Сергей Аксентьев - Беспокойные дали
…Прошло почти полгода со дня защиты, а известий из ВАКа не было. Прохоров тоже ничего определенного не сообщал. Состояние затяжной неопределенности становилось невыносимым. И вот однажды — это было в конце декабря — Платонов обнаружил в разбитом почтовом ящике невзрачную почтовую открытку.
«Наверное, опять бросили ко мне очередное уведомление соседям, — подумал Андрей. — Завтра утром занесу, а то сейчас уже поздно», — решил он и машинально засунул открытку в портфель. Но какое-то волнение всё же зародилось в душе.
Дома, едва скинув шинель и фуражку, он торопливо извлек открытку, глянул на адрес отправителя и ахнул: открытка была из ВАКа. Перевернул её и на обороте прочел: «Дорогой Андрей Семенович! Поздравляю Вас с наступающим Новым Годом и в качестве новогоднего подарка сообщаю, что сегодня 13.12.80 г. Вы утверждены экспертным Советом ВАК в ученой степени кандидат технических наук. От всей души поздравляю М.И. Дунаев»
«Ну вот, — вздохнул Андрей, — состоялось. А ты несчастный хлюпик, переживал, мучался». Усталость и апатия внезапно навалились невыносимой тяжестью. Торопливо скинув тужурку и ботинки, он рухнул на тахту, втиснулся в мягкий уголок, съежился в комочек, подтянув к подбородку колени, натянул на голову плед и, совершенно опустошенный, провалился в сон…
Проснулся когда за окном едва начало брезжить. Прошел в ванную, ополоснулся. Переоделся. Пошарил по полу в поисках открытки. Она забилась под тахту. Чертыхаясь, извлек её оттуда и стал вчитываться в каждое слово, написанное каллиграфическим почерком. Вдруг удивился:
«Стоп! А при чем здесь Дунаев? Может быть просто однофамилец? Но нет инициалы М.И. Да и чего бы вдруг какой-то незнакомый Дунаев из ВАКа стал писать совершенно чужому человеку? Обычно они не пишут — тиснут штамп, проставят дату и номер протокола и всё, тем более, что вверху открытки в канцелярии пометили: „кандидат технических наук“.»
Отдернул тюлевую занавеску. За окном распласталось присмиревшее после недавнего шторма море. Оно было первозданно пустынно: ни огонька, ни дыма, ни силуэта корабля. Море не имело границ и горизонта. Казалось, что в этот ранний час вода и воздух образовали полупрозрачный дымчатый сплав и залили им все пустоты, все неровности и все впадины на земле. Законсервированные в нем предметы — дома, деревья, уличные фонари были размытыми. Отсутствие четко очерченной дали превращало окружающий мир в некую бестелесную субстанцию. Так, наверное, выглядит космическая бездна…
«Пустыня! Всё вымерло. Все дрыхнут, и люди, и море, и небо — все, все! А я вот кандидат наук, но всем на это наплевать. Ну, и черт с вами! — развеселился Платонов, — продолжайте дрыхнуть и плавиться в неге, а я пойду праздновать победу!..»
Окончательно развеселившись, достал бутылку коньяку, хлобыстнул рюмку и принялся готовить себе праздничный завтрак.
Но Дунаев не выходил из головы, и Андрей все прикидывал, откуда тот узнал о его защите, а главное — каким образом попала к нему эта карточка-извещение?
«Кретин, — хлопнул он себя полбу, — все же очень просто. Ещё тогда, в Пензенском аэропорту, Воинов обронил, что Михаил Иванович до своего ухода в отставку был членом закрытого экспертного Совета ВАК по ракетной специальности. На это замечание, помнится, Артем Ермолаевич отмахнулся: „Вряд ли он остался в Совете!“ А вот, оказывается, остался и, оказывается, вспомнил своего бывшего соискателя и первый порадовался его успеху…»
Андрей самодовольный и слегка захмелевший нежно погладил открытку:
«Не забыл! Значит, что-то есть в моей работе раз сам Дунаев, человек скупой на похвалы и лишенный всяких сентиментальных штучек, поздравил? Всё ж таки молодец ты, сукин сын Платонов!»
