Арнольд Цвейг - Радуга
— Проходи! Стреляем без предупреждения!
Рози Мюллер ступила на мостовую, чтобы перейти улицу, впадавшую в другую артерию; движение, этот незримый, но убийственный поток, было здесь не очень уж бурным. К сожалению, ряд обстоятельств оказался против нее. И повинна в этом была не только лихорадочная смена видений, проносившихся в ее затуманенном мозгу. Прежде всего против нее было солнце: освещая косыми лучами черные крыши домов, оно било прямо в стекла ее пенсне; солнце извергало целые потоки золотистого света в лицо маленькой женщины, ослепляя ее. И вот, когда Рози, еле передвигая ноги от усталости и мигая от яркого света, очутилась на мостовой и ее белокурые искрящиеся волосы загорелись чарующим огнем в ярко-золотых лучах солнца, зазвонил трамвай, слева пронеслись две машины, велосипедист промчался у нее под самым носом — вот и все, что она успела заметить, грезя наяву. Сзади нее мчался автобус, нагруженный, как верблюд, а по ширине он не уступил бы и двум слонам; громадная, словно скала, туша автобуса двигалась небеззвучно. Рози взглянула налево, посмотрела вперед, еще раз налево, внезапно к ней подскочил полицейский, махнул рукой — и так же внезапно за ее спиной рявкнул гудок автомобиля. Рози так испугалась, что не в состоянии была двинуться с места; шофер нажал на тормоз, и тотчас же к ней протянулась красная рука — совсем рядом была остановка; и если бы Рози не чувствовала себя такой измученной, если бы она не потеряла присутствия духа и не остановилась как вкопанная, она благополучно перешла бы улицу перед самым носом чудовища и достигла бы тротуара — этого прибежища пешеходов. Но как раз в эту секунду детская душа Рози вступила в печальный спор с самим господом богом… От толчка Рози упала на спину, ее окровавленная голова ударилась о тротуар, а щиколотка хрустнула под шиной автомобиля. От сильной боли Рози потеряла сознание, которое охотно отлетело от нее в этот злосчастный день.
И вот, сама того не ведая, Рози отправилась домой в санитарной машине. Очнулась она у себя в постели с искусно наложенной шиной; она еще ощущала острую боль в ноге и сильную слабость, и ей казалось странным, что она лежит в собственной кровати, что рядом с ней сидит Гильдебранд, бледный, с темными тенями под глазами, вперив в нее взгляд, полный жалости и бесконечной любви.
Да, она была жива.
Что значили несчастные сто марок по сравнению с ее спасением? Гильдебранд попросит у себя на службе аванс в размере месячного оклада, мотивируя свою просьбу продолжительной болезнью жены. Конечно, не так-то все просто, это ущемляет чувство независимости; ведь Гильдебранд не любит быть обязанным своим работодателям; кроме того, он и сам не знает, из каких денег и когда вернет долг.
Все же на следующее утро он попросил аванс, а также выхлопотал себе освобождение на один день. Просьба Гильдебранда была удовлетворена благодаря поддержке одного из его начальников, который не забыл, что во времена оны, когда его еще не отдаляли от Гильдебранда Мюллера ни толстое брюшко, ни умеренные взгляды, она вместе дрожали в окопе, выпрашивали еду у более счастливых товарищей и крали хлеб со складов, благо охрана делала вид, что ничего не слышит и не видит.
Крупный аванс оказался для Мюллера счастьем. Вообще с момента их несчастья, которое можно, впрочем, истолковать и как удачный поворот судьбы, если рассматривать дело в более широкой перспективе, жизнь молодой четы резко изменилась к лучшему, стала более интересной и значительной.
Через несколько дней встал вопрос об увольнении ряда служащих в связи с сокращением производства и, как это бывает всегда, уволили тех служащих, которые состояли в левых организациях. Вот тут-то значительная задолженность Гильдебранда, а также его прилежание и ровный характер явились важнейшими аргументами в пользу его оставления «в деле». Стремясь поскорее развязаться со своим долгом, Гильдебранд вспомнил, что ему везет в карты. Он начал часто встречаться с приятелями и подолгу сидеть в пивных; думая о своем и раскуривая трубочку, он прислушивался к тому, что говорили окружающие, и сам высказывал свои мысли. И Гильдебранд с удивлением обнаружил, что он не только свободно читает в умах своих партнеров по скату, не только ясно видит причины и следствия их действий, но что он очень ясно разбирается в современных событиях — в их сущности, обусловленной политикой и экономикой, и может выразить свои умозаключения в простых и бесхитростных словах. И люди, сидя в дыму и чаду пивных (за шутками они с трудом скрывали чувство безнадежности, вызванное бессмыслицей их существования), подчас откладывали карты, чтобы послушать его. Они спрашивали Гильдебранда, почему он никогда не открывает рта на собраниях — ведь он все знает и разумеет, и Гильдебранд со смехом обещал им выступить, и он действительно начал с немалым успехом выступать на собраниях. При этом у него была ясная цель — он хотел повести своих слушателей по определенному пути, правильному пути, как он утверждал. Он верил в него, говорил о нем с горящими глазами. Светлые мальчишечьи вихры Гильдебранда, милые ямочки на его твердо очерченных щеках тоже помогали ему, когда он произносил свои речи. Ибо умным и приятным людям доверяют больше, чем просто умным.
