Эйфель (СИ) - Д'
Луи Бурже стоял в центре вестибюля, между двустворчатой входной дверью и великолепной лестницей, ведущей наверх. Он бурно жестикулировал и громко кричал:
— Ты опять за свое! Молодые женщины не должны ходить в брюках!
— Но папочка, чем они тебе мешают?
— Ты прекрасно знаешь, что это неприлично!
В ответ прозвенел хрустальный смешок.
— Ну что ж, придется вам навещать меня в тюрьме…
И тут Гюстав увидел стройную фигурку, показавшуюся из-за великана; девушка взбежала вверх по лестнице легко, как фея. Казалось, она едва касается ногами ступенек. Внезапно она остановилась, схватившись за перила, устремила вниз, на отца, пристальный взгляд своих зеленых кошачьих глаз. И улыбнулась ему дерзкой, торжествующей улыбкой.
— Адриенна, я тебя прошу, будь благоразумна…
— Но я благоразумна, папочка! — ответила она, снова засмеявшись, и исчезла из виду.
Бурже пожал плечами, ругнулся, потом взглянул на свои карманные часы. И только тут заметил незнакомца.
— А вам что здесь нужно?
Но тот не ответил; его взгляд был все еще устремлен на лестницу, по которой упорхнула фея… увы, слишком быстро.
— Жорж, это еще кто такой?
Дворецкому пришлось легонько толкнуть Гюстава в бок, чтобы привести его в чувство. Массивная голова Бурже нависала прямо над ним, и он ощутил тяжелое дыхание этого раскормленного богача.
— Я пришел по поводу мостков…
Бурже переспросил:
— Каких мостков?
— Тех, что на Гаронне, где строят мост.
Теперь в глазах Бурже промелькнуло понимание.
— Ах, мост… А вы кто такой?
— Эйфель.
Услышав это имя, Луи Бурже мгновенно преобразился: казалось, он стал выше и стройнее. Расплывшись в улыбке, он горячо пожал руку Гюстава.
— А, герой дня?! О вас сегодня только и разговоров, с самого утра.
Но Гюстав явился вовсе не за лаврами героя.
— Именно так, господин Бурже. Но нам не хватает досок. И я пришел как раз за этим. Нам нужно много досок, гораздо больше, чем нынче…
Его разъяснения показались Бурже не стоящими внимания, в ответ он пожал плечами:
— Ну, это пустяки, я договорюсь с Пауэлсом, — сказал он, состроив озабоченную мину делового человека.
— Нет. Мне нужны доски прямо сейчас…
Фигура хозяина снова обмякла; казалось, вялая физическая оболочка вступила в противоречие с острым умом своего обладателя. Однако через миг Бурже улыбнулся и зорко оглядел Гюстава, в точности, как мажордом при его появлении. Инженер почувствовал себя учеником, сдающим экзамен.
— Вот как? — сказал Бурже. — Ну, ладно, тогда оставайтесь, будете обедать с нами! По крайней мере, мы сможем поговорить спокойно. Согласны? Жорж, велите поставить еще один прибор.
Ну до чего же настырны эти богачи! Терпеть не могут, когда им противоречат: задают вопросы и сами же на них отвечают. Вот потому-то с ними бесполезно торговаться: они всегда и во всем правы a priori.
Гюстав уже собрался было повторить, что он явился за досками, как вдруг двери столовой распахнулись настежь. Гости уже сидели за столом, и возглас: «Ну, наконец-то, папочка!» прозвучал в ушах Гюстава райской музыкой.
— Так что, вы идёте? — нетерпеливо спросил Бурже.
Эйфель нерешительно последовал за хозяином.
— Друзья мои, у нас сегодня неожиданный гость!
И Эйфель тотчас нашел среди гостей зеленые кошачьи глаза.
ГЛАВА 5
Париж, 1886
Вот она, башня — на широком письменном столе красного дерева, затерянная между папками, документами на подпись, стаканами с карандашами, чашками с засохшей кофейной гущей. Оба служащих стоят навытяжку, поодаль, оробевшие. А их хозяин прохаживается вокруг стола, пристально разглядывая макет. Его зоркие глаза выявляют малейшие детали, острый ум позволяет преобразить модель в подлинно гигантское сооружение. Но сейчас он похож скорее на хищника, который вот-вот настигнет добычу. И опрокинет ее одним ударом лапы.
