Ирина Потанина - Русская красавица. Кабаре
Ах, вот в чем дело! Нас, Димка, приманкой сделать хотят! Знаю. Знаю, что нужно сопротивляться. Знаю, нужно кричать, что не желаю жить под наблюдением… Но… Не сейчас, ладно? Мы так устали с тобой оба. Мы так… Пойдем отсюда, а?
Получаю от Димки согласие, молча встаю, ухожу, не прощаясь. На этот раз меня никто не задерживает. Амбал спокойно попивает чай, Лиличка вполголоса, но весьма импульсивно, отчитывает Рыбку за невнимание к ее усталости… А я… Я ухожу.
Залетаю в родной вагон и резко останавливаюсь на кромке тамбура. Тишина… Ни Димкиного насмешливо-галантного приветственного взгляда, ни Шумахеровских путаний под ногами, ни Ринкиных вульгарноватых пересмешек… Но это ладно, это уже решилось, уже отболело. Тянет и кровоточит ныне другое: ни Зинаидиных строгих: «Где это вы шляетесь, девушка?!», ни панибратских подмигиваний Малого, ни резкого хлопка двери загадочной Галы, которая, всякий раз, когда кто-то заходил в вагон, приоткрывала на миг купе и любопытствовала сквозь узкую щель междудверья… И даже отсутствие надоевших уже всем, сто крат повторенных каламбуров Еремки кажется сейчас трагедией. Безжизненный вагон, раздвинутые двери, голые коричневые полки… Тусклая лампа ночного освещения и приведение Валентина. Вид соседа говорит, что он только что проснулся, сам же Валентин утверждает, что ни на секунду не сомкнул глаз, ожидая меня.
— Наконец-то! — кидается ко мне, как к спасительной соломинке. Еще бы! Целый день в вымершем вагоне одному просидеть — появление любого живого человека праздником считать будешь. Непонятно, правда, отчего нельзя было этот праздник до утра отложить. — Что там с тобой было? Я испереживался весь. Мне Зинаида Марковна тебя перепоручила, а тут, на тебе, увели прямо из под носа…
Он всерьез обеспокоен? Нет. Димка, ты что, Валентина, что ли, не знаешь? Ему попросту необходимо все время иметь озабоченный вид. Так он кажется себе значительнее. Причастность ко всем происходящим вокруг событиям одновременно кажется ему чертой супермена…
— Да ничего, — улыбаюсь. — Коньячок попивали, беседовали. Они ведь — мои давние друзья. Было что вспомнить, было о чем потрепаться…
— Я тут на ушах стою, нервничаю, не сплю! Один в этом заброшенном богом вагоне извожусь… А она — коньяками балуется! — обрадовался достойному поводу для обиды Валентин. Он страшно любил быть незаслуженно ущемленным. Зинаида жалела его в такие моменты, а сам себе он казался великомучеником.
— Не обижайтесь, — предпринимаю сквозь навалившееся снова засыпание робкие попытки успокоить соседа. — А что один сидели — плохо. Так можно и крышей поехать… Днем нужно было в соседний вагон зайти, с народом пообщаться. А ночью — спать себе спокойно, и, сколько б раз я в вагон ни заходила, не просыпаться…
— Ничего я не спал! — не совсем адекватно и очень возмущенно реагирует Валентин. — Говорю же — тебя ждал. А в соседний вагон идти мне статус не позволяет. Я, все же, артист! Последний ведущий артист, оставшийся в поезде! — на последней фразе Валентин разворачивается ко мне профилем, отбрасывает кучерявую шевелюру назад и поднимает подбородок вверх. Выглядит он сейчас очень карикатурно. Не могу сдержать смешок. — Что смеешься? Что ты смеешься? — кудахчет последний артист, поминутно всплескивая руками. — Не мог я с ними поехать! Понимаешь? Не мог! Работа есть работа. И потом, у меня сын! Причем сын такого неудобного возраста: содержать его еще надо, а обходится это содержание уже дорого. Сечешь? Я, может, и сам бы с ними уехать хотел. Мне, может, здесь без них еще как тошно, но…
Сил выслушивать все это больше нет.
— Вы, извините, — говорю. — Но уже два часа ночи. Я вас понимаю прекрасно. Мы с вами завтра поговорим. А сейчас — спокойной ночи. Ага?
Валентин мгновенно сникает. Он, небось, весь день проспал, и теперь совсем не хочет утихомириваться…
— Да знаю я тебя, сейчас ляжешь, в потолок уставишься, и давай свое бормотание твердить. Ты ведь еще час минимум с этими своими приведениями разговаривать будешь. Так поговори уж лучше со мной.
Во-первых — совсем не лучше. С приведениями — интересней. Во-вторых, час — не буду. Сил сейчас на целый час общения нет.
— Спокойной ночи, — повторяю для непонятливых. Потом мягко убираю Валентиновскую руку, которой он зачем-то перегородил коридор, и прохожу в свое купе.
