Владимир Шаров - Будьте как дети
Я знал, что отец Никодим никогда революцию не поддерживал и с ней не сотрудничал, но теперь его можно было понять так, что и враги революции были из того же детского лагеря, и грех, что лежал на них, едва ли был меньшим. В семнадцатом году прежний мир разрушился, в одночасье сошел на нет. Выстоять у него не было ни единого шанса, потому что революция всем и каждому предложила нечто, поразительно похожее на Господень Рай. Тебе была обещана жизнь, лишенная порока, жизнь без искушений, без мук, без сомнений. Счастливое, радостное время - ведь если ты верил, был предан и исполнителен, ты знал, что, что бы ни делал, вины твоей ни в чем нет. Это и вправду был хороший, искренний мир, мир молодости и энтузиазма. Вера экономила тебе несметное количество сил, ты был буквально переполнен ими, и оттого все в тебе пело, и жить было легко.
Занимала Никодима и следующая мысль. При нем на пересылке инженер-капитан, в Первую мировую войну наводивший в Галиции понтонные переправы, объяснял сокамерникам, что каждый из нас - блудный сын, а вера - путь к Господу, дорога со всеми мыслимыми отступлениями и метаниями. Только по мере того как мы ее проходим, нам дается откровение, только по мере и в меру пройденного мы понимаем слова Господа. Иначе был бы набор обычных заповедей и поучений. Иначе в ней ничего не прочувствовано, ничего не болит, не мучает. Не было бы ни сомнений, ни измен, ни бегства: просто ты, как отличник, вызубрил урок и в классе отбарабанил.
В Библии, говорил капитан, вера прорывается через человеческую слабость. Она должна быть соразмерна представлениям человека о мире, о его справедливости, о силе греха - только так она может помочь, направить его в лучшую сторону. Бесконечные отступления от Господа народа, который Он избрал - не только в Синае, но и раньше, в Египте, и позже, в собственном государстве, его жалобы и стенания вернее другого свидетельствуют, что тогда ни на что большее человек не был способен. Трусость, порочность сынов Адама ставила пределы, и они были очень узки.
То есть вера - не нечто готовое, а как лепка человека из глины: постепенное, шаг за шагом, ваяние. И оба Завета - путь, неровный, прерывистый, трудная дорога, в которой все необходимо и все неизбежно. Лишь пройдя ее с начала и до конца, можно надеяться на спасение. Он же, кадровый офицер, утверждал, что военные походы России - средостение ее истории. Продвижение к Иерусалиму было медленным, явным для народа отражением нашего внутреннего исправления. Прежде чем второй раз явится Христос, мы должны будем повторить дорогу, какой вера шла к нам, сами вернуться на Святую землю.
В Генеральном штабе многие хотели спрямить путь - идти к истинной вере и земле Единого Бога, даже по карте почти не уклоняясь в сторону: Москва-Киев-Константинополь-Иерусалим, а когда цель будет рядом, часть сил перебросить на вспомогательный фронт в Междуречье и уже оттуда дорогой Авраама тоже идти в Святую землю. Но двор и гвардия были настроены по-другому. Их стратегический план исходил из того, что ныне святость обретается в Москве и само по себе иерусалимское направление мало что значит. В какую сторону ни возьми, мы всегда идем к Иерусалиму: расширение империи есть единственно верный, надежный путь к Господу. Так или иначе, прежде нежели под скипетром русского царя не окажется весь земной шар - в числе прочих земель и Палестина - Царствие Божие ведь не установится.
Примерно с семидесятого года отец Никодим стал заметно слабеть. В то время его келейницей была баба Рая, старуха еще крепкая и весьма преданная. Однако обихаживать его день за днем она не могла, в Москве недалеко от Преображенской заставы у нее имелась дочь с двумя маленькими детишками, и баба Рая, как уток, металась от Никодима к дочке и снова в Снегири. Из лагеря Никодим вернулся гипертоником, строго говоря, он и жил от одного криза до другого, поэтому, когда баба Рая уезжала, ее кто-нибудь обязательно подменял. С поздней осени и до середины весны, то есть пространство между полевыми сезонами, ее обязанности я охотно брал на себя. И дело не в благодарности - мне с ним было интересно.
Сдавал Никодим неровно. Едва врачам удавалось сбить давление, вялость, путаность речи уходили и он, пусть и не делался прежним - ярким, мощным проповедником, каким мы его знали по храму, но все равно собеседник был на редкость любопытный. Нашлась у нас и интересная для обоих тема - Севера€.
Никодим часами расспрашивал меня об энцах и других тамошних народах. Как они жили до Перегудова и как, когда его уже приняли и крестились. Как смотрели на свою историю, свою судьбу. Кое-что Никодим рассказывал и сам. В частности, из его слов следовало, что в Томске он несколько месяцев прожил под одной крышей с неким энцем по имени Ноан. Больше в подробности он не вдавался, но и это было немало.
