Арнольд Цвейг - Радуга

И Гильдебранд вдруг понял многое; ему показалось, что он увидел перед собой в ночном небе фосфоресцирующие буквы. Увидел решение уравнения — суть всех общественных конфликтов и путь к их разрешению. За всеми спорными идеологическими вопросами чертежник Мюллер разглядел толпы тружеников, которые зло и непримиримо враждовали друг с другом, увидел руководителей, попутчиков и обманутых во всех политических партиях; охваченный яростью, Мюллер убедился, что миллионы людей мешают друг другу пробиться к свету и лишают себя элементарнейших прав, хотя все они едят одно и то же, живут в одинаково скверных жилищах, хотя на них одинаково обрушиваются полицейские, хотя врачи лечат их спустя рукава, а судьи взирают на них злыми глазами, хотя они больше чем кто бы то ни было страдают от пошлин, налогов и высоких цен, хотя владельцы производства и акций одинаково эксплуатируют их, хотя их жены рано отцветают, а дети согнуты муштрой и смолоду впряжены в ярмо. И все это происходит в эпоху, когда без интенсивного труда рабочих никто не имел бы ни крошки хлеба, ни одно письмо не дошло бы до своего адресата и не зажглась бы ни одна лампа. Да ведь поверить в это невозможно!

Все передуманное им Гильдебранд облек в простые, доступные ему слова, а они-то и были самые подходящие. Да, никто не сумел разрешить доселе те самые сокровенные проблемы, над которыми люди бились испокон веков, споря ночи напролет, никто так и не понял, в чем смысл жизни и есть ли разумное начало в страдании; никто не пытался затронуть самые коренные и трагические проблемы человечества, проблемы любви и вечности, проблемы самоочищения и смерти. По-прежнему неразрешенными оставались все самые существенные и драматические вопросы, которые человек — это животное, наделенное разумом, — ставил самому себе. Именно поэтому — и Гильдебранд сам ужаснулся, проникнув в свои мысли, к которым он уже давно исподволь подходил и которые заставили его сейчас прозреть, — именно поэтому надо заняться тем, что поддается изменению! Подневольные люди должны выразить свои насущные нужды и стремления — и это не может не удаться им — в единых требованиях, которые благодаря лишениям, пережитым народом, и его грозной воле будут особенно вескими и действенными. Эти единые требования должны выставить все партии, невзирая на то, получили ли их приверженцы, борющиеся за хлеб насущный, установки от Бебеля или от Ленина, от старого Дюринга или от Эйгена Рихтера. Он понял, что эту программу невероятно трудно исполнить, ведь людям до сих пор не удается защитить свои самые элементарные права. И все же он попытается… Да, его постигло горе! Его маленькая доверчивая Рози навсегда останется калекой. Из-за одного этого стоит, пожалуй, выступить на собрании или на заводском митинге и попытаться узнать, остались ли люди по-прежнему «тупоконечниками» и «остроконечниками» и собираются ли они быть ими и впредь… Ему еще только тридцать три года. Он не питает чрезмерных надежд на успех. Зато обладает изрядным чувством юмора, смелостью и железной хваткой. Значит, можно попытаться что-нибудь сделать.

Скамейка, на которой сидел Гильдебранд, оказалась поистине исторической. Очень поздно побрел он домой по безмолвным, опустевшим, заснувшим в лунном свете районам Шёнеберга и Фриденау, и в ярком свете луны вдруг стало видно каждое здание, каждый изгиб улицы. Так он шел, воодушевленный своими идеями и преисполненный решимости.

Описываемые здесь события разыгрались после первой мировой войны, в период, когда Веймарская республика еще казалась жизнеспособным организмом и когда считалось, что она будет опираться на решительных республиканцев; иными словами, эти события произошли до выборов 1929 года, проведенных под защитой танков. Но о том, что же случилось с Гильдебрандом и с Рози Мюллер после политической катастрофы, когда перед всеми их согражданами открылся крутой спуск в долину смерти, можно поведать только в следующий раз, ибо дальнейшая их жизнь должна стать темой отдельного рассказа. Сейчас можно лишь сообщить, что им удалось избегнуть гибели в последующие годы и что они вернулись в разрушенный Берлин, как только там снова затеплилась жизнь. Ибо чертежник Мюллер, известный под именем «товарища Гильдебранда», — один из тех, кто сумел возглавить политическое объединение немецких рабочих, способствовать высвобождению пролетариев из-под буржуазных влияний, подготовить их союз с многотысячной массой служащих. И товарищ Гильдебранд осуществлял этот союз на протяжении всей своей жизни. В период, богатый общественными событиями в Европе, Гильдебранд был одним из тех людей, на долю которых выпало немало страданий и разочарований, трудов, бедствий и успехов.

Он и его жена, женщина со светлыми, мудрыми глазами и шрамом на голове, слегка прихрамывающая я опирающаяся на палочку, не забыли того, что послужило поводом к перемене в их жизни. Через много лет после несчастного случая с Рози, жена скромного и серьезного человека, министра труда, утомленная дневной работой я совсем не похожая на молодую Рози, поглядев на свою лодыжку, сказала, полушутя, полусерьезно обращаясь к мужу:

— Хорошо еще, что я не купила себе тогда белую шляпку, ведь я бы перепачкала ее в грязи и в крови.

— Да, — сказал седой Гильдебранд, смахивая пепел с пиджака. — И как бы мы это только пережили?

И оба они улыбнулись тихой, радостной и поистине мудрой улыбкой.

