Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

«Смешные мальчишки», – думал про них Бессонов, выслушивая очередную фантазию Вовчика о том, что хорошо бы загипнотизировать капитана пассажирского катера, внушив ему маршрут: Олонешты – Одесса. И скатать туда через лиман по морю всей «командой». За гипноз ведь не наказывают? Как докажешь, что ты внушил капитану свою мысль?.. Но больше всего Вовчика огорчило соображение Бессонова: речные катера для морской волны не годятся, могут опрокинуться.

Закатилось солнце, упали на улицы села летние сумерки, и новый гость ширкнул камышовой дверью – моторист их «команды» Венька Чуб. Он сел на чурбачок, храня горестное выражение, принесённое из дому после конфликта с матерью. Оказывается, его мать-одиночка, тихая фельдшерица, пригрозила ему, что если он, Вениамин, будет ей по любому, самому пустяковому поводу без конца возражать, она выйдет замуж за известного в селе пьяницу и буяна, слесаря ремонтных мастерских Марка Украиняна, который давно за ней ухаживал… Что это – воспитательный ход?.. А если всерьёз, то неужели ему, Веньке, нужно будет называть этого охламона папой?..

Вовчик, не успевший уйти, кивал, возбуждённо приговаривая:

– А вот если бы ты научился гипнотизировать, это же можно было бы остановить запросто!..

…Прохладу принесла с собой эта ночь. Всё громче звенели за окном цикады. Тонкий серпик месяца сиял над уснувшими днестровскими плавнями, над темнеющими арками разбитой церкви, над учительской хаткой, где ещё звучали мальчишечьи голоса, над домом с аистиным гнездом на крыше, обещая всем измученным тревогами дня глоток покоя.

Из дневника пионера седьмого класса Виктора Афанасьева:

Вчера случилось вот что: во всех домах по радиоточкам вдруг послышался голос завуча нашей школы. Это передавали из Кишинёва выступление отца. Я тоже слушал. Голос какой-то не очень похожий, узнать можно только по интонации. Отец рассказывал про нашу хорошую успеваемость и сбор металлолома. Потом все об этой передаче говорили, потому что такого здесь ещё не было, чтоб кто-то из нашего села выступал на всю Молдавию.

А сегодня отец приехал. Очень довольный. Рассказывал маме про то, как встретил на улице знакомого журналиста и после выпивки они пошли в радиостудию, где записывают передачи. А ещё про то, что друзья из министерства предложили ему стать завучем школы где-то под Кишинёвом. В пригороде. Он собирается уехать туда один, а когда обживётся, возьмёт и нас. Будто бы там можно получить ссуду и построить дом.

Говорил отец об этом как-то нервно. Не то чтобы врал, но, наверно, преувеличивал. А иначе – почему уезжает один? И ещё непонятное: отец ни слова не сказал о том, что будет с Мусью. Не знает? Или знает, но ему невыгодно говорить?

…Между тем в Кишинёве, по сумрачным коридорам Министерства образования, гуляли, не освежая духоты, летние сквозняки, тревожа сотрудников слухами о важных перестановках в их ведомстве. Причина – новый министр. Уже подписан приказ о первых назначениях. В их числе значится инспектор Семчук, ставший исполняющим обязанности заведующего отделом вузов.

Сегодня он вызван к Самому. Вопрос, в ожидании которого Семчук листал кипу справок и докладных, был провальный: неукомплектованность педвузов кадрами. Хотя, казалось бы, сделано всё, вплоть до приватных телефонных разговоров с коллегами соседних областей Украины, заселённых молдаванами. Была оповещена об этой ситуации и Москва. Но помочь никто не спешил – война выкосила народ и теперь везде позарез нужны были образованные люди, способные образовывать других.

В приёмной, где Семчук задержался (у министра кто-то застрял), безостановочно стрекотала пишущая машинка. Над ней высилась сухопарая Клара Венедиктовна, сиявшая рыжими буклями и металлическими зубами. Она славилась на весь Кишинёв способностью одинаково быстро печатать тексты на трёх языках (русском, молдавском и французском), одновременно разговаривая с посетителями.

Клара Венедиктовна кивнула Семчуку, пропев ему на трёх языках:

– Бунэ зиуа, Валерий Иванович, пофтим-пожалуйста, только вот министр пока занят. Attendez, s’il vous plaоt!

Но высокая, обитая дерматином дверь уже открывалась, оттуда боком выходил лысоватый очкарик с папкой, продолжая что-то говорить, словно устилая путь своего отступления сложноподчиненными предложениями.

В кабинете министра окно было растворено, белая сборчатая занавеска пузырилась, но с раскалённой зноем улицы несло духотой. Министр к тому же дымил, сердито давя в пепельнице окурки, слушал доклад Семчука вполуха, потому что положение дел уже знал хорошо, и в конце концов перебил его:

– Ну, с этим понятно, но делать-то что?

– Искать на местах.

– Так ищите же! Нашли?

– Немного, пока семь кандидатур. – Семчук протянул министру список. – Это результат моих поездок по школам. Люди разные. Большинство, конечно, получившие высшее образование при румынах в Ясском университете.

