Джозеф Хеллер - Лавочка закрывается
Когда узнали про Перл-Харбор. Когда взорвали атомную бомбу. Когда убили Кеннеди.
Я знаю, где был я, когда во время второго задания над Авиньоном убили стрелка-радиста Сноудена, и для меня это значило больше, чем потом убийство Кеннеди, да и теперь значит больше. Я был без сознания в хвостовом отсеке моего бомбардировщика Б-25 среднего радиуса действия, приходил в себя после удара по голове, который вырубил меня на какое-то время, когда второй пилот потерял контроль над собой и пустил самолет в вертикальное пике, а потом кричал по интеркому, чтобы все, кто был в самолете, помогли всем остальным в самолете, кто ему не отвечал. Каждый раз, когда я приходил в себя и слышал, как стонет Сноуден и как Йоссарян пробует то одно, то другое в тщетных усилиях помочь ему, я снова терял сознание.
До этого задания у меня уже была аварийная посадка с пилотом, которого мы называли Заморыш Джо, у него были буйные ночные кошмары, когда он не был на боевом дежурстве, а один раз я сделал вынужденную посадку на воду с пилотом по имени Орр, который позднее, как говорили, каким-то образом благополучно объявился в Швеции; но ни в первый, ни во второй раз я не был ранен, и я до сих пор не могу заставить себя поверить, что все это было взаправду, а не в кино. Но тогда я видел Сноудена с развороченным животом, а после видел одного тощего парня, который валял дурака на плотике у берега, и его разрубило пополам пропеллером, и теперь я думаю, что, знай я заранее о том, какие случаи могут произойти на моих глазах, то, может быть, я бы и не рвался так на эту войну. Мои мать и отец знали, что война пострашнее, чем это думали мы, мальчишки из нашего квартала. Они пришли в ужас, когда я им сказал, что меня взяли в авиацию стрелком. Никто из них никогда не был в самолете. И я тоже, и никто из тех, кого я знал.
Они вдвоем пошли проводить меня до троллейбусной остановки на Рейлроуд-авеню рядом со второй кондитерской лавкой, открывшейся на нашей улице. Оттуда я с тремя другими доехал до Стилуэлл-авеню, где мы сели на линию подземки Си-Бич, чтобы добраться до «Пенсильвания-стейшн» на Манхеттене и явиться для прохождения службы в мой первый армейский день. Много лет спустя я узнал, что после того, как мать с неестественной улыбкой на окаменевшем лице обняла меня на прощанье и я уехал в троллейбусе, она разразилась слезами и рыдала безутешно, и лишь через полчаса мой отец и сестры смогли увести ее домой.
В тот день, когда я оказался в армии, мое благосостояние выросло практически в два раза. Клерком в страховой компании я зарабатывал шестьдесят долларов в месяц, и мне из этих денег приходилось платить за проезд и покупать или брать с собой завтраки. В армии мне как имевшему звание ниже рядового первого класса с первого дня платили семьдесят пять долларов в месяц, кормили, одевали, обеспечивали жильем, а доктора и дантисты обслуживали нас бесплатно. И еще до демобилизации как сержант, получающий летные, заокеанские и боевые выплаты, я зарабатывал в месяц больше, чем печатник на федеральной службе, и приблизился к той сотне долларов в неделю настолько, насколько и мечтать не мог.
Откуда брались все эти деньги?
Вот что сказала бы об этом на идише моя мать: в понедельник треть нации живет в плохих домах, плохо одевается и питается. А в четверг десять миллионов человек в армии, а вместе с ними и два миллиона гражданских, зарабатывают больше, чем могли заработать раньше; танки, аэропланы, корабли, авианосцы, сотни тысяч джипов, грузовиков и других машин выезжали за ворота заводов с такой скоростью, что их и сосчитать-то было почти невозможно. Внезапно всего оказалось больше, чем достаточно. Неужели это заслуга Гитлера? Капитализма, с покорной улыбкой ответил бы, вероятно, мой отец, словно для этого человечного социалиста все напасти неравенства объяснялись одним этим безобразным словом. «Для войны всегда всего достаточно. Вот мир — тот слишком дорог».
С первой же поездки на электричке, когда нас везли с «Пенсильвания-стейшн» в мобилизационный пункт на Лонг-Айленде, я почувствовал, что в армии ты теряешь всякую значимость и индивидуальность, и я, к своему удивлению, обнаружил, что даже рад этому. Я ощутил себя частью управляемого стада и почувствовал облегчение от того, что все для меня уже расписано и мне говорят, что я должен делать, а я делаю то же, что и другие. Я чувствовал, что груз свалился с моих плеч и я стал свободнее, чем на гражданке. И времени свободного у меня было больше, а когда прошли первые дни притирки, я стал испытывать еще большую свободу.
