Наталья Арбузова - Поскрёбыши
За завтраком возле меня стоял пустой стул, перед ним прибор. Что, Ариадна Павловна, старый джентльмен еще не переоделся к столу? Ответа нет. Страх исказил лицо хозяйки, увеличив сходство с портретом. Я роняю руку, протянутую было к хлебнице. Вместо того, чтоб удариться о соседний стул, ладонь описывает полукруг в пустом пространстве. Ко мне, Генри Джеймс! В повисшем молчанье не решаюсь тронуть прибор старого джентльмена. А-ариадна Пппавловна… эта дама на портрете – Ваша матушка? Нервный кивок в подтвержденье. И кто же живописец? Безо всякого перехода начинается разговор о погоде.
Погода как раз хороша. Вечером безмятежный Костик косит рано подросший бурьян под окнами. Похож конкретно на персонаж из «Свадьбы» Анджея Вайды. Да, свадьба… свадьбу позавчера играли во внуковском ресторане… говорят, Кира, внезапно получившая не то разрешенье на отъезд, не то предписанье к выезду, прорывалась туда... тщетно умоляла пустить ее встретиться с Костиком, которого весь июнь не видела... сегодня можно посмотреть на заколоченную дачу в поселке внешторга... Ариадна Павловна, а Инна была там, в ресторане? Ну конечно… муж и жена одна сатана. Значит, о Кире говорить нельзя. Киры не существовало. Меня не посылали к ней за Костиком два месяца назад. Она еще более призрак, чем старик в шлафроке. Ариадна играет на старом фортепьяно, Бог весть как вытащенном из разваливающегося дома. Поет: но что это, выстрел, нет чайки прелестной, она, трепеща, опустилась в кусты… А где, собственно, Тезей нашей Ариадны? отец Костика? Как ушел из жизни ее младший брат, отец не названного мне по имени молодого человека? Что за намеки, невысказанные упреки в путаных завещаньях? Какие тетеревищи токовали тут, под сумрачными елями? Кто аккомпанировал Ариадне в те дни, когда она хотела свить любви изысканную нить рукой пленительной и узкой? И еще раньше… имя, имя художника! он писал портрет красавицы-матушки здесь, в этом интерьере… его привозила коляска через поле, тогда еще не утыканное еловыми ветками вдоль халявного кабеля. Не он ли разрушил покой того, кому теперь в гробу не спится? Зачем приходил хозяин? так любил родные ели? возмутился судом и разделом дома? или не нагляделся при жизни на ненавистный портрет? А я-то беспечно встряла играть страстями этой семьи… теперь мне во чужом пиру похмелье.. на меня, спящую, глядит портрет, над головой моей ходит СТАРИК, к моему стулу придвинут невидимый, и реальный ли прибор остается пустым возле моего – я боюсь узнать. Потому что если такой прибор материализуется, то не дай Бог из него пригубить.
Больше года прошло – нет писем из Америки. Костик купил двуколку и родил сына Арсюшу. Посадил Инну с мальчиком, хлестнул Иветту. Повез по осеннему солнышку покрасоваться. Но поблекшая птица прежней синевы не набрала, и тонкого стекла синяя вазочка плохо склеилась. Счастья было столько, сколько влаги в море, сколько листьев желтых на сырой земле. Однако на всех не хватило.
Дочь моя Ляля рано, но не так уж плохо вышла замуж. Дом зятя для меня открыт, и на том спасибо. Бываю на хуторе редко. Ариадна Павловна доит козу, молоко звенит о дно литровой кружки. Арсюша трется рядом. Бабушка, а куда ты денешь пустую козу? Я мою посуду, сливая первую жирную воду в миску Злодея. Тот кунает в нее шерстистые бурды. Арсюша топчется, заглядывает мне в лицо. Маруся, почему Злодею во дворе ночью не страшно? потому что он сам страшный, да? Ася, не взорвав никакой колбы, всё же школу толком окончить не захотела и учится на швею-мотористку. Самостоятельная Инна выговорила себе в семье выходные и проводит их в недавно оборудованной квартире на Дмитровском шоссе. Если хочешь быть счастливым – будь им. Захар, для разнообразья, уехал в Америку. Может быть, встретил на Брайтон Бич незнакомую молодую женщину, похожую на мадонну без младенца. Мы с Вами… нет, мы с Вами в одном фильме не играли… и вообще никогда не играли… всё было всерьез.
Кто услышал зов России
Ходжент у нас так и называют – старый город. У порога одноэтажных каменных домов витают воспоминанья. Старых русских мало, лица у них как у белых офицеров в кино. Здесь, в Москве, такое лицо лишь у Иннокентия Александрыча. Он улыбается моему русскому языку – я учился в русской школе. Говорит – дореволюционная речь… уезжать им оттуда некуда и не к кому – семьи выкорчеваны, среда уничтожена… учат и лечат вас до сих пор… тень крыла великой державы лежит на ваших землях.
Выехали от нас русские специалисты-очкарики, выпускники московских и ленинградских вузов, незаметно руководившие производством за спиной директоров нацменов. Нейдут больше щедрые деньги из терпеливой России братским республикам. Остановились заводы и фабрики. Негде стало воровать. Некому продавать – у всех своя курага. Осталась одна стрельба – шииты в суннитов, сунниты в шиитов. Есть еще общие с Россией погранвойска. Я отслужил под командованьем русских офицеров на афганской границе. Вернулся. Двоюродная сестра Манзура сказала мне: Рустам! мои дочери выросли. Которую ты возьмешь в жены? Так завещала твоя покойная мать, выбирай. Я опустил глаза. Юные дочери Манзуры некоторое время стояли перед моим внутренним взором, потом исчезли.