– Ну допустим. – Министр, щурясь, вчитывался в список. – Вы их лично знаете? Вот, например, этих, из Олонешт: супруги А.А. Бессонов и Л.И. Кожухарь.

– Да. Был на их уроках. Он преподаёт французский, она – молдавский. Весьма образованны, отлично владеют техникой преподавания. А в Бельцком пединституте как раз недокомплект на кафедрах французского и молдавского.

О том, при каких обстоятельствах он оказался в Олонештах, на уроках этих двух учителей, Валерий Семчук объяснять новому министру не стал. Не хотел обременять разговор лишними подробностями.

– Через Комитет госбезопасности всех процедили?

– Мне сказали, что всех. Конечно, у некоторых из этих семи есть родственники в Румынии, но у кого из местных жителей их нет? Контакты только по переписке, а она легкоконтролируема.

– Ну что ж, приглашайте на собеседование. Посмотрим, что за люди. – Министр раздавил в пепельнице очередную сигарету, вздохнул, взглянув в окно. – Парит. Ливень собирается, что ли?

– Похоже, да. Здесь так же вот в сорок седьмом парило, а потом такое сверху хлынуло!.. Три часа без перерыва!.. Улицы превратились в реки. Автомобили заглохли. Дома, что на склонах, подмыло, стены падали.

– Слышал. Ну, я надеюсь, наши-то, министерские, стены в случае чего устоят?!

Министр устало усмехнулся. Он был назначен сюда Москвой, на юге никогда не жил и жару переносил плохо.

А пока в министерских кабинетах Кишинёва решалась судьба двух олонештских учителей, в самих Олонештах, в хатке Бессонова, под лампой с накинутой на стекло промокашкой, третью ночь множились исчёрканные листки.

Бессонов решил: уходить ото всех и навсегда без объяснений – нелепо. Уход – это поступок. Он должен быть понят. Кем? Лучией? Да, в первую очередь – ею. Она, конечно, всё перетолкует по-своему, но главные слова будут сказаны… Про то, что он, Бессонов, поддавшись сердечному чувству, чуть было не стал убийцей своей жены… «По неосторожности», как сказали бы юристы… Очнувшись, понял: он не желал смерти своей жены, он лишь хотел убить своё прошлое. Но нельзя убить своё прошлое, не убив себя.

Моё прошлое остаётся со мной, пока живу я, рассуждал Бессонов. Если оно мешает мне, значит, я сам стал на своём пути. И – должен устранить себя. Это высшее проявление свободы воли. Акт, утверждающий абсолютную независимость личности. Лучия ненавидит эту, по её словам, «ницшеанскую абракадабру», но жене придётся принять её как прощальное слово мужа. Хотя женскому уму такое скорее всего не под силу, о чём сам Ницше и говорил. Правда, не совсем сам – так говорил Заратустра, а Ницше лишь объяснил его.

Но кто бы мог здесь, в Олонештах, понять то, что он, Бессонов, сейчас конспективно набрасывает на листках из блокнота? Математик Григорий Михайлович? Химик Порфирий Никитович? В них обоих, на педсовете, когда возник тот схоластический спор о классовом подходе к изучению языка, вдруг прорезался здравый смысл. Но – не более. Они всё-таки достаточно приземлённые люди. Директриса, эта мраморная богиня из морозного Ленинграда? Её мысль повязана должностью, к тому же она опять-таки «слишком женщина».

Остальные? Будут крутить у виска пальцем, намекая на его, бессоновское, безумие. А ведь в чём-то они правы. Да-да, когда безумен весь мир, человек с нормальной реакцией на это безумие – изгой, кажущийся всем ненормальным. Этим «всем» хочется бросить в лицо слова из горьковской «Легенды о Марко»:

А вы на земле проживёте,Как черви слепые живут!Ни сказок о вас не расскажут,Ни песен про вас не споют!

Но «споют» ли про тебя, Бессонов? В чьей памяти останется твой облик, твой голос, твоя мысль, твой роковой поступок? Разве что в памяти этих смешных мальчишек, что толкутся день и ночь в твоей хатке. Вот снова кто-то тычется в дверь.

Опять пришёл, топая, неуклюжий и такой основательный Мишка Мотик. Взгляд-бросок в сторону письменного стола. Потом – в угол комнаты, где на гвозде висит ружьё с патронташем. Деловито подвёрнуты рукава рубашки. Спрашивает, нужно ли ещё сходить за водой. Или в магазин. За эти несколько дней конвейер мальчишечьих визитов ни разу не останавливался. Бессоновские отговорки о «срочной работе» не прекращали изобретательную их фантазию: они предлагали то вылазку в окрестные гирла – ставить вентеря, то экспедицию вниз по течению, к лиману, в город его юности Аккерман, он же Белгород-Днестровский. Но «срочная работа» в виде вырванных из блокнота, исписанных и перечёркнутых листков, шевелящихся от сквозняка и слетающих на пол, была зримой. Её надо было закончить.