Нина Катерли - Курзал
Губин, между прочим, тоже внес в эту симфонию кое-какой вклад. Во-первых, начистил зубным порошком вилки, ножи и ложки, что и сверкают сейчас на столе, а главное, сам купил и вчера вместе с Машей украсил елку. Теперь она стоит в углу комнаты, пушистая, огромная, до потолка, вся в игрушках. Под этой елкой два часа назад Женечке были вручены подарки, в том числе большой белый заяц — дедушка целенаправленно привез из ФРГ по случаю Года Кролика. В обнимку с этим зайцем она и спит теперь в соседней комнате. Там же, на коврике, развалился набегавшийся во время прогулки Джой, щенок немецкой овчарки, подарок Алферова Александру Николаевичу ко дню рождения. Это за ним Володька тогда так спешил с дачи в город. Крупный будет пес, уже сейчас здоровенный, а всего шесть месяцев.
Подарки для взрослых громоздятся вокруг елки, Маша любит делать подарки и умеет. Каждый в красивой обертке, обвязан лентой, к каждому приложена открытка с шутливым поздравлением. Денег на все эти роскошества ушла, разумеется, прорва. Губин аж крякнул, узнав — сколько. Но что ж… Новый год, Машин любимый праздник.
В одиннадцать сели за стол. Юра зажег на елке свечи, в этот раз решили не вешать гирлянду, со свечами уютней. Вспомнили все, что было хорошего в уходящем восемьдесят шестом. Из соседней комнаты, потягиваясь и помахивая хвостом, появился привлеченный запахами Джой. Вышел — и напрямик к хозяину, сел у колена… Как он тут, бедняга, Маша рассказывала, страдал, когда Александр Николаевич был в ФРГ! Похудел, отказывался есть, шерсть начала вылезать. А вернулся хозяин, только вошел в квартиру, бросился навстречу, прыгал. И все повизгивал, тоненько так, будто свистит. Весь первый день ходил как приклеенный следом по квартире: куда Губин, туда и он, положит голову хозяину на колени и тяжко вздохнет.
…Примерно так же вел себя летом вернувшийся из путешествия по Волге Александр Николаевич, но теперь все это дело прошлое!..
— Начальник! Не вижу улыбки! — суровым голосом возгласил Утехин. — Предлагаю, за хмурые лица — штраф. Печаль, она, ты-ска-ать, штука заразная. Один скуксился, за ним другой, и весь праздник насмарку. — Утехин протянул руку, снял с елки хлопушку и дернул за ниточку. Посыпались разноцветные кружочки конфетти, а в руках у Утехина оказалась маска.
— Чья морда? — спросила Юля. — Кто? Заяц! Очень кстати.
— А по-моему, так это осел, — возразил Утехин, подняв маску над головой для всеобщего обозрения. — Типичный ишак. Значится, так: кто, гад такой, попытается нарушить общее веселье — наденет и будет носить. Чтоб все знали…
Тут затрещал телефон. Подошел Юрий и сообщил тестю, что его спрашивает какая-то дама.
— О! — сказал Утехин. — Мария Дмитриевна, обращаю ваше особое внимание!
Звонила Катя, соседка по столику на теплоходе. Голос был далеким, и все время терялся в каком-то шуме и грохоте. Стараясь перекричать шум, Катя поздравила Александра Николаевича с наступающим, пожелала здоровья и счастья. Она звонит из цеха, работает сегодня в ночь, вот пришла пораньше отпустить Ирину.
— Ее в компанию позвали, — кричала Катя, — а я с мамой в десять часов встретила и побежала!
Александр Николаевич поблагодарил Катю и пожелал ей того, чего уже один раз желал… (Ого! — Утехин поднял палец) самого главного, самого… В наступающем году все сбудется, точно. Ирине привет.
— Спасибо. — Катя будто ждала чего-то еще.
— Ну… до свидания? — сказал Губин.
— До свидания. — Она положила трубку.
…Все правильно.
С Катей Губин разговаривал уже второй раз. Перед Седьмым ноября позвонили вместе с Ириной, поздравить, а заодно спросить, как дела, чем все кончилось?
— Что кончилось? — изумился Губин.
— Да неприятности! Ну те, летом. Вы когда уехали, мы все волновались. Вот решили узнать номер телефона в справочном… — объяснила Катя и замолчала. Губин сказал, что все в порядке, она опять молчала, и он попрощался.
Гости между тем уже расшумелись, а до двенадцати почти полчаса. Протискиваясь к своему месту за столом, Губин взглянул в окно. Там тихо летел крупный рождественский снег. Деревья в сквере напротив стояли пухлые, на улице ни души.
Он вдруг ясно увидел заснеженную улицу уютного подмосковного городка. Окраинную улицу, дальним концом уходящую прямо в еловый лес. По сторонам улицы светятся низенькими окошками дома под заваленными снегом крышами, дым идет из каждой трубы, вертикально поднимается в черное, с яркими звездами небо. Безветрие. Снег бесшумно засыпает тропинку на улице, и вот улица вся уже ровная, чуть-чуть выпуклая, будто укрыта пуховым платком.