Ношу фамилию Таджибаев. Иннокентий Александрыч сказал: ты из знатного рода. Мать из семьи Джамаловых, и красива была сообразно фамилии. Родила пятерых сыновей и умерла, едва наконец в десять лет отпраздновали мое обрезанье. Растила нас не для того, чтоб мы стреляли в соседей. Я попросил у отца разрешенья заработать в России на свадьбу - и бежал.
Летают за капсулу. Ни у кого в безработном Таджикистане таких денег нет. Смерть ворочается у тебя в животе. Повредится капсула – живым не долетишь. В аэропорту встречает свой, ведет туда, где ждут – не тебя, а капсулу. Иной раз с борта самолета забирают в больницу, будто бы на рентген. Обманывают – рентген мягкой капсулы обнаружить не способен. Когда она выйдет, тебя выбросят вон. Тратиться на отправку домой не станут. Значит, подрядила не та группировка, которой схвачен бизнес. Но ты этой группировке остался должен, не цену провоза, а цену капсулы – очень много. Берегись, они просто так не отпустят. На тебя у них сил хватит. И я поехал автобусом.
Автобус со специально натасканным шофером шел по заранее разработанному маршруту. Возле каждого пункта ГАИ водитель высаживал нас, и мы обносили свою поклажу лесом по давно прорубленной, протоптанной тропе. Потом грузились снова. Время было рассчитано так, чтобы пункты во чистом поле миновать в темноте. Их тоже обходили кругом, подальше от гаишников. Спали по очереди. Наконец прибыли в Черкизово. Олимпийские гостиницы встали перед нами, как статуя свободы перед приплывшими морем в Америку. Меня, пошатывающегося, отвели к земляку Тохиру, торговцу обувью. Тохир застрял в Москве давно, дети в Ходженте повзрослели без его поддержки. Он посмотрел на меня – я ровесник его сына Далера. Обещал приют на ночь и работу с завтрашнего утра. Заплатил за меня шоферу, записал долг в тетрадь. Вечером поехали на электричке ночевать к здешней жене Тохира – она его постарше. По дороге Тохир заплатил прицепившимся ко мне ментам. Мой долг пошел расти, как снежный ком.
Узкие полочки снизу доверху уставлены черными сапожками на ломком каблуке. В таких женщина далеко не уйдет – может, это и к лучшему. Рядом с сапогами рыжие босоножки, расползающиеся на ноге. Никакого понятия о технологии изготовленья обуви. Кручусь перед стендом с раннего утра, как веретено, зазывая местных и приезжих. В пять вечера надо убрать товар, сдать деньги хмурому Тохиру, у которого по вечерам в Москве свои тайные дела, а самому вместе с разношерстной толпой спешить к выходу. За спиной со зловещим стуком опускаются глухие металлические переборки. Опоздавшие проскакивают под ними в последнюю секунду. Жизнь остается в китайском секторе. Пахнет незнакомой горячей едой. Заключаются сомнительные сделки. Скорее прочь, пока цел. Только замешкался – подошли двое, бледные и вялые. Стали показывать жестами, что им нужно. Я покачал головой – и тут же увидел нож.
Иннокентий Александрыч вынырнул откуда-то сбоку. Худой как жердь, с седой благообразной бородой. Заговорил сразу на двух языках: с китайцами по-китайски, со мной по-таджикски. Сначала нож куда-то делся, потом исчезли китайцы. После я пил чай в квартире на Преображенке, разглядывал полки с книгами. У нас в советское время было две письменности. Я по-арабски еле читаю, но всё же свое нашел. Освоил профессию моего спасителя – ВОСТОКОВЕД. Выслушал, как их всех в сорок восьмом посадили. Как уцелел факультет в Душанбе. Долгое у нас получилось чаепитье. Я впервые спокойно заснул после отъезда из дому, предварительно позвонив на мобильник Тохиру – он ругался.
У меня есть сокровище, я ищу, кому его отдать. Но я должен получить такую же драгоценность. Мена должна быть честной. Дерзкие хохлушки на рынке говорят мне: Рустам, пошли с нами, отдай нам твой клад. Я молчу. Тохир сказал мне: у моей русской жены есть разведенная дочь, женись на ней, если хочешь войти ко мне в дело. Я храню молчанье. Тохир топорщит черные усы. Когда он мрачен – похож на Джагу. Дочери Манзуры владеют россыпью алмазов, но я уж не могу вернуться домой. Мой новый учитель Иннокентий Александрыч говорит: кто услышал зов с Востока, будет помнить этот зов. Я услышал зов России – давно, еще в школе. Почувствовал, что рядом со мной живет что-то более сложное. Отец прислал мне с очередным автобусом письмо – неблагодарный сын его не распечатал. Ушел в Россию целиком и без остатка. Скажите, учитель, кто полюбит меня в этой стране, где люди гораздо умнее? Мои соплеменники еще не поняли, как обстоит дело. Я понял – и несчастлив. Учитель отвечает: подумаешь, если б я сейчас поехал в Англию, они бы тоже сказали – какой неотесанный! Неправда, это он меня хочет утешить. Его можно везти в золотой колеснице, на Восток и на Запад – везде цена его будет высока.
