Сергей Аксентьев - Беспокойные дали
Баку нравился ему. С годами в городе у него появилось много знакомых и приятелей. Этим он был обязан, прежде всего, своим друзьям — Лиде, Вагиту и Сулико Рубеновне. Он часто бывал у них в гостях. Сулико Рубеновна помогла записаться в библиотеку Академии наук. Там по её же протекции ему открыли доступ к редким фондам, а в уютном читальном зале для научных работников закрепили за ним отдельный столик, за которым он мог работать в любое, удобное для себя время. Однако, несмотря на разнообразную и интересную жизнь в Баку, иногда без видимых причин что-то неясное вдруг начинало покалывать внутри. Возникавшее беспокойство длилось мгновения, но ощущение неуютности оставалось после этого надолго. Сначала Андрей отмахивался от этого чувства, объясняя появлявшийся дискомфорт своей извечной мнительностью и задерганностью научными делами. Но здесь он лукавил. Просто он ещё не был готов признаться себе в том, что никогда эта экзотическая страна с шумными базарами и безалаберно-суматошными, плутовато-сердечными людьми, с бурным морем и приторно-горькими запахами нефти и газа не станет ему близкой, понятной и свойской. Он ещё надеялся, что со временем все образуется. Но принцип «стерпится — слюбится», как и в семейной жизни, здесь тоже оказался обманом…
Пока Андрей был занят борьбой за свою «науку», это чувство, задавленное страстями и эмоциями, особо себя не проявляло. Но стоило всему уладиться и определиться, как симптом тревоги не заставил себя ждать…
В этих терзаниях все точки над «i» поставила поездка в февральскую заснеженную Пензу. Поселили Платонова в том же номере, что и в июле. Было воскресное утро. Обитатели «общаги» не спешили вставать. Андрей тоже нежился в теплой постели, отрешенно прислушиваясь к гостиничной тишине. Окно, задернутое выцветшей желтой портьерой, ярко светилось, заливая комнату золотистым рассеянным светом. Продолговатый солнечный луч, прорвавшись в прореху между портьерой и косяком оконной рамы, медленно полз по стене, высвечивая её неровности и щербины. В самом луче совершалось хаотичное движение пылинок. Андрей с интересом наблюдал за их беспорядочным перемещением. Это наблюдение вызвало неожиданную ассоциацию ледового катка в городском саду: на темно-сером поле носятся, кружатся, встречаются и разбегаются, сталкиваются и отскакивают, танцуют и крутят фуэте сотни разноцветных фигур. Гирлянды раскрашенных лампочек бросают мягкие блики на исполосованный коньками лёд. Веселый гомон скользящей толпы гасят мелодии вальсов, фокстротов, танго, льющиеся из динамиков. Всё это вместе взятое создает особую интимную атмосферу, в которой молодость живет пленительной жизнью первых встреч, робких объяснений, дерзких размолвок, нечаянных радостей и горьких обид…
С Людмилой Андрея познакомил на катке Горский. Они были ровесники и жили друг от друга через два дома, но учились в разных школах. Тогда ещё мальчики и девочки учились отдельно. Хитрый Горский, как всегда, побалагурив неожиданно подхватил свою подружку и, что-то шепнув ей на ухо, увлек в толпу катающихся. Это было первое знакомство Андрея с девчонкой, и он не знал, что говорить и как себя вести. Людмила, рассеянно перебирая кисти красного шарфа, перекинутого через плечо, искоса с любопытством поглядывала на него. Молчание становилось тягостным, и Андрей, вдруг испугавшись, что она сейчас уйдет, понес какую-то нелепицу: сначала про последний хоккейный матч, потом его кинуло в дебри фигурного катания, которое тогда входило в моду, и на котором все были «зациклены». Он вдруг ни с того ни с сего стал рассказывать ей о Николе Панине первом российском олимпийском чемпионе по фигурному катанию и о технике выполнения его волшебных восьмерок, напрочь забыв, что перед ним стоит почти окоченевшая симпатичная девчонка с роскошными льняными волосами до плеч и что ей невероятно скучно…
Выбрав момент, когда Андрей, наконец, сделал паузу в своих витиеватых рассуждениях, Людмила зябко пролепетала:
— Я замерзла. Мне пора домой…
Всю дорогу они молчали. Андрей злился на себя за свою «неуклюжесть» и до зубного скрежета завидовал Горскому, который с девчонками общался свободно даже подчеркнуто небрежно и, как ни странно, это им нравилось. Возле дома Людмила протянула Андрею руку в вязанной цветастой варежке:
— Спасибо за вечер. С вами было очень интересно, — ровным, чуточку насмешливым тоном сказала она и юркнула в калитку.
