Олег Лукошин - Коммунизм
Только имею ли я право? Право на вторую попытку, на повторение? Всё же я убил её там, я отказался от Любви ради Идеи, ради подчинения себя ей без остатка. Я даже переживать не позволял себе о случившемся. Я не человек, я киборг. Потому что ничто человеческое не должно мешать борьбе. Не должно мешать Победе.
Да, она тоже предала меня, но там. Там. Мне больно, но я не жалею ту девушку, которую любил. Любил… Ну пусть, пусть будет это слово, хотя опасно отдавать себя под его воздействие… Предала и она, но та, не эта. Эта продолжала верить, надеяться, ждать. Она осталась цельной, правильной. Имею ли я на неё право? Могу ли я, такой холодный и пустой, подарить ей новую надежду? И не обмануть, в конце концов.
— Ни о чём не беспокойся! — обхватила она обеими ладонями мои сжатые до боли в суставах кулаки. — Ты другой, и этим мне нравишься.
Наташа едва успела толкнуть рукой дверь, чтобы та захлопнулась, а я уже смял её в объятиях, нырнул губами в её лицо, задирал подол платья, валил на пол и трогал, непрерывно трогал все её выступы и впадины, словно желая убедиться, что она на самом деле передо мной. Что она вернулась ко мне — исправленной, улучшенной.
Доползти до кровати мы не успели, трахались прямо на полу. Кажется, я выл от избытка возбуждения. Кусал её, раздирал ногтями кожу. Она лишь закрывала глаза от этих болевых ощущений и улыбалась — они были ей приятны.
Член был невозможно огромен, я никогда не видел у себя такой массивный инструмент. Должно быть, мне увеличили его за примерное поведение. Я чуть не кончил от одного мимолётного прикосновения к нему её быстрых пальчиков, но сумел сдержаться. Не без труда протиснул его в маленькое, аппетитное отверстие, раскрытое и ждущее, но долго двигать бёдрами не смог, исторгнувшись обильным фейерверком буквально через пару минут. Наташа вскрикнула, потом быстро и громко задышала, по телу её короткой судорогой разлилась дрожь. Я опустился к ней на грудь и мы замерли, фиксируя переливы ощущений. Ощущения были прекрасны.
— Здорово, что твоей матери нет дома, — подал я наконец голос, чтобы вспороть этой иронией начинавшую сгущаться до предельной серьёзности любовную истому.
— Да уж, — отозвалась она. — И матери, и отца. На наше счастье.
— У тебя есть отец? — удивился я.
— Что же тут такого? — спросила она. — Без отца я бы не появилась на свет.
Ну да, ну да. Это же там, в капитализме, семьи распадаются и умирают. А здесь они полные и счастливые.
— Извини, — буркнул я. — Почему-то решил, что ты живёшь только с матерью.
— Есть ещё и младший брат, если тебе это интересно. Юра. Он служит в армии.
— Молодец. Я тоже написал заявление. Ну, чтобы мне разрешили отслужить.
— Вряд ли разрешат.
— Почему?
— Всё-таки ты не вполне советский человек. Точнее, вполне не советский. К таким здесь относятся с предубеждением.
Мы поднялись с пола и перебрались в зал.
— Я не чувствую никакого предубеждения, — сказал я несколько обидчиво. — На работе никто и не знает, что я из России.
— Кому надо — знают. Ты особо не обольщайся, все твои шаги отслеживаются и контролируются. В соответствующие инстанции ежедневно ложится отчёт о том, что ты делал за день. Наверняка и сегодняшний эпизод будет там присутствовать.
— Да кому отчёт-то подавать о сегодняшнем эпизоде? — улыбнулся я, хотя Наташины рассуждения мне как-то не понравились. — Если только тебе.
— Нет! — быстро и твёрдо ответила она. — Никакие отчёты ни на кого я давать не буду. Я не стукачка.
— Я и не сомневаюсь. Хотя твой гордый пафос мне не понятен. Если Родине нужно, то можно и написать отчёт. Так работает система, а система заботится о нашей с тобой безопасности.
— Даша права: ты до мозга костей коммунист.
Мы одевались.
— Неужели стало стыдно быть коммунистом в Советском Союзе? Кстати, надо поинтересоваться, как вступить в КПСС. Я бы хотел. Мне вот другое интересно: откуда в советской молодёжи столько антисоветского цинизма? Вот в тебе откуда он?
— Нет во мне никакого цинизма, — по интонации стало понятно, что Наташа закрывает не особо приятную ей тему. — Я комсомолка. Просто нельзя воспринимать всё, что происходит вокруг без критической оценки. А то ослепнуть можно.
Я натянул носки и сел на краешек дивана. Осмотрелся. Нет, совсем не такая квартира, как там. Гораздо просторнее и комнат вон сколько.
