Сергей Чилая - Донор
Через год счастливой хирургической жизни у меня погиб больной. Я не был виноват: больной был очень тяжелым и его не следовало оперировать.. В клинике ответственность за послеоперационную смерть брал на себя Мотэлэ, но хирург всегда приносился в символическую жертву, и Мотэлэ отправил меня на два месяца в ссылку в глухую уральскую тайгу. Маленький городок с населением в несколько тысяч и прекрасной библиотекой с еще дореволюционной классикой, отлично сохранившимися энциклопедиями и словарями, редкими изданиями двадцатых-тридцатых годов и толпой подписных изданий, от вида которых я возбуждался и гнал прочь преступные мысли о кражах, предназначался рабочим леспромхозов и персоналу окрестных тюрем.
Больничка, располагавшаяся в небольшом каменном строении, имела стационар на десяток кроватей, где лежали старухи с неизвестными мне терапевтическими болезнями. Я был здесь единственным врачом, под началом которого состояли три медсестры, одна с усами, несмотря на жару всегда одетые в телогрейки и сапоги. Больных было немного, и я проводил первые дни в библиотеке.
На третий день приятной, как у революционеров, царской ссылки, в библиотеку прибежала сестра с усами и, превозмогая одышку, уральской скороговоркой выпалила, что из тюремной больницы привезли умирающего зэка.
В коридоре, на голом полу -- носилки, на которых его принесли, были приставлены к стене -- лежал, свернувшись калачиком, маленький, похожий на подростка, заключенный с землистым лицом. Он тихо стонал и шепотом матерился, монотонно повторяя:
-- Блядьбуду... блядьбуду...
Три молодых мужика в форме солдат внутренних войск МВД, с автоматами наперевес и закатанными рукавами гимнастерок, стояли возле носилок с видом полной непричастности к происходящему.
-- Что с-случилось, д-джентльмены? -- спросил я, глядя на них.
Солдаты молчали и удивленно разглядывали меня... Я увидел себя глазами людей с ружьями: всклокоченные рыжие волосы, напоминающие соломенную крышу сарая, шорты, сандалии на толстой подошве на босых ногах и плотная студенческая майка с символикой какого-то американского университета, которую мама, заведовавшая родильным домом, привезла прошлым летом из Сочи.
-- Я с-спрашиваю, что с-случилось, офицеры? -- наседал я, люто ненавидя этот мир тюрем, лагерей и КГБ.
-- Эта падла замастырила себе что-то, -- произнес один из них и после секундного раздумья, видимо, убедившись, что я не представляю опасности, грязно выругался.
-- Я не п-понял. Вам п-придется повторить, -- как можно мягче сказал я, ненавидя и боясь их еще больше.
-- Этот чмырь, заделал себе мастырку! -- проорал мне в ухо охранник.
-- Что такое м-мастырка?
-- Ну вы даете, доктор! -- вмешалась медсестра с одышкой и усами. --Где вы росли?
Но я уже догадался, что это значит.
"Господи! -- подумал я. -- Эти бедные ээки намеренно калечат и истязают себя, лишь бы вырваться на волю или попасть в тюремную больницу."
Я сразу вспомнил чьи-то рассказы, как зэки заражаются туберкулезом, поедая мокроту больных, которую те продают за деньги или пачки чая...
-- Что он н-натворил? -- спросил я.
Кто-то из солдат назвал номер статьи Уголовного Кодекса.
-- Убил кого-то... -- перевела сестра, нервно проведя рукой по усам.
-- Я с-- спрашиваю, что этот п-парень сделал с собой?
- Мы не знаем и тюремный врач не знает, -- сказал охранник, не глядя на меня. -- Поэтому его привезли сюда.
-- П-пожалуйста несите его в п-перевязочную. Я сейчас п-приду...
Сестры раздели зэка, и теперь он лежал на операционном столе под слабой операционной лампой, едва освещавшей худое и немытое, почти детское тельце, с непомерно большой и напряженной правой ногой, будто какой-то шутник накачал ее воздухом.
-- Эй! -- начал я осторожно, приступив к осмотру. -- Вы в б-больнице. Я хочу п-помочь вам. П-пожалуйста, расскажите, что п-произошло.
Зэк молчал, хотя я знал, что он в сознании. Пальпируя напряженную ногу, я терялся в догадках... Высокая температура и явная интоксикация свидетельствовали о гнойной инфекции, однако зэкова клешня была целехонькой: без ран и мелких ссадин.
Я понимал, что передо мной артефакт. Без наличия входных ворот появление инфекции в ноге зэка просто невозможно. Может быть, это острый венозный тромбоз... или гематогенный остеомиелит? Нет, вряд ли! Мозг лихорадочно искал похожие случаи и не находил.
-- П-послушай, парень! -- сказал я. -- П-посмотри на меня. Я молодой врач с минимальным с-стажем и здесь -- в с-ссылке, как ты -- в т-тюрьме.. Если мы н-не п-поможем друг другу, умрешь, не п-побывав на воле... С-сечешь п-поляну?