Губин видел дом за штакетным забором, у ворот столетняя елка, голубоватая тень ее лежит поперек сугроба, а вдоль дома на снегу желтыми квадратами — свет из окон. Дорожка к крыльцу расчищена, крыльцо чисто подметено, скрипучая дверь ведет в сени, где пахнет квашеной капустой, старым деревом, овчинами… Дальше — вторая дверь, в комнату, а там стол — праздничная закуска, все свое: капуста, огурчики, грибки, рассыпчатая картошка. Розовое сало нарезано толстыми ломтями… Пожилая темноволосая женщина вносит на фанерке дымящийся, только что из печи, пирог. А за столом семья и гости. Сын, две дочери, похожие друг на друга и на мать. Старшая в белом вышитом платье, блестящие темные волосы локонами лежат на плечах. Веселая, улыбается кому-то, кто сидит напротив, спиной к Губину… Почему-то Губину не хочется рассматривать того, кому она там улыбается. Бог с ним! Главное, пусть ей… пусть им всем будет хорошо. Мы желаем счастья вам…
— Хозяин! Ох, хозяин! Последнее сто тридцатое предупреждение! — Утехин поднимает над столом ослиную морду.
Маша внимательно смотрит на мужа, усаживающегося рядом, и тихо спрашивает:
— Все в порядке?
— Все замечательно.
Сменщик не обманул, пришел вовремя, даже чуть пораньше. Ввалился весь в снегу, брови белые, и прямо с порога кричать:
— Лизавета! Ты чего, девка, расселась, как на именинах князь? Доставай посуду, проводим старый год, дак, и беги домой.
Лиза на ходу — из шкафчика стаканы, дядя Гриша разливает самогонку: «Ну, за все хорошее? Тебе, Лизавета, счастья… Куда? Куда кидаешься, пирога вон возьми, моя напекла, с рыбой».
Лиза одной рукой за пирог, другой срывает с гвоздя ватник, сумку — в руку и уже из дверей:
— Спасибо, дядя Гриша, выручили. С наступающим вас, доброго здоровья! — и на улицу, в пургу.
А там ветер сшибает с ног, так и сечет ледяными колючками. Лиза идет, а ветер носится вокруг нее, то сзади забежит, то спереди ударит. Улицу всю замело, гудит кругом, насвистывает. И темень. А валенки в сугробах вязнут, тяжелые, и потому жарко. А может, и от самогонки дяди Гришиной.
…Утром так не мело, когда Лиза перед работой бегала в больницу. Покормила мать, вымыла, надела чистое; грязное — в сумку, домой стирать. Перед уходом сунула трешку дежурной сестре: «Вот, Лидия Петровна, к празднику, с Новым годом вас!» Та повертела трешку, прищурилась, но ничего, взяла. А попробуй совсем не дать, сутки не подойдет, горшка не докричишься, человек умрет на глазах — не шелохнутся, железные нервы. Мать в больнице скоро три недели, и только вчера доктор твердо сказал: будет жить, а со зрением… Тут еще неизвестно.
В начале декабря в Ветрове объявили месячник трезвости, «сухой закон». Бабушка вся сияла, потише будет дома, да и за Алешу спокойнее. Ведь Зинаида, когда выпьет, рёхнутая, на все способна. Недоглядели — взяла и напоила парня вином. Соседки прибежали за Лизой в котельную: «Мальчишка там чуть живой, беги, Лизка, отхаживай, а ее, стерву, — в милицию! Ты не сдашь, мы сдадим!» Лиза тогда чуть с ума не сошла, примчалась, схватила мать за плечи: «Зачем? Ребенка — зачем?!» А той хоть бы что, скалится железным ртом…
Сейчас лежит: в честь «сухого закона» достали с приятелями какого-то растворителя, те двое сразу померли, тут же, а мать милиция нашла на улице, средь бела дня валялась на земле. Отвезли в вытрезвитель, там видят: тяжелое отравление. И в больницу. Ослепла, три дня — без сознания, соседки, конечно, в один голос шипят: зря откачивали, тебе, Лизка, новый крест.
Первое время мать не ела и не говорила, а позавчера вдруг: «Смерти моей не жди, выберусь. И на денежки не надейтесь, мой был дом, мои и деньги, дак. Пока жива, никому из вас не видать ни шиша. Зна-а-ю, деньги захапаете, а меня — в престарелый дом терпимости. Так что, хрен тебе!»
И сегодня то же, слово в слово… За время, что мать в больнице, Лиза уже успела залезть в долги, хорошо, дали премию, и не маленькую, тридцать рублей… А снег так и лупит, ничего впереди не видно, фонари, как назло, редкие, тусклые… Хоть бы бабушка догадалась застелить стол белой скатертью, все же праздничнее… Бабушка, конечно, снова унюхает, что Лиза пила, станет плакать. А сколько там Лиза и выпила, всего — ничего. Вот прошлый раз… Пришла на смену, в ночь, а сама чуть живая, весь день отсидела в больнице, потом по морозу, бегом. Меняла тогда Вальку Дербина, а у Вальки, у гопника, всегда откуда-то спирт. И пристал: выпей да выпей, враз полегчает, кем хошь буду. Лиза выпила капельку, замерзшая была, а этот льет еще. Лиза: «Валька, сдурел? Как же я работать буду? А если проверка?» А он: «Не переживай, Лизок, я отработаю, раз пошла такая пьянка. Все равно с тебя сегодня не работник». Уговорил, очень холодно было.