Пятно в глазу

е так уж часто случается, чтобы человек в возрасте тридцати восьми — сорока лет, после того как он уже обзавелся лысиной, благонамеренными буржуазными взглядами и, соответственно этому, мясистым, красным лицом, вдруг изменился самым коренным образом. Но именно так случилось с виноторговцем Ингбертом Маукнером — и к тому же столь явно, что некоторые его давнишние друзья, с коими вместе он курил сигары за ликерным столиком, были поражены и совершенно от него отвернулись. Правда, они продолжали покупать у Маукнера вина собственного его изготовления, которые он коллекционировал и хранил с большим умением и любовью, но узы дружбы между ними постепенно ослабевали и рвались. И поскольку с каждым может случиться, что в глазу у него внезапно появится пятно, то кое-кому не мешает узнать об этой истории.

Началось все восьмого сентября, когда Маукнер в гостях у Вендринера попытался при помощи весьма примитивного пробочника раскупорить бутылку шамбертена — вина одиннадцатого, благодатного года. Маукнер не хотел осрамиться, иначе Вендринер наговорил бы ему тьму колкостей, и потому он изо всех сил тащил застрявшую пробку. Кровь кинулась ему в голову, но он не отступал — и круглый кусочек коры испанского дуба в конце концов подался и, звонко щелкнув, выскочил из горлышка. Маукнер одержал победу. Но на следующее утро, развернув газету, он удивился: неужели у него загрязнились очки? На них, вероятно, попала капелька чего-то желтого, ибо привычный шрифт пошел вкривь и вкось, буквы выросли, искривились, а бумага потемнела, словно на нее пролили кофе. Маукнер машинально скользнул глазами вокруг — пятно не исчезало. Он зажмурил левый глаз и смотрел только правым — все было в порядке; он попробовал смотреть одним левым глазом — опять то же помутнение. Маукнер снял очки и стал их разглядывать на свет своими близорукими глазами, но он обнаружил лишь обычную пыль. Тогда он протер их до полной прозрачности. В надежде, что теперь все будет по-старому, он нацепил очки на нос — и снопа, будто в насмешку, то же пятно, те же искаженные буквы, то же кривые строчки. И тут господину Маукнеру стало до ужаса ясно, что с левым глазом у него неблагополучно; страх и беспокойство впились в его сердце, испортив благодушное утреннее настроение. У человека только два глаза, и они нужны ему оба, черт возьми, а уж если кто так близорук, как Маукнер, — значит он должен беречь их вдвойне. Весь день приказчики и клиенты следили за господином Маукнером, который, уже привыкнув смотреть с некоторой опаской, зажмуривал правый глаз и застывал, уставившись левым в пространство; казалось, он целится во что-то, но целится мимо, и это производило забавное впечатление на окружающих. Однако Маукнер вовсе не целился, уж мы-то знаем, он все проверял пятно в своем глазу, и — проклятие! — оно не хотело исчезать. Желтоватое пятнышко плавало перед ним — скрывать нечего — и затемняло предметы, когда он смотрел левым глазом. К окулисту, думал он, завтра же утром! Улегшись после этого утомительного дня в постель, он чувствовал лишь легкую боль, но глаз не подергивался и не слезоточил; и все-таки Маукнер остался при своем решении: немедленно к доктору! Господин Маукнер преклонялся перед врачебным искусством…

Кабинет доктора Крона сверкал белым лаком и никелем, а магические буквы на стене, производившие впечатление своими размерами и бессмысленностью, приветствовали господина Маукнера как доброго знакомого: он должен был вновь и вновь произносить вслух эти буквы. А доктор Крон пытался подобрать ему новые очки и беседовал с ним успокоительным тоном, ибо относился к Маукнеру с искренней доброжелательностью; потом он вставил ему в глаз какой-то твердый кристаллик, и глаз начало немилосердно жечь: это было новейшее изобретение, способствовавшее расширению зрачка. Наконец поток слез у господина Маукнера иссяк, и врач зеркалом направил яркий луч в святая святых глаза. Господин Маукнер старался молча переносить боль, а доктор Крон ласково приказывал ему направлять судорожный взгляд мимо его, докторского, уха и смотреть то вверх, то вниз, то направо, то налево. Наконец доктор Крон установил перед Маукнером круг, положил его подбородок на твердый брусок и начал передвигать по круглому черному диску яркую точку, иногда попадавшую в поле зрения больного, иногда выходившую за его пределы. Доктор водил эту точку, а она двигалась на манер кометы в каком-нибудь астрономическом приборе или в планетарии — сверху вниз, справа налево, — и господину Маукнеру пришлось убедиться, как трудно, приковавшись взглядом к неподвижной точке в центре круга, давать четкие ответы на вопросы о положении второй, движущейся точки. В конце концов доктор Крон объявил, что глазу не грозит опасность. На сетчатке, с которой мы родимся, рядом с «желтым пятном», которым мы смотрим, лопнул небольшой сосудик — то ли от волнения, то ли от физического напряжения. (Проклятая бутылка, подумал Маукнер со злостью.) Нет, с возрастом, со склерозом это не имеет ничего общего. Пятно будет уменьшаться и постепенно рассосется — точно так же, как исчезает синяк на коже. Пройдет, конечно, некоторое время, тут пахнет не одним месяцем, и многое зависит от того, будет ли господин Маукнер аккуратно принимать лекарства и выполнять все его, доктора Крона, предписания.