— Ну ладно, — обняла меня, присаживаясь рядом, Наталья. — Чего-то мы не о том заговорили. Есть будешь?
— Буду! — ответил я с воодушевлением, потому что после столь бурного секса есть хотелось жутко.
Она накрыла в зале. Задёрнула плотные шторы, зажгла три свечи, раскинутые по витиеватому подсвечнику, включила музыку. Что-то вроде звуков природы с музыкальным фоном. Ничё так, моменту соответствует. Сама вышла в длинном непонятного цвета платье — такая элегантная, стильная. Мне тяжелее будет с ней, чем с той Натальей, подумал я почему-то. Эта вон какая благородная!
Впрочем, тут же отогнал упаднические мысли. Она моя — и точка!
Наташа кивнула на стоящую посреди многочисленных блюд бутылку: разливай. Краем глаза, неловко расплёскивая вино по бокалам, я обратил внимание на наклейку. Что-то грузинское. Ну ладно, давненько не пил грузинского. В России его вообще в продаже нет, здесь тоже пока не приходилось пробовать. Да и вообще я при слове «Грузия» до сих пор напрягаюсь: хочешь — не хочешь, а после трёх российско-грузинских войн, в одной из которых сам участвовал, ко всему грузинскому начинаешь относиться с подозрением. Надо избавляться от этого комплекса.
Вино советской Грузии оказалось добрым и пьянящим. Я смотрел на Наталью влюблёнными глазами, она отвечала мне таким же взглядом, я чувствовал покой и умиротворение. Мы многозначительно молчали. Коммунизм — это советская власть с электрификацией плюс любимая женщина под боком.
— Наташ, тебя «Кислой» никогда не называли? — спросил я.
— «Кислой»? — удивилась она. — Не помню. Если только в раннем детстве. Ты хочешь называть меня «Кислой»?
— Нет, нет, что ты! — положил я руку на её ладонь. — Я не хотел тебя обидеть. Просто… Мысли разные в голове появляются. Наружу зачем-то вырываются… Как-то упорядочить всё хочется, осмыслить, сравнить. Извини, пожалуйста.
Она понимающе покивала головой. А потом, будто решившись на что-то неожиданное, произнесла торопливо:
— Друзья… самые близкие друзья… обычно зовут меня Стрекозой. Если хочешь, ты тоже можешь называть меня так. Ведь мы теперь близкие люди.
Несмотря на осень, мы поехали с Наташей купаться в Серебряный бор. Советскими учёными-выдумщиками с помощью особого энергетического поля была создана там зона отдыха, которая принимала посетителей девять месяцев в году. Лес, пляж, тёплая речка — всё как летом. На самом деле может моросить дождь и дуть прохладный ветер, но едва проходишь за энергетические ворота — снова жара и лепота. Таких зон в Подмосковье существовало штук пять, но Наталья потянула меня именно сюда, потому что здесь любили собираться нудисты.
— Ну что, — озорно улыбалась она, скидывая одежду, — слабо тебе голышом позагорать?
Несколько удивлённо, хотя с привычкой удивляться я в Союзе почти уже распрощался, я осматривал окрестности. Весь пляж был усыпан голыми телами.
— Отчего же, — пожал плечами. — Как пожелаешь.
— Ну давай тогда, давай! — стягивая трусики, подбадривала она меня.
Я разделся.
— Вот зуб даю, — сказал ей, разглядывая свой сморщенный член, — этот нудистский пляж функционирует с одобрения партии и правительства, а такие нестойкие натуры, как ты, воспринимают его как освобождение от советских догматов. Я прав?
— Ну конечно! — развела она руки в стороны. — Коммунист Сидельников прав всегда и во всём.
— Я беспартийный, — ответил я серьёзно, но она звонко рассмеялась, схватила меня за руку и потащила к воде.
Мы бежали по тёплому, чистому-пречистому песку, пиписька билась о ляжки, я косился по сторонам, ожидая встретить насмешливые взгляды, но, слава богу, никто на меня внимания не обращал. «А-а-ах!!!» — выдохнула Наташа, падая и увлекая меня за собой в сонм брызг и прохлады. В воде она меня оседлала, заработала руками, словно Ихтиандр на дельфине и отчаянно хохоча — я видел эти белые зубы и горящие задором глаза, вода была удивительно чистой — попыталась проплыть на мне от берега в глубь синих вод. Я особо не сопротивлялся, но она сама, вроде как смутившись, прекратила эту скачку на доверчивом дельфинчике и потащила меня наверх, хлебнуть воздуха.
Было мелко: почти на середине реки вода доходила лишь до груди. Наталья убрала мокрые волосы с лица и, продолжая улыбаться, поддерживала меня, слабенького, за плечо.
— Живой? — заглядывала она мне в глаза.
— А что если тебя ученики увидят? — вместо ответа задал я вопрос.