Мы все вчетвером, вместе записавшиеся добровольцами, вернулись живыми и невредимыми, хотя мне и досталось во время двух авиньонских заданий, а Лю попал в плен, и полгода, пока его не освободили русские, оставался в плену у немцев. Он знает, что уцелел чудом, когда был в Дрездене во время бомбежки. А вот Ирвинга Казера, который исполнял роль Тоби Тендерфута в нашем с Джои Хеллером скетче, разнесло на куски в Италии взрывом артиллерийского снаряда, и я так его больше и не увидел, там же был убит и Санни Болл.
К тому времени, когда начался Вьетнам, я уже прекрасно знал, что такое война и что такое коварство Белого Дома, и я поклялся Гленде, что сделаю все возможное, все законное и незаконное, чтобы спасти Майкла от армии, если его признают годным хотя бы на четверть и призовут. Я сомневался, что это может случиться. Даже в детстве, когда он еще был мал для наркотиков и всяких там препаратов, вид у него был такой, будто он принимал и то, и другое. Он хорошо ориентировался в фактах и цифрах, но совершенно терялся при виде географических карт и планов. У него была феноменальная память на всякие статистические данные. Но в алгебре, геометрии и прочих абстрактных вещах он соображал плохо. Я не стал разубеждать Гленду, которая считала, что так на него повлиял ее развод. Я наметил героические планы переезда в Канаду на тот случай, если его призовут. Я бы даже поехал с ним в Швецию, если бы это было надежнее. Я дал ей слово, но сдержать его не пришлось.
Лю хотел в десантники или танкисты, чтобы на танке была пушка и он разделался бы с немцами, преследовавшими евреев, но после учебной подготовки в полевой артиллерии он оказался в пехоте. За океаном, когда убили его сержанта, его произвели в сержанты. Но командовать взводом он начал даже еще раньше, в Голландии, когда его сержант стал терять уверенность в себе и начинал полагаться на Лю и его приказания. Я хотел быть пилотом истребителя и летать на П-38, потому что он казался таким быстрым, молниеносным. Но я не обладал чувством объема и потому стал башенным стрелком. Я видел множество плакатов, сообщавших о нехватке, и записался добровольцем. По слухам, это была самая опасная из всех игр, и шансов у меня было мало. И слухи эти подтвердились.
Я был невысокого роста и вполне мог оказаться башенным стрелком на «Летающей крепости» в Англии, но, к счастью, никто не заметил моего роста, и меня отправили в места более солнечные — Средиземноморье — летать хвостовым стрелком на более легких в управлении и безопасных Б-25.
На ученьях мне всегда очень нравилось это чувство, когда я держал в руках пулемет калибра 0,50. Мне нравилось быть наверху и стрелять настоящими пулями по буксируемым целям в воздухе и неподвижным целям на земле, подводя к ним с фронта след трассирующих пуль с их белыми бликами. Я быстро узнал об инерции и относительном движении, что бомба или пуля с самолета, летящего со скоростью три сотни миль в час, начинает двигаться в том же самом направлении с такой же точно скоростью и что сила тяжести начинает действовать с самого первого мгновения, и наш старший артиллерийский офицер время от времени заставлял меня работать у доски в классе, чтобы помочь разобраться тем, у кого возникали трудности. Я узнал потрясающие вещи о законах движения Исаака Ньютона: если цель или ты находишься в движении, то ты никогда не попадешь, если будешь целиться прямо в нее. Один пример до сих пор поражает меня: если пуля выстреливается из горизонтального оружия и такая же пуля в тот же момент просто роняется с той же высоты, то они упадут на землю одновременно, хотя первая и может приземлиться где-нибудь в полумиле от второй. Тренажеры-имитаторы боя мне нравились меньше, потому что оружие там было ненастоящее, хотя они и были почти такими же забавными, как и одноцентовые игровые автоматы у нас на Кони-Айленде. Вы сидите в закрытой кабине, а на экране на вас с разных сторон и разной высоты несутся истребители различных моделей, исчезающие за доли секунды, и практически невозможно так быстро отличить своего от чужого, навести прицел и нажать на спуск. Никому на этих тренажерах не удавалось добиться хорошего результата, но, с другой стороны, никого это и не волновало. Я знал двух ребят, которых перевели на другие специальности, потому что они боялись. Эти тренажеры породили у меня сомнения: если все и на самом деле будет так, то единственное, что оставалось — это двигаться с максимальной скоростью в заданном направлении и расстреливать за те несколько секунд, что у тебя были, как можно больше боеприпасов. Так оно и получалось в жизни, почти повсюду. Та сторона, которой удавалось ввести в действие больше огневой мощи, обычно и побеждала.