Дальше — все как предсказал Валентин. И откуда уже весь поезд так хорошо знает мои привычки? Задвигаю дверь, раздеваюсь, откидываю покрывало, плюхаюсь, смотрю на низ верхней полки и «болтаю со своими приведениями».
Горько мне, Димочка. Окончательно горько. Никого живого вокруг из своих не осталось. А я — существо человекозависимое… Старые люди кончились, новых из-за моей напряженности — не предвидится. И дорога — врачеватель всех моих предыдущих ран — уже не лечит. Слишком много ее в последнее время — этой дороги. Одна я, Димочка. Совсем-совсем. /Одиноким — одиноко…/…И дорога — не подруга,/Однонога, однорука/…Страшно хочу людей! Так, чтоб поделиться, чтоб выговориться, чтоб придумать новые цели и, плечом к плечу, шагать дальше… Чтобы было перед кем выделываться, в конце то концов… Не осталось никого, совсем никого… Что делать? Как быть, Димка?
И тут это произошло — Димка написал ответ. Поначалу я не верила, моргала, присматривалась… Смешно вспомнить — щипала себя, чтоб проверить, не сплю ли… Щипала больно — значит не сплю. Отскочила, вцепившись зубами в собственный палец, чтоб не закричать. Снова подошла к полке, осторожно коснулась букв…
Сомнений больше нет. Это не сон. Это все действительно происходит, и происходит со мной. На гладкой нижней поверхности верхней полки, на моем локальном потолке, круглобоким Димкиным почерком, была сделана надпись. Когда я ложилась в постель, этой надписи не было. Буквы появлялись поочередно и постепенно. Так, будто кто-то невидимый, прямо в реальном времени писал этот текст. В каком смысле, «кто-то»? Ясно кто. Я его придумала, я в него поверила, я его этой верой материализовала. И вот теперь, он действительно со мной. И даже почерк — знакомый до влажнеющих глаз и бешеного сердцебиения — даже почерк ничуть не изменился…
Мама! Выскакиваю из купе, обезумевшими руками тарабаню к Валентину. Открывает незамедлительно.
— Знал, что ты появишься… Вместе, все ж, не так скучно… — бормочет самодовольно.
Ничего не слушаю, хватаю за грудки, затаскиваю в свое купе.
— Вы это видите?! — кричу, не в силах говорить по-человечески.
— Что? — не понимает Валентин.
Распахиваю глаза до предела — вот-вот выпадут — смотрю, смотрю, смотрю… Несколько раз провожу пальцем по поверхности. Отворачиваюсь, поворачиваюсь снова… Ничего. Мой локальный потолок абсолютно чист.
— Простите. Мне, видимо, стало плохо… — слабое подобие улыбки никак не сглаживает нелепость ситуации.
Нет, нет… И не думай даже, я не разуверилась. Просто главное сейчас — выпроводить Валентина. Зря я за ним побежала. Ты уж прости: не удержалась, поддалась порыву. Я, хоть и с тобой, но ведь живая еще, земная, всем инстинктам подверженная…
Валентин уходит без малейших проволочек. Мое состояние откровенно испугало его. Спешит удалиться, явно с облегчением воспринимая мои просьбы оставить меня… Связываться с буйнопомешанными он, как последний оставшийся артист, попросту не может себе позволить.
Осторожно сажусь на полку, закуриваю, сдвинув вниз тяжелую оконную раму. Равномерный стук колес, вперемешку со свистом заоконного ветра, отчего-то успокаивает. Снова гляжу на полку. Надпись на месте…
Ах, вот как. Значит, ты, Дим, не хочешь светиться при посторонних. Все поняла. Больше не буду. Губы расплываются вдруг в улыбке. Я так тщательно придумывала тебя, что ты появился на самом деле… Ведь это же здорово! Что? Ну, конечно, я поняла, что ты имел в виду. Синим, ведь, по белому сообщил. Читать я пока не разучилась.
Еще раз всматриваюсь в надпись. Ощупываю буквы, нюхаю воздух вокруг них. Все так, как и должно быть. Маркер пахнет одеколоном. Буквы смазываются от прикосновений… Это реальность. Это написал Димка. Зачем? Да чтоб отнять у меня всякий шанс на сомнение в его существовании. Совет его предельно логичен. Боишься одиночества — не разгоняй людей вокруг себя. А раз уж разогнала — возвращай обратно.
— Ты прав, Димка, ты полностью прав, — шепчу отчего-то вслух, хотя сама же придумала, а значит, и воплотила удобное правило о том, что Димка умеет читать мои мысленные послания.
Снова ложусь в постель. Закрываю глаза. Уже в полусне, перед закрытыми веками вижу ту же самую надпись. И вдруг… Смеюсь, а не пугаюсь. Потому что это — чудо. Настоящее, захватывающее, важное. Тот, кто оттуда, подтвердил свое существование. И теперь доподлинно известно — он есть. Что бы вы там себе ни думали, но я — не одна!
«Разыщи Артура!» — гласит Димкин ответ, на этот раз снясь мне. — «Разыщи Артура!» — гласил он, вторично появившись на полке.