К тому времени я уже знал по именам почти все племя - от переписи двадцать четвертого года примерно на сорок-пятьдесят лет назад. У меня была амбарная книга в хорошем коленкоровом переплете с целым лесом из энцских родословных древ и просто записей матримониального свойства. Основывались они на воспоминаниях стариков и на документах из архивов - начиная с царствования Александра III, то есть с 1881 года, делопроизводство в низовьях Лены стало вещью привычной. С остальным девятнадцатым веком было, конечно, сложнее. Документов считаные единицы, и ни одного старика, который тогда жил и мог что-нибудь рассказать. Тем не менее благодаря имени энца - Ноан и паре десятков других деталей я довольно скоро стал думать, что знакомым Никодима был правнук старшего из тех двух сыновей, что Белка родила еще до Перегудова. То есть прямой потомок убитого им шамана Ионаха. Кстати, несмотря на смерть Ионаха, о Перегудове энец, по словам Никодима, отзывался с любовью и великим почтением, говорил о нем как о новом апостоле язычников, втором Павле.
Надо сказать, что если я, едва речь заходила о Севере, ввязывался в разговор с обычным энтузиазмом, то Никодим о самоедах и остяках, так он их по-прежнему звал, нередко говорил с раздражением. Однако беседы не рвал, наоборот, во всяком случае, поначалу явно хотел привлечь меня на свою сторону, убедить, что ничего, кроме невежества и атавизма, в их вере нет и никогда не было.
Из месяца в месяц доказывать друг другу одно и то же скучно, но здесь все покрывала яркость фактуры, и мне казалось, что на этот свет мы оба летели, как бабочки. Центральной фигурой наших прений был, конечно, Перегудов, а уже от него мы шли к жизни местных племен, какой она была, прежде чем в Сибири начали селиться великороссы, затем к другим северным проповедникам. Помню наш второй разговор, быть может, наиболее резкий. Никодим чуть не с первых слов принялся ругать Перегудова, звал его еретиком, убийцей, и я не сдержался, в ответ сказал, что пусть Перегудов и душегуб, но энцев к истинной вере он привел миром, без насилия, а миссионерский путь Филофея Лещинского, которого Никодим именует апостолом язычников, скорее напоминал поход крестоносцев. Недаром остяки ненавидят его до сих пор, а тогда одному из спутников Филофея прострелили голову, другому грудь, хотели убить и его самого.
Впрочем, Никодим мог и не знать, что тот же отец Филофей и Лука Вологодский десятками душ покупали инородцев у бравших их в полон сибирских казаков - а затем, обратив в христианство и закабалив, водворяли в монастырских вотчинах. Что многие миссионеры, пытаясь помешать самоедам вернуться обратно в язычество, забирали из семей детей, как правило мальчиков, и отдавали в специальный приют в Тобольске. Там с ними, вроде бы, обращались неплохо, держали в тепле, чистоте, учили читать, писать, тем не менее воспитанники, едва выйдя на волю, обнаруживали, что зависли между одним миром и другим, и своими ни там, ни тут им не стать, а дальше чуть не поголовно спивались и гибли.
Кроме того, если Перегудов перевел на энцский язык Бытие, Евангелие от Марка, много псалмов и молитв, то тезка евангельского Луки, миссионер Лука Вологодский - лишь Символ веры, заповеди и Евангелие от Матфея. Слушая мою страстную речь, Никодим мрачнел, мрачнел, и, к счастью, я наконец понял, что перегибаю палку. Решив смягчить разговор и ему подыграть, я не нашел ничего лучшего, как переключиться на обычную российскую тему - водку. Сказал, что до сих пор на Севере самой блаженной считается смерть от нее, проклятой, и тому, кому удается допиться до смерти, все завидуют. Что для крепости в водку часто добавляют табак, и вообще спирт даже изменил представление самоедов о загробной жизни: раньше, по их вере, умерший уходил в страну бед и лишений, а сейчас они вслед за юкагирами утверждают, что загробная жизнь хоть и похожа на здешнюю, но наоборот, добрее, мягче. Покойный уходит к их верховному богу Нуму, раньше для смертных почти недоступному, и там вволю и каждый день напивается.
Потом мы до вечера говорили об амоке и мэнэричении, целые эпидемии которых были в двадцатые годы описаны в Колымском крае, о так называемом уч-гурбуле - душевном состоянии шамана. О том, что, как правило, они от рождения люди крайне нервные, возбудимые и чуть ли не три четверти из них больны падучей, причем нередко в тяжелой форме. Галлюцинации, сомнамбулические состояния, приступы беспамятства и тут же беспричинные стенания, вопли - все это тоже встречается часто, и дело не в природной конституции: перед камланием многие шаманы жуют сушеные мухоморы - сильные галлюциногены. Бывает, что грибы вдобавок запиваются той же водкой.