Гильдебранд Мюллер многое понял и обрел свой путь. Он считал, что обязан этим тому самому универсальному магазину, который толкнул его маленькую Рози под молот несчастного случая. После происшествия с Рози, в ясную, светлую ночь, Гильдебранд кружил вокруг магазина, спрятав в кармане добротную пращу из двух резиновых трубок и кусочка кожи посередине и еще сучок для рогатки, а также около десятка круглых камешков; с помощью этого оружия Гильдебранд решил разбить как можно больше дорогих и роскошных витрин. Это и будет его «репрессией»; оправданием ему служила (современная общепринятая мораль, которая повелевала, если возможно, ответить на перенесенную несправедливость еще большей несправедливостью. «Я тоже государство, — свирепо думал он. — Я — государственная ячейка: Мюллер! Дорогу мне!»
Перед ним в лунном свете возвышалось здание универсального магазина, увенчанное черной крышей, которая казалась Гильдебранду боевым шлемом; сотни окон на этом здании словно говорили ему: мы разобьемся, мы разлетимся вдребезги, мы зазвеним необычайно весело, мы к вашим услугам!
Но Гильдебранд сел на скамью и задумался; он думал не о сторожах и полиции, а о взаимосвязи всех звеньев современного «предприятия», под которым он подразумевал жизнь. Кому он, мальчишка, намеревается нанести ущерб своей рогаткой? «Индейцам» из универсального магазина? Как будто хозяева магазина не застрахованы в страховых обществах, а вклады их не перестрахованы в других фирмах! Просто они выбросят на улицу одного, а может быть, и десяток сторожей — это и будут единственные люди, которые пострадают из-за него. Всё и всегда рикошетом попадает в тех, кто не защищен аппаратом власти; профессиональные союзы и партии не сумели помешать тому, что государственная машина и народ снова попали в руки сильных мира сего. Чему же удивляться? Но разве уже раньше бедняки не терпели позорных поражений от своих злейших врагов только потому, что их лидеры считали своим священным долгом смертельно враждовать из-за различных программ, из-за различных «священных идей»? Из-за догм и различных миросозерцаний! Вечно занятые ожесточенными спорами, погруженные исключительно в духовные материи, они вообще не имели возможности осуществить свои идеи. До тех пор пока массы индивидов, продающих свой труд, позволяют разъединять себя, победа остается за государственной машиной и крупными концернами. Народ, который некогда позволил расколоть себя церкви, ныне расколот разными идеологическими программами, что дает возможность богачам разделять его и без труда властвовать над ним. Чтобы обеспечить права бесправной, мирной и трудолюбивой массы, не обязательно прибегать к силе оружия, думал Гильдебранд, надо лишь попытаться доказать, что раздробленность вовсе не является неизменным свойством человечества, кроющимся в его природе…
В ту ночь, прислушиваясь к громыханию поездов, глядя на причудливые клумбы с бледными ночными розами, издающими чарующее благоухание, в ту ночь, когда прогуливающиеся взад и вперед женщины пытались вступить с ним в «деловые отношения», Гильдебранд вспомнил глубоко верную, злую и вместе с тем смешную историю, которую прочел когда-то в «Путешествии Гулливера». Он вспомнил о столетних войнах между «тупоконечниками» и «остроконечниками». В результате этих войн были потоплены целые флотилии, сожжено множество провинций и убиты миллионы людей, а между тем войны эти были вызваны лишь различными толкованиями заповеди великого пророка — спором о том, с какой стороны надо разбивать яйцо за завтраком. В то время как одна партия с абсолютной уверенностью заявляла, что заповедь повелевает разбивать яйцо с тупого конца и только с тупого, другая партия с не меньшим ожесточением выступала в защиту острого конца — причем обе стороны называли своих противников еретиками, преступниками и подлецами и соответствующим образом обходились с ними. Что же говорилось на самом деле в заповеди, в этом спорном слове божьем? Там говорилось: «Все истинно верующие да разбивают яйца с того конца, с какого удобнее».