Едва пропикало девять, он помчался на почту и дал две телеграммы: «Получил уведомление ВАК присвоении степени. Андрей» — одну Прохорову, а другую Кручининым
В тот же день вечером почтальон принес ответ от Кручининых: «Радуемся успеху. Жди огромного письма». Но куда-то задевалось оно. А может быть, его и вовсе не было. Хотели написать, да в житейской суете, так и не собрались…
Что же касается Прохорова, то он откликнулся через два месяца. На половинке тетрадного листа своим убористым почерком написал, что поздравляет от души с присвоением ученой степени, о чем случайно узнал от ребят из головной организации. Долго молчал, потому что месяц провалялся в госпитале — крепко прихватило сердечко. Сейчас гостит у матери в Ленинграде. Планирует забрать её к себе, а ленинградскую квартиру отдать дочери — «бабы в конец одолели». И ещё сообщал, что «на кафедре тоже не мед». Между педагогами идет грызня за освобождающееся в мае место зама, за адъюнктов, за доцентство, словом кухонные склоки, переросшие в образ жизни. «Противно наблюдать, как из-за сиюминутных выгод, из-за прибавки десятки к жалованию, люди теряют разум, достоинство, честь».
По письму чувствовалось, что в который раз его крепко обидели, наплевали ему в душу, попрали чувства и при этом даже не извинились за содеянное. Чувствовалось, что он глубоко всё это переживает, негодует и мечется, и потому через два дня к не отправленному письму на клочке бумажки дописал: «Я сейчас часто задумываюсь о том — сколько же на земле негодяев и проходимцев? В том числе и среди наших общих знакомых. Прошу тебя, будь бдителен. Не верь сладким речам и, особенно, бойся подхалимов. Будь принципиален, хотя это дорого обходится…».
Ещё через пару месяцев, уже из Пензы, Прохоров сообщил: «Перевез маму к себе, а квартиру в Ленинграде отдал Светлане… квартиру отдал — отец больше не нужен. На кафедре дела стали хуже. Пора мне отсюда сматывать удочки. Прохожу ВВК на предмет увольнения в запас. Напоследок рекомендую тебе одного парнишку, капитана адъюнкта. Его заинтересовала твоя работа. Имеет желание продолжить её под твоим доглядом. Дал ему твой адрес. Посмотри. Парень вроде неплохой. Хотя, сам понимаешь, что все они неплохие, пока не дошло до дела. Но как знать? Во всяком случае, голова у него на месте. Решай дружище. Пора тебе и учениками обзаводиться….»
2
Наконец-то, всё вошло в нормальную колею, и причин для беспокойства вроде бы не существовало. Но так уж был устроен Платонов, что долгий покой и размеренная жизнь сначала начинали его утомлять, а потом тяготить, что служило верным признаком надвигающегося насыщения, и означало неизбежные поиски новых областей приложения себя.
Андрей любил свой предмет. Имея уже приличный научный, педагогический и методический опыт, материалом владел свободно. Но!..Вот это самое «но» и являлось возмутителем жизненного благоденствия.
Однажды ему вдруг стало неинтересно в который уже раз повторять отшлифованные лекции и практические занятия. Это означало, что курс «поставлен на крыло»: всё в нем разложено по полочкам, выброшено лишнее и несущественное и теперь этот предмет может читать даже начинающий педагог. А ему здесь делать больше нечего. Талдычить одно и то же из года в год он никогда не согласится. Он сделал матрицу, образец, а тиражируют пусть другие. Это не его сфера деятельности.
«Да, Платонов, — сказал тогда он себе, — пришла пора менять пластинку…»
С детства Андрея интересовало всё загадочное, необыкновенное и терпеть не мог он скучного однообразия. Решения в любых делах принимал всегда сам без оглядки на кого— либо. Поэтому ошибки и промахи, которых наделал немало, с годами развили в нём предельную собранность, экономность в чувствах и осмотрительность в делах. Он инстинктивно сторонился шумных компаний, легкомысленного веселья, пустопорожнего время препровождения. Правда, под настроение, в застолье или в кругу приятелей мог блеснуть и юмором и эрудицией, но едва появлялись признаки душевного дискомфорта — как он тотчас «выключал» себя из общего веселья. Это быстро заметили и внезапным сменам настроения Платонова перестали удивляться.
По натуре он был максималист и однолюб. Все свои нежные чувства, на которые был способен, растратил в ранней молодости, отдав их безоглядно женщине, от которой не получил ни ответного тепла, ни даже простого участия. В конце концов, так и не испытав счастья, расстался с ней трудно и тревожно.
Комфортно ему было лишь в творчестве, когда появлялась цель, интерес и желание эту цель достичь. Вот почему даже на самых крутых виражах и умопомрачительных зигзагах своего многотрудного пути в науке он ни разу не усомнился в правильности своего выбора. Единожды став на избранный путь, пройдя сквозь тернии и невзгоды, он уже не мог, да и не хотел с него свернуть. Уход с этого пути означали бы для него крах, полную деградацию. Своим мнительно-сторожким нутром он это отлично понимал и делал всё, чтобы не потерять бойцовской формы. Как ни парадоксально, но не лучшие в обыденной жизни человеческие качества здесь играли положительную роль, надежно уберегая Платонова от принятия ошибочных для себя решений…
