умолять о помощи, но до одиннадцати в «Падающей звезде» его не будет, а его домашнего телефона я не знал, к тому же боялся, что он вывалит мои пожитки на тротуар, едва услышит, с какой компанией я связался.
– С тобой все в порядке, милок? – спросила официантка за кассой.– Может, дать что-нибудь для глаза?
Она смотрела на меня с такой добротой, что единственным способом не разрыдаться было грубо уйти, ничего не ответив. Завидую ее сыну. Путь лежал через промышленную зону – по крайней мере, у меня под ногами был тротуар. Все фонари одновременно погасли. Вдоль дороги тянулись бесконечные фабричные корпуса. Все они производят вещи для других фабричных корпусов: полки для стеллажей, упаковку, коробки передач для грузоподъемников. Барабанный бой смолк, но теперь лихорадка поджаривала содержимое моего черепа изнутри. Мои силы были на исходе. Нужно вернуться к семейному ресторану, думал я, и упасть на руки того ангела милосердия. Упасть? Больницы, доктора, вопросы? Двадцатилетние не падают на улице ни с того ни с сего. Ресторан остался слишком далеко. Перед фабрикой, производящей уплотнитель для черепицы, стояла скамейка. Не знаю, зачем и кому здесь понадобилась скамейка, но я с благодарностью уселся на нее, в тень от гигантской кроссовки фирмы «Найк». Я ненавижу этот мир. ««Найк» – ФИНИША НЕ СУЩЕСТВУЕТ». За поросшим сорняками пустырем виднелись «Ксанаду» и «Валгалла». Порочный круг. Где-то взорвалась зажигательная шашка, и в небо стремительно выкатилось солнце. Запела какая-то птица – длинная, словно человеческий свист, нота, а в конце – звездный дождь птичьей трели. И еще, и еще. Клянусь, на Якусиме есть такая же птица. Усилием воли я заставил себя подняться и направиться к «Ксанаду», где можно найти кондиционер и местечко, чтобы поспать, пока не придет время звонить в «Падающую звезду». Себя-то я заставил, но тело не двинулось с места. Рядом притормозила белая машина. Бип-бип. Гудящая белая машина. Проезжай. Открыв дверь, водитель перегнулся через пассажирское сиденье:
– Послушай, парень, я не Зиззи Хикару, но если у тебя нет предложений получше, залезай.
Не одна секунда прошла, прежде чем я осознал, что водителем был Бунтаро. Осунувшийся, встревоженный Бунтаро. У меня не было сил гадать – как, кто, когда, почему. Через полминуты я уже спал.
***Город, где была рыночная площадь, представлял собой ломаный лабиринт из крошеного кирпича и деформированных деревьев. Мечеть на холме, пострадавшая от прямого попадания, являла взгляду развороченные внутренности и выбитые окна. Ее пустые глазницы безучастно взирали на город. Опрокинутые и разграбленные трамваи. На обочинах – брошенные дети: из-под сморщенной кожи выпирали кости. Над их глазами, полными слез, вились мухи. Стервятники кружили так низко, что был слышен шорох их перьев, а по сточным канавам шныряли гиены. Белый «джип» какой-то миротворческой организации, едва не задавив госпожу Хохлатку, проехал мимо, непрерывно щелкая фотокамерами и снимая сюжеты для новостей. Госпожа Хохлатка подошла к огромной статуе, которая царственно высилась над руинами. «Любимый главнокомандующий» – гласила табличка. В тени статуи изможденный человек жарил над огнем червей, чтобы накормить семью. Лощеный, напыщенный, блестящий, с нависшими бровями и глазами навыкате диктатор на постаменте был полной противоположностью изможденного человека внизу, чей скелет, казалось, состоял из скрученных одежных вешалок.
– Извините,– сказала госпожа Хохлатка.– Я ищу рыночную площадь.
Он сердито посмотрел на нее.
– Вы на ней стоите.
Госпожа Хохлатка поняла, что он говорит вполне серьезно.
– Этот пустырь?
– Здесь идет война, леди, если вы не заметили!
– Но ведь людям все равно нужно есть?
– Есть что? Мы в осаде.
– В осаде?
Изможденный человек поднес червяка ко рту своего сына, который осторожно снял его с палочек и сжевал безо всякого выражения.
– Ну, в наши дни «осаду» называют «санкциями». Это слово легче проглотить.
– Подумать только… а между кем идет война?
– Шш-ш-ш! – Человек оглянулся по сторонам.– Это засекречено! За подобные вопросы вас арестуют!
– Но вы же все равно видите это, когда солдаты сражаются друг с другом?
– Солдаты? Они никогда не сражаются друг с другом! Они же могут пострадать! У них джентльменское соглашение – никогда не стрелять в людей в форме. Цель любой войны в том, чтобы истребить как можно больше гражданских лиц.
– Какой ужас!
А потом госпожа Хохлатка довольно опрометчиво сказала:
– Похоже, мне так и не удастся продать свои яйца.
– Мешок из-под удобрений зашевелился – из него выползла жена изможденного человека.
– Яйца?
Изможденный человек попытался шикнуть на нее, но она пронзительно завизжала:
– Яйца!
Это слово ударной волной разлеталось во все стороны, сотрясая полуденное безмолвие.
– Яйца!
Из канав вылезали безрукие сироты.
– Яйца!
По мостовой стучали клюками старухи.
– Яйца!
В бездверных дверных проемах появлялись мужчины с ввалившимися от голода глазами.
– Яйца!
Статую окружило зловещее сборище. Госпожа Хохлатка попыталась разрядить обстановку:
– Что вы, что вы, не нужно…
Толпа заволновалась – на госпожу Хохлатку налетел ураган гула, ропота и жадно протянутых рук и унес ее корзину прочь. Толпа взревела. Госпожа Хохлатка в ужасе закудахтала, видя, как ее яйца катятся во все стороны и превращаются в размазанное по земле месиво из скорлупы, желтка и белка. Госпожа Хохлатка захлопала крыльями и поднялась над толпой – она не летала с тех пор, как была желторотым цыпленком, и ей удалось продержаться в воздухе лишь считаные секунды. Единственным местом поблизости, которое могло бы сойти за насест, оказались похожие на велосипедный руль усы любимого главнокомандующего. Толпа наблюдала за ней, охваченная благоговейным страхом.
– Она взлетела! Эта дама взлетела!
Лишь немногие еще дрались за ошметки раздавленных яиц. Остальные глазели на госпожу Хохлатку. Какой-то малыш первым произнес это вслух:
– Никакая она не дама!
– Я безусловно дама! – негодующе возразила госпожа Хохлатка.– Мой отец был королем курятника!
– Дамы не летают! Это курица!
– Я – дама!
И вдруг – слово охватило голодный город, как греческий огонь охватывает колючие кустарники Коринфа. Не «дама», не «курица», а:
– Курятина! Курятина! Курятина!
***Госпожа Сасаки наливает суп мисо из кастрюльки в стоящую передо мной глубокую лакированную тарелку. Рыба-коиваси и кубики тофу. Андзю любила коиваси – наша бабушка всегда подавала ее именно так. Паста из соевых бобов кружится на дне тарелки, словно оседает взбаламученный ил. Желтый маринованный дайкон, рисовые шарики с лососем, завернутые в листья водорослей. Настоящая домашняя еда. У себя в капсуле я живу на тостах и йогурте, да и то если встану пораньше, такие же вещи готовить слишком хлопотно. Я знаю, что должен бы умирать от голода, но мой аппетит все еще не проснулся. Я ем, чтобы не огорчить госпожу Сасаки. Когда бабушкин пес Цезарь умирал, он ел, чтобы просто не огорчать ее.