Снова встретились они первого сентября. К тому времени вышло постановление об упразднении раздельного обучения, и в их классе появились девчонки. Одной из них была Людмила. И в первый же день произошел инцидент, который, наконец, сблизил их. Случилось это на перемене. Он выходил из класса, а Людмила в это же самое время, находясь в коридоре, толкнула отворявшуюся дверь и рассекла Андрею бровь. Был большой переполох. Его на «скорой» увезли в больницу. Там на рану наложили швы и отправили домой. Все это время перепуганная Людмила была с ним, а потом со слезами объясняла его маме случившееся…
Так они стали друзьями, а потом и полюбили друг друга первой трепетной и очень хрупкой любовью…
Что было дальше? Он укатил в училище, и они писали друг другу длинные нежные письма. А потом Людмила встретила старшего лейтенанта, танкиста, вышла за него замуж, и уехала со своим благоверным к месту службы в Группу советских войск в Германии. Об этом она честно написала Андрею в подробном письме. Какое-то время они переписывались. Правда, не регулярно, в основном слали друг другу праздничные поздравительные открытки с краткими известиями о себе.
В последнем письме, незадолго до выпуска Платонова из училища, Людмила сообщала, что муж получил капитана, а сын Андрей идет в подготовительный класс. Вероятно, в конце года они вернутся домой, скорее всего, куда— нибудь в Прибалтику. Желала Андрею семейного счастья и успехов в службе. Больше писем от Людмилы не было. С тех пор прошло почти двадцать лет…
Что явилось причиной столь неожиданных воспоминаний, Андрей ответить не мог. Скорее всего, эти воспоминания хранились где-то в тайниках души всегда, но получили столь неожиданный выход после поездки в лермонтовские Тарханы. Там Андрей после долгих скитаний по Северу и Югу, наконец-то, вновь, увидел настоящую русскую зиму. Такую, — какой знал её с детства: с рафинадно-искристыми сугробами, с торжественно-строгими соснами, одетыми в белоснежные пушистые мантии, с ослепительной игрой солнца в свисающих с крыш сосульках, с колким морозным воздухом. И, конечно же, с коньками, лыжами и ребячьими зимними забавами. И не случайно, наверное, потом написались лирические строки:
……………………………………………
Торжественно строги притихшие боры,Подернутые снежною вуалью.Все замерло, всё ждет своей поры,Всё заколдовано зимой и чуткой далью…
Как сладко и легко в сторожкой тишине,Петлять меж сосен на упругих лыжах…А здесь, на Каспии, — снежок на скалах рыжих,Как золотой оклад на нищенском окне…
И именно в тот раз, по возвращении в Баку, увидев возле аэровокзала вызывающе зеленые кипарисы, Андрей понял, что настала пора искать себе другое место. Оставаться на этой земле он больше уже не мог.
3
Незнакомый капитан Анатолий Зарницын писал, сильно волнуясь. Это чувствовалось и по тону и по содержанию его письма. Он долго извинялся за причиненное беспокойство, возносил (совершенно напрасно) платоновскую диссертацию и, наконец, для большей убедительности своей просьбы — дать согласие на научное руководство — ссылался на рекомендации Артема Ермолаевича и самого генерала Изварина. Он клятвенно заверял будущего научного руководителя в серьёзности своих намерений, добросовестности работы над темой и неукоснительном выполнении всех его, Платонова, указаний.
Если отбросить вполне объяснимую сумбурность, просьба Зарницына была обоснована: Андрей действительно затронул в своей работе один из перспективных вопросов. Зарницын подметил эту новизну. Причем не только подметил, но и провел определенный литературный поиск и довольно четко сформулировал тему будущей работы. Это уже говорило о хороших задатках соискателя.
Прочтя письмо, Андрей улыбнулся. Вспомнил себя в начале пути. Представил тогда он на суд маститого ученого солидный фолиант страниц на пятьдесят, в котором, как ему казалось, обобщил и проанализировал ни много ни мало — мировой опыт разработки целого научного направления! И как ни странно, корифей науки ответил обстоятельным дружеским письмом, в котором всё разложил по полочкам, а точнее «разделал под орех» его научный опус. Но сделал это настолько тактично и ненавязчиво, что своими рассуждениями, как бы подвел Платонова к его же реферату с совершенно неожиданной стороны. И Андрей вдруг отчетливо увидел все слабости, неточности, а кое-где и явные нелепости в своих обобщениях.
