Сергей Чилая - Донор

Это был странный терапевтический секс, в котором позволено все. Когда мы закончили, я чувствовал себя, словно переплыл Ла-Манш.

А оперированный зэк выздоравливал на глазах, но по-прежнему не хотел разговаривать. Через три дня его увезли. Уже лежа на носилках, он рукой попросил охрану остановиться и сказал:

-- Не хочу жить, доктор. А мастырка -- просто: жеваный табак и слюни... через иглу. -- Но я уже сам догадался об этом.

Мой авторитет в городке резко вырос, и в больничку потянулся люд. Стали поступать хирургические больные: постоянные травмы из леспромхозов, иногда очень серьезные, результаты пьяных потасовок, семейных ссор, аппендициты и ущемленные грыжи, которые раньше везли в районный центр. Я не спал уже несколько ночей подряд и с трудом справлялся... Ни визитов в библиотеку, ни выпивки, ни сестер я не мог себе теперь позволить...

-- К вам приехали, Борис Дмитрич! -- позвала сестра.

На пороге стоял вальяжный мужик в дорогом костюме и резиновых сапогах.

-- Я директор леспромхоза, -- представился он, не здороваясь. -- Там у нас баба... уже неделю рожает... Никак не родит.

-- Если рожает, г-голубчик, это не ко м-мне! -- радостно объявил я. --Тут неподалеку родильный дом. Вам сейчас п-покажут.

-- Я знаю, я был там! -- начал нервничать гость. -- У них нет акушерки... Ушла в отпуск. Придется вам ехать...

-- Я хирург. Это не п-по моей части. П-представьте, вы п-приходите лечить г-геморрой к окулисту...

-- Она умрет, -- сказал он равнодушно и отвернулся.

-- Хорошо! П-поехали!.

-- Я пришлю за вами самоходку, -- оживился он.

Мы с сестрой прождали машину до глубокой ночи. Когда под окнами раздался рев двигателя, я вышел во двор и остолбенел: перед больничными воротами стояло устройство, напоминавшее не то трактор, не то танк, с колесами и гусеницами. Когда из кабины вылез очень пьяный водитель, я перестал удивляться.

Мы ехали несколько часов, и в этом грохоте, жуткой тряске и пыли, цепляясь за поручни, чтобы не удариться, я с трудом, в жидком свете кабины, судорожно перелистывал страницы учебника по оперативному акушерству.

-- Не гони так! -- попросила водителя сестра. -- Ты убъешь и нас, и себя!

-- Это моя баба рожает!

Мы приехали на место под утро. В середине длинного деревянного барака, заставленного рядами кроватей, как у солдат, лежала женщина с огромным животом, перетянутым под кожей поперечной складкой.

-- Разрыв матки, -- догадался я, хотя ничего подобного раньше не видел.

-- Вас надо оперировать, -- сказал я. -- Без операции п-погибнете. Оперировать будем здесь, п-потому что эту чертову дорогу до роддома в к-колымаге мужа вам н-не выдержать... К-как вас зовут?

Женщина безучастно смотрела на меня и молчала.

-- Мария ее зовут, -- сказал кто-то рядом. -- Манефа она... Маня... из старообрядских...

-- Мне надо п-получить ваше согласие на операцию, Маня... Ребенок уже мертв. Его с-сердечные тоны не выслушиваются. Я только не знаю, когда это п-произошло. Если давно, он н-начал разлагаться и т-теперь отравляет ваш организм..

-- Где этот с-сукин сын, ее муж, который чуть н-не убил нас?! -- заорал я. -- Где, в конце к-концов, ее родственники?!

Барак уже давно быт набит леспромхозовским людом, шумно обсуждавшим происшествие.

-- Она согласна! -- сказал кто-то и, сразу воспрянув духом, я стал отдавать команды:

-- П-перенесите ее в угол сарая и отгородите чем нибудь. В-вскипятите ведро воды и н-несите сюда. Хорошо бы п-пару чистых п-простынь, на к-которых никто не с-спал.

-- Теперь все вон из операционной! Будем оперировать вашу к-коллегу. Может п-понадобиться кровь п-после операции. Г-готовьтесь к д-донорству. Это п-почетный долг к-каждого с-советского ч-человека...

Публика начала расходиться, а сестричка вдруг стала атаковать меня:

-- Вы не акушер! Оперировать в нестерильных условиях нельзя! А кто даст наркоз, если я буду ассистировать? Запаса инструментов на такую операцию не хватит! -- она говорила и говорила, впадая в истерику.

-- З-заткнись! Все будет х-хорошо... У меня с собой учебник оперативного акушерства с к-картинками. Если п-понадобится, кто-то п-подержит его п-перед носом, а стерильность... Рана, конечно, м-может нагноиться, но здесь в лесу это вряд ли случится, а без операции она умрет через день.. -- Я погладил ее по спине и, шлепнув по заду, подтолкнул к сумке с инструментами.

Мария никак не хотела засыпать, и я лил и лил эфир в маску -- жидкий металлический каркас, обтянутый тканью, -- свободной рукой прижимая ее к лицу молодой женщины. От избытка эфира у меня самого кружилась голова, и я чувствовал, что засыпаю... Запах эфира вдруг стал казаться необычайно приятным, и мне все больше хотелось вдыхать его. Сестричка вывела меня из сарая. Я стоял, стараясь поглубже вдохнуть запахи Северного Урала, вымывающие эфир из легких.

Вернувшись в операционную -- так я теперь называл многокоечный барак, -- я оглядел местных девок и, выбрав серьезную бабу средних лет, сказал, что она будет ассистировать. Она сразу согласилась. Я объяснил ей ее миссию. Сестра надела на бабу стерильный халат, перчатки и подтолкнула к столу.

Боясь вогнать роженицу в шок, я дополнительно обезболил ее новокаином. Вскрыв брюшную стенку, я сразу понял, что у нее цветущий перитонит. Здоровенная матка, туго охватывающая тельце ребенка -- околоплодные воды, видимо, давно отошли, -- была перепоясана поперечным разрывом, который, к счастью, не кровоточил из-за сильного сокращения маточной мускулатуры.

Я иссек края разрыва и сунул руку в горячую, червеобразно сокращающуюся мокрую матку, плотно охватившую кисть. Мне пришлось сильно расширить разрез, чтобы ввести в полость обе руки и извлечь темно-синий трупик с признаками разложения Из матки в живот вылилась кровянистая, отвратительно пахнущая жидкость.

-- На запахи мне везет! -- мелькнуло в голове, и я стал думать, отделяя плаценту, что делать с маткой: ампутировать -- значит рожать она не сможет, оставить -- риск эндометрита очень высок и, если выживет, рожать все равно не станет. Значит, матку надо убирать, решил я, но руки, помимо воли, начали накладывать первый ряд узловых швов на края разрыва... Потом я наложил второй и заперитонизировал рану матки висцеральной брюшиной и ввел в нее питуитрин. Подумав, влил в живот несколько литров подогретой воды из ведра, чтоб отмыть ткани от гноя, как отмывают машину от грязи, как недавно отмывал страшную зекову клешню... Хорошо высушил и засыпал сухие антибиотики.

-- Кетгута осталось на несколько швов, -- нервно сказала сестра.

-- Ладно! П-постараюсь п-поэкономнее.

-- Все равно не хватит.

-- Давай шелк!

-- Тогда не хватит на кожу, -- заволновалась сестра, краснея под маской.

-- Что ж, п-прикажешь рану оставлять открытой? -- растерянно спросил я. -- П-почему ты т-так м-мало взяла ш-шовного м-материала?

-- Б-больше н-н-е б-было. -- Она тоже начала заикаться от волнения.

-- Может быть, есть н-нестерильный шелк или к-кетгут? -- без всякой надежды спросил я

-- Есть. Но стерилизовать его по инструкции.надо не меньше недели...

-- Давай какой есть. Мы т-теряем время. Она п-просыпается...

Я задержал руки в брюшной полости, подумав об инфекции, а потом зашил нестерильным шелком апоневроз и кожу и гордо оглянулся, зная, что все закончится благополучно, но барак был пуст: триумф проходил незамеченным.

Женщина вскоре проснулась и жалобно попросила:

-- Покажите ребеночка!

Я не стал отвечать и вышел из сарая.

Я прожил здесь с сестричкой еще два дня. Больная поправлялась. Ее живот не очень беспокоил меня, но по привычке мы продолжали вводить туда антибиотики, чередуя с внутривенными инъекциями...

Мы отправились в лес, полный спелой, удивительно сладкой для севера малины, и ели большие и теплые фасеточные ягоды с таким сильным запахом солнца и леса, что, казалось, он не выветрится никогда, даже в желудках. Чувствовалось приближение осени: повсюду росли грибы, всегда загадочные и странные для меня... Лицо цепляло паутину вместе с запутавшимися в ней божьими коровками, а редкие деревья с листвой гляделись тусклыми красно-желтыми фонарями на ярком зеленом фоне кедров, которые раскачивались и скрипели не по-лесному...

Я внезапно понял, что закончилось затянувшееся и слишком розовое детство с джазом и теннисом и наступила новая пора -- хирургическая, выкрашенная в зеленые цвета, как операционное белье, как длинные пушистые иголки этих огромных деревьев, мерно гудящих над моей головой... Fresh --зеленый... новичек в хирургии.

По дороге я выяснил, что сестричку зовут Соня, что из Костромы и что здесь отсиживает срок ее муж.

-- А что, у остальных м-мужья тоже с-сидят? -- спросил я.

-- У Клавы, -- улыбнулась она, и сразу все вокруг загудело негромко и начало исчезать. Я притянул ее к себе. Она подставила губы и стала деловито, словно собиралась ассистировать, раздергивать молнию на моих штанах... Сунув руку под подол клетчатой юбки, я, вместо привычных трусиков, прикоснулся к жестким пружинистым волоскам на лобке и влажной, набухающей под рукой полуоткрытой щели, куда с наслаждением погрузил пальцы, успев удивленно взглянуть на нее.