Олег Лукошин - Коммунизм
— Да не сторонник я всего этого. По любому она родной не станет. Тут ведь, знаешь, самое важное понять: ты то, что ты есть. С рукой ли, без руки, живой или мёртвый — другого тебя никогда не будет. Потому надо принимать всё как должное. Я верю в судьбу. Раз судьба моя быть одноруким — надо подчиниться. Судьбу не обманешь. Вырастешь новую руку, а судьба голову заберёт.
Мы выпили за судьбу. Потом ещё за что-то. Потом, одна за другой, брали ещё две бутылки и почувствовали, что очень нравимся друг другу. Почти ничего не утаивая, я рассказал генералу о своей жизни в капиталистической России.
— Эх, слетать бы туда на недельку! — хмыкнул он. — Ты не подумай, не за прелестями буржуазными. На хрен они мне не сдались. Просто другую грань хочется увидеть. Понять, что есть такое зло. Сил набраться, ярости. Мягкими мы здесь становимся, доверчивыми. Всё имеем, желать больше нечего. Забывать стали, ради чего сражались. Это плохо. Я же вижу, чувствую: нехорошие тенденции в советском обществе наметились. Теряет оно суровость, стержень свой теряет. Молодёжь, особенно те, кто не воевал — так вообще уже в демократов каких-то превратилась. И многопартийность принять готовы, и свободную любовь. Представляешь? Ты не смотри, что я такой колхозный, это обманка. Я человек грамотный, всё читаю, за всем наблюдаю. Дрянные настроения наметились, дрянные. Потеряем мы так на хрен все свои завоевания. Как вы там в своей реальности потеряли.
На лодочной станции, что работала при санатории, имелись приличные посудины. Я сам не брал, не был уверен, что справлюсь с вёслами, но с генералом поехал. Он предложил. Грузный, пыхтящий, Дробышев уселся на скамью, кинул под ноги пакет с баночным пивом и широко заулыбался под лёгким бризом и ласковым солнцем. Я налёг на вёсла — дело шло кривовато, но лодка плыла.
— А знаешь, откуда все эти настроения берутся? — продолжал он давешний разговор. И не дожидаясь ответа, объяснял: — С самого верха. С самого-самого. Из Политбюро ЦК. Ошибочно думать, что народ сам по себе мировоззрение рождает, и волны по нему пускает. Нет, ему задают программу, посылают импульсы.
— Ну, генеральный-то секретарь у нас жёсткий человек, принципиальный, — как бы возражал я. — Романов не допустит разброда.
— Да в том-то вся и проблема, — горько морщился генерал, — что… — он вдруг осёкся. — Страшную тайну тебе открою, — наклонился вперёд, — не вздумай кому проболтаться.
Я заверил его в своей надёжности.
— Романов уже два года как того… Преставился.
— Да ну, бросьте!
— Правду говорю! У меня есть знакомые ребята в Кремле. Я же всё-таки не хрен собачий, а боевой генерал. Да и в министерстве обороны все знают, я туда каждую неделю захаживаю. Богатырь был — ой-ёй-ёй, сто лет прожил!
— Почему же народу не сообщают?
— Да логика понятна. Романов — это символ. С его именем мы рывок в коммунизм совершили. Сообщи сейчас о его смерти — и тотчас же брожения начнутся. Басурмане почувствуют, что русские теперь не те, ослабли. Идеального советского человека коммунисты пока только из русского Ивана смогли сделать, да и то с оговорками, а из этой нечисти ещё долго что-либо путное отливать придётся. Зашатаются они, вольности захотят себе на погибель.
— Ну не получится же всё время умалчивать.
— Согласен. Но Политбюро тоже в растерянности. Ещё не выработало стратегию, как себя вести, как политику без Отца строить. Тяжело это, понимаю их. Паузу взяли, раздумывают, решают. Я бы тоже так поступил. Но тут с другого бока проблема возникла. Им в ЦК тоже, блин, вольностей захотелось. Вроде как Романов велик, но и у него перегибы имелись. Так и говорят, слово тебе даю! Типа, надо бы помягче с людями. Особенно с басурманами. Европейцы, а больше всего американцы как бы ещё не готовы к коммунизму. Представляешь, они уже живут в нём, а эти демократы из ЦК буржуазные свободы им вернуть хотят! И вернут, как пить дать вернут. Стойкости-то нет, элементарными террористическими актами раскачать их можно. Я своими ушами от одного высокопоставленного хрена слышал: раз происходят терракты, значит, мы должны понять причину их появления и сделать шаги навстречу. Ты только вдумайся в это: сделать к убийцам и террористам шаги навстречу! Да их уничтожать надо поганой метлой, четвертовать на Красной площади, а они собрались делать шаги навстречу. И что мы имеем? В Америке взрывы каждую неделю, в Европе — раз в две недели. С Союзе, блядь, в исконном Советском Союзе, в центре Москвы бегают с автоматами террористы! Ну куда это годится? Разве бы Романов допустил такие вольности? Да никогда! Два года назад Москва была самым спокойным городом мира, а сейчас что? Вооружённый мятеж — и все это так обыденно воспринимают, как будто так оно и должно быть.
— Да, недавно я и сам стал свидетелем стрельбы на московских улицах, — горько молвил я. — Неприятно меня это удивило.
— Да не говори! Ну есть же методы борьбы. Оперативная работа, розыскные мероприятия. Явки, пароли, и всё такое прочее. Нет, не могут обуздать преступность! Да ладно бы если не могли, хотя чего тут не мочь. Не хотят, просто не хотят! Я же вижу, чувствую: образовалась в ЦК группа ревизионистов, которые готовы пересмотреть наше советское прошлое. Для них все эти сопливые террористы — реальный инструмент воздействия. Пока ещё это слабо чувствуется, но поверь мне, года через два-три начнётся в Союзе самая настоящая Перестройка. Такая же, которая в вашей реальности страну разрушила. А как начнётся — никто ничего уже не остановит. Басурмане начнут от нас отваливаться, законы будут меняться. И полетит всё в тартарары! В хаос, из которого мы с таким нечеловеческим трудом выбрались.
Доводы генерала звучали весьма убедительно. Кто-кто, а уж я-то в состоянии был понять его боль. Судьба моей страны, развалившейся от дуновения зловонных ветров, от обыкновенной человеческой слабости не могла не ужасать. Что же, и здесь людям придётся пережить то же самое? Да лучше прямиком в ад, чем увидеть всё это своими глазами.
— Да ладно вы, — попытался успокоить я его и себя. — Всё-таки нельзя нынешний Союз с тем нашим сравнивать. Невозможна здесь Перестройка.
— Витя, всё возможно! — горестно взмахнул единственной рукой Дробышев. — Если в ЦК в ближайшее время не победят жёсткие, принципиальные люди, год от года обстановка будет ухудшаться. Но самое страшное, что нет сейчас в ЦК жёстких и принципиальных. Одни мягкотелые остались. Называй меня паникёром, называй меня дураком, но в будущее я гляжу со страхом.
На концерт знаменитой Розы Рымбаевой, всё ещё выступавшей, несмотря на преклонный возраст, мы тоже сходили на пару. Ездили в Пальму, административный центр Мальорки. Генерал испытывал к ней определённую слабость, мне тоже было по приколу посмотреть и послушать живую Рымбаеву. По популярности она не уступала даже Алле Пугачёвой — ну, а уж Пугачёва наверняка была самой популярной во всех существующих во Вселенной мирах. Правда, в отличие от Рымбаевой, Алла Борисовна уже давно оставила сцену.
Рымбаева исполняла весьма оригинальную музыку, этакий этно-рок с восточным колоритом и проникновенным мелодизмом. Очень неслабо. По нашим-то параллельным советским временам она ничего выдающегося не спела. В старой моей коллекции имелась подборка её песен, но кроме единственного полухита «Чародеи и факиры» мне там ничего не запомнилось.
Во втором отделении концерта Рымбаева эту песню исполнила, но совершенно в другой аранжировке: она превратилась в тягуче-пластичный, пульсирующий драм-энд-басс, в котором трудно было разобрать текст и вспомнить старую мелодическую основу. Опознавалась она лишь по припеву: «Открываю лампу Алладина, выпускаю джинна из кувшина…» К потолку концертного зала устремлялись снопы огня и дыма, голографические сгустки с лихорадочно меняющимися в них сюрреалистическими образами кружились прямо над головами слушателей, и целые орды танцоров в стилизованном рванье исполняли душераздирающие па за спиной неподвижно стоящей певицы.
Генерал Дробышев весь концерт отсидел с добродушной усмешкой на губах и после каждого песенно-танцевального номера одаривал Рымбаеву дробью аплодисментов. Стучать приходилось единственной рукой по собственной ляжке. Порой в порыве восторга он клал мне ладонь на плечо и посылал восторженные взгляды: вслушайся, брат, вслушайся, как это красиво! Да, да, кивал я ему, это просто непередаваемо.
— Вот что значит настоящая советская женщина! — молвил Виктор Васильевич, когда по окончании концерта в толпе впечатлённых посетителей мы направлялись к выходу из зала. — Стать, искренность, неподдельные эмоции. Не чета басурманским проституткам.
На следующий день я уезжал домой. Билет взял на скоростной Трансевропейский экспресс: от Мальорки до континента был проложен подземный туннель. Захотелось посмотреть и оценить, что это за чудо такое железнодорожное, экспресс этот. Сюда-то прилетал самолётом. Согласно билету, до Москвы поезд добирался за четыре часа.