-- Дай закурить, доктор, -- тихо сказал он, выдержав долгую паузу.
-- Выкладывай, г-голубчик! -- уверенно заговорил я, подражая Мотэле.
Зэк докурил, повернулся на бок на операционном столе и прикрыл глаза.
"Достали его там сильно," -- подумал я и сказал:
-- Будем оперировать, д-девки! Кто из вас умеет д-давать наркоз?
Сестры внимательно глядели в окно и молчали.
С помощью солдат мы повернули зэка на спину и привязали к столу. Я смазал поверхность бедра йодом и пропунктировал кожу толстой иглой, насаженной на шприц. Цилиндр шприца сразу заполнился жидкостью странного темно-коричневого цвета с зеленоватым оттенком. Я мучительно думал, что это могло бы быть, но уже знал, что флегмона и бедро надо вскрывать, и не стал нюхать содержимое шприца, наплевав на Мотэлэву муштру.
Поставив капельницу, мы с сестрой быстро ввели зэка в наркоз: он был так истощен и отравлен, что сразу заснул. Я взял скальпель и сделал длинный продольный разрез, из которого мощной струей хлынула коричневая жидкость, обдав мое лицо, очки и весь живот: я забыл одеть клеенчатый фартук. Запах у этой жидкости был не просто мерзким -- он бы омерзителен: как если бы трупный запах смешали с запахом ванильного пирожного...
Охрана и сестры, зажав носы, выбежали из перевязочной, а я, выдрессированный Мотэлэ, мужественно стоял возле стола, борясь с тошнотой и головокружением, но не справился, упал -- и копошился на мокром полу, залитом гнусной жидкостью, пытаясь подняться.
-- Откройте окна и д-двери. Тащите нашатырный с-спирт... П-полейте пол!
-- Вам надо помыться, доктор! -- сказала сестра, но я уже делал лампасные разрезы по длине всего бедра и голени, из которых вытекло ведро жидкости. Подкожная клетчатка и мышцы почти расплавились от этой странной инфекции. Остались лишь кости, прикрытые лоскутами кожи. И тут меня осенило:
-- Найдите шланг, к-который можно надеть на к-кран, чтобы п-подать воду под напором прямо в раны!
Сестры ошалело смотрели на меня и не двигались: они твердо знали, что вода в кране нестерильна, ею нельзя мыть даже шприцы...
-- Где чертов шланг?! -- заорал я и через минуту уже промывал водопроводной водой остатки обнаженных мышц, вымывая вонючий гной со странным привкусом сигарет, остатки тканей и еще что-то недифференцируемое, с ужасом думая, что совершаю святотатство, но понимая, что другого выхода нет: антисептикам с такой инфекцией не справиться...
Я тщательно отмыл всю зекову клешню, будто это была пустая автомобильная покрышка, просушил салфетками, засыпал сухие антибиотики, ввел несколько резиновых трубок и распорядился уложить ногу на подставку.
-- Д-девки! Антибиотики в к-капельницу, как я вас учил, и лейте в него п-побольше жидкостей. Если не хватит, пусть п-привезут из роддома. Я не буду ждать, пока он п-проснется: если не выкупаюсь сейчас -- п-просто умру! С ним все должно б-быть в порядке. Не з-забывайте только обезболивать.
-- А вы, д-джентелмены, можете идти, -- сказал я охране. -- Он не убежит п-пока. -- Они остались...
-- Сивцовы топят баню сегодня, -- сказала одна из сестер, и я запомнил эту фамилию на всю жизнь.
Вместе с двумя сестричками я мылся в русской бане, которую прекрасные люди Сивцовы топили с утра. Когда девки разделись и их тела, удивительно белые для середины лета, засветились в темном и дымном банном пространстве, куда я заглянул, приоткрыв дверь, во мне начало просыпаться желание, хотя толком я не успел разглядеть их. Видимо, раньше меня это проделал мой пенис, потому что необычайно бурно отреагировал на мокрых барышень, которые, с удовольствием уставились на него...
Наконец, я смог спокойно разглядеть их: плотные тела с короткими ногами и массивными икрами спортсменок-бегуний, неразличимыми талиями, твердыми, как теннисные мячи, грудями, деформированными пальцами рук и ног и шероховатой гусиной кожей. Но в них была какая-то недоступная моему пониманию прелесть уродливых фигур и плоских лиц с блеклыми глазами, тонкими губами и бесформенными носами. Их сексуальность не была связана с красотой. Они не возбуждали своим видом. Скорее, наоборот, подавляли. Но их тела, лишенные постоянных сексуальных удовольствий, настойчиво звали меня к себе и в себя, и этот их молчаливый призыв -- они обе неподвижно сидели, свесив вниз руки и чуть расставив колени, так что были видны густые темные волосы на лобках -- был услышан, как глубокий басовый гул, заполнивший душное пространство баньки, от которого завибрировало мое тело и стал наливаться силой пеннис, вскоре звеневший от напряжения.