Наконец Эйфель останавливается и окидывает взглядом обоих инженеров.
Его приговор беспощаден:
— Заурядно…
Нугье вздрагивает, а Кёхлин начинает жалобно объяснять, что у башни четыре опоры, и это позволило бы…
— Мне плевать, сколько их там у вас, четыре, шесть или двенадцать. Раз я говорю, что это заурядно, значит, так и есть!
Оба инженера сникают, потрясенные, раздавленные. Не далее как вчера Компаньон срочно вызвал их к себе и потребовал, чтобы они снова представили проект этой башни, который Эйфель уже отверг в прошлом году. Более того, он приказал им изготовить макет, дав на это всего несколько часов.
— Может быть, это главный шанс вашей жизни, друзья мои. Если башня приглянется хозяину, считайте себя богачами!
Всю ночь напролет инженеры мастерили эту красивую металлическую башенку и едва успели поставить ее утром на стол патрона к тому моменту, когда он переступил порог «Предприятия Эйфеля». И вот теперь их героические усилия сведены на нет этим коротким приговором: заурядно.
Стены кабинета Эйфеля сделаны из стекла, он похож на аквариум. Коллеги Кёхлина и Нугье, сидящие в соседних помещениях, могут видеть все, что там происходит. Склонившись над своими чертежами, компасами и расчетами, они, тем не менее, исподтишка наблюдают за этой сценой. Кёхлин, преодолев робость, возражает:
— Мы всё рассчитали: башня может достигнуть двухсот метров в высоту…
— Тогда как высота обелиска Вашингтона всего сто шестьдесят девять метров[13], — подхватывает Нугье.
Эти доводы только усиливают раздражение Эйфеля. Инженеры кажутся ему мальчишками, которые пытаются обосновать свое вранье. Ей-богу, его младшие дети, Альбер и Эглантина, и те ведут себя куда разумнее!
— Ну и что же, вы затеяли соревнование — кто построит выше?
— Да! И хорошо бы это были мы!
Эйфель разглядывает Кёхлина со смесью раздражения и симпатии. Он любит, когда ему бросают вызов. Ничто его так не злит, как безропотность. Но у Кёхлина уже ноги подкашиваются от страха, и он жалобно лепечет:
— Когда я говорю «мы»… я имею в виду Францию…
— Францию? — усмехается Эйфель. — Ишь ты, значит, всего-навсего Францию!
Кёхлин постепенно воодушевляется: подойдя к макету, он указывает на медиану основания башни:
— Самое сложное — возвести первый уровень, мы признаём. Зато остальное будет детской игрой.
Эйфель чувствует, как растет его интерес к этому сооружению. Неужели эта металлическая паутина может на что-то сгодиться? Его мозг выдает новые варианты, анализирует, рассчитывает. Но когда он мысленно размещает «это» на берегу Сены — скажем, в Пюто, — картина как-то не складывается. Тем не менее он бросает взгляд на Компаньона, который упорно молчит, стоя поодаль, у стеклянной перегородки, хотя сам подослал инженеров и обрек их на головомойку. Сейчас он совершенно невозмутим, ибо давно уже понял, что Гюстав ведет непрерывную мысленную борьбу с самим собой, со своими сомнениями и противоречиями. Мосты и виадуки в Гараби, Хероне, Марии Пиа, Кюбзаке, Сулевре и Вердене[14] — результат всё той же борьбы инженера с его собственным дерзновенным талантом. И если этой башне суждено появиться на свет, ей придется одолеть такой же тяжкий путь.
Однако Эйфель хватает модель и сует подчиненным. Компаньон чувствует, как тает его уверенность.
— Слишком она примитивна, эта ваша штука. В ней нет тайны, нет очарования. А мне нужна не только техника, но еще и поэзия, черт подери! Мы работаем, чтобы поразить публику и заставить ее мечтать. Так что забирайте этот обрубок и возвращайтесь к работе!
Кёхлин и Нугье, бледные, как смерