Кэрри Фишер - Хуже не бывает
Так или иначе слишком рано чувствовать себя хорошо или плохо в такой ситуации. Хотя бы просто чувствовать, точка. Нужно больше практики. Она провела слишком много лет под кайфом, то взбудораженная, то подавленная, она была жестока с собой по поводу и без, а теперь признала себя побежденной. Это стало ее второй натурой, после того, как первая натура доказала свою несостоятельность. Возможно, она сумеет создать и третью. Любить себя, чтобы любить Хани, – и плевать на все остальное. Ну, не на все, конечно. Она не сможет послать подальше лекарства. Эти лекарства ее затрахали. Может, они будут трахать друг друга; отличная групповуха! И постепенно Сьюзан приручит дикого зверя, завалив себя этими чертовыми таблетками, чтоб им пусто было. Она знала, что ей необходимо пробраться между молотом и наковальней. «Тенистые аллеи» – молот, а реальная жизнь – наковальня. Скоро она это увидит – скоро запрыгнет на наковальню так, словно это самое приятное место на земле – сделает вид, будто играет кого-то вменяемого, ведь она сама родом из этого племени, верно? Она сделает это ради Хани. То, чего она не сможет ради себя – почти все на свете, – она сможет ради Хани.
Сьюзан махала вслед Хани и Лиланду, пока их черный «мерседес» проезжал по гравиевой дорожке. Когда они уехали, она была счастлива, что больше не надо изображать идеальное поведение – неважно, какое именно, утомительно даже думать об этом. По дороге в столовую она увидела, как из лимузина выбрался элегантно одетый мужчина и направился к офису; сумка на его плече болталась, как шкура животного. Хелен и Джоан встречали его на веранде. Джоан взяла у него два чемодана «Луи Вюиттон» и нетвердой походкой направилась вместе с ним в Биполярный Дворец, новый родной дом Сьюзан.
Столько народу приходило и уходило, что невозможно было уследить. Но еще сложнее было понять, что хорошего может принести им это краткое пребывание в «Тенистых аллеях». Словно их уносили призраки, вырывая из не совсем обычной жизни, ставшей бесполезной или опасной, в которой они определенно были не нужны. В некоторых случаях себе, в некоторых – другим. И там они оставались до тех пор, пока не были готовы вернуться к нормальности или по крайней мере к пределам нормы. Не то чтоб как новенькие, но все же лучше, чем прежде.
А что еще делать с теми, кого занесло не в ту сторону? Эти несчастные съезжали с рельсов прямиком в «Тенистые аллеи» и оставались здесь до тех пор, пока их не признавали годными для возвращения в мир, для следующей попытки жизни. Здесь были завсегдатаи наркологических заведений, безумные овощи, ждущие, когда эксперты своими натруженными руками соберут урожай их голов и пустят на корм, и тогда им отпустят грехи, и они войдут в землю обетованную.
Кен вернулся к своей старой работе, покинув обезумевшую от тревоги Барби. После того, как он позвонил ей из тюрьмы, она прокралась ночью в музыкальную комнату, разбила лампочку и изрезала себе руки.
Когда утром дошли слухи об этом, Ронда самодовольно ухмыльнулась.
– А на что они рассчитывали? Вот глупые. Я же тебе говорила, все знают про лампочки.
– Да, но что они могут сделать? Зажигать в комнатах свечи? Как в подземельях испанской инквизиции? Тогда люди начнут себя сжигать. – И Сьюзан покачала головой.
А люди все появлялись и исчезали. Как в тумане. Выписали Джину, ту, что пыталась покончить с собой, введя большую дозу инсулина; в клинике она все время вязала розовые шарфы, сидя перед телевизором. За ней – Стюарта, парня, который разбил кулаком окно на кухне, поспорив с женой. И Рейчел, что вечно была на грани истерики, после шестой попытки самоубийства доктор уговаривал ее принимать жизнь «с примесью времени». («Что за бред он несет?» – насмехалась Ронда.) И ту девчонку, что пыталась купить крэк у разодетого гея, который оказался натуралом и ее изнасиловал. Они все выписались раньше Сьюзан. Даже Лизу сочли готовой перейти на домашнюю программу, и это лишь через две недели после ее освобождения из закрытого отделения на третьем этаже.
– Эта дура Лиза выписалась раньше меня! Лиза! – Она чуть не рыдала перед Рондой и Эллиотом. – А меня никак не выпишут!
Все из-за того, что она согласилась на лекарственные эксперименты доктора Мишкина.
– Мы ждем, когда ваше состояние стабилизируется, – говорили ей медсестры.
Но почему так долго? Нельзя ли это как-то исправить?
Однажды утром она проснулась. И продолжала просыпаться и просыпаться, словно яви не было конца.
– Я чувствую себя абсолютно беззаконной, – радостно сообщила она Джоан.
Вновь подсев на химию своего мозга, Сьюзан вдыхала себя, будто кокаин, – и ей было хорошо.
Из главного корпуса прислали чопорную докторшу, чтобы вскрыть все до единого оставшиеся в ней пузырьки и выпустить наружу ее газированное волнение. Докторша сидела и слушала Сьюзан с пустым лицом – лицом, которое Сьюзан казалось поблекшей татуировкой! – затем дала какие-то лекарства. Защелкнула черную сумку и вернулась на свой пост в главном корпусе.
– Чао-какао! – бодро прокричала ей вслед Сьюзан. – Приходите еще!
Приняв желтые таблетки, как послушная девочка, которой она собиралась стать, Сьюзан бродила по коридорам, ожидая, как подействует их магическая формула. Через двадцать минут сиропное облако окружило и заполнило ее, глазам стало трудно двигаться, речь замедлилась. Но она продолжала трещать как сорока, так что снова пришлось вызывать пустолицую докторшу.
Сьюзан сообщила ей откуда-то издалека – за мили и километры слов, – что та лечила город, а надо было успокоить деревню – разве не понятно? И не только город, но и пригород и окрестности. Понятно? Неужели это так сложно понять? То, что добрый доктор сотворил с нею, было слишком властно – слишком мощно – слишком ужасно. Достаточно было просто покорить ее деревню и идти дальше. Разве она о многом просит?
Посреди тирады Сьюзан заметила, что мысли доктора бродят где-то далеко. Интересно, где? Возможно, выжидают, когда напряжение сойдет на нет. Проблема в том, что Сьюзан редко заканчивала. Больше не было финишной черты.
Психиатрическая клиника просто держала Сьюзан в камере хранения, за кулисами, пока она не сможет подключиться к пьесе, которая все еще идет, пьесе, которая радостно продолжалась, пока ее не было. В итоге именно внешний мир и вытолкнул ее из этой ловушки. Он проник в уголок ее халдольного Рая.
Она не смогла выяснить, кто же продал ее историю в «Глоуб». Точно не Ронда или Эллиот. И уж конечно, не тот афазический тип. Можно было только строить догадки.
Еще менее вероятным кандидатом был Президент, поскольку его занимали исключительно государственные вопросы. Норманн мог бы это сделать ради денег на сигареты, будь он в состоянии преодолеть свою тревогу и неспособность сосредоточиться, так что и это маловероятно.
Кто еще мог получить выгоду, ославив ее? Барби, Кен или Лиза? Или парень с ситуативной депрессией, или Шлюха-монахиня, или даже Хелен или Джоан?
Конечно. Почему нет? И, в конце концов, какое это имеет значение? Главное, что появился отличный предлог покинуть «Тенистые аллеи». Сьюзан больше не могла ждать, когда же она будет соответствовать чьим-то представлениям о здравом рассудке.
Сейчас или никогда. «Никогда» означало для Сьюзан остаться здесь. Она была готова опять попробовать этот мир.
Статья в «Глоуб» называлась «Трагическая история Сьюзан Вейл», что, по мнению Сьюзан, было мешаниной из юмора и унижения – очень похоже на ее жизнь. Эта мешанина из фактов и гипербол, выставленная на обозрение всего закупающегося в супермаркетах мира, попала на первую полосу, в самом низу – с нелестными фотографиями и цитатами от «друзей» и «близких источников». Эта история преследовала ее, как смутный экзотический аромат славы, аромат, за который приходилось держать ответ как перед незнакомцами, так и перед друзьями. («Я восхищаюсь вашей храбростью». «Вы уверены, что ничего не случилось?» «Теперь вам лучше, да?» «Ну, на мой взгляд, ты неплохо выглядишь!»)
Постыдная интерлюдия Сьюзан, выставленная в магазинах и аэропортах повсюду, подала знак, что ей пора уходить. Ее история продана, лечение пересмотрено, способность сотворить посредственный коллаж восстановлена, что еще нужно для повторного выхода в мир?
Если и есть ответ на этот вопрос, Сьюзан никогда его не узнает. Так что, упаковав вещи и бросив прощальный взгляд на свою комнату, она с облегчением развернулась и закрыла дверь.
На кухне за завтраком она попрощалась почти со всеми. Со всеми, кто еще остался, поскольку большинство перевели на домашнее или амбулаторное лечение – в один из многочисленных выпускных классов, которые мостили путь к жизни без надзора. Жизни без изгородей и контрольно-пропускных пунктов.
Эллиот и Ронда ждали ее снаружи – курили, сидя на ступеньках. Увидев ее в дверях с чемоданом, Эллиот вскочил, бросил окурок и раздавил его ногой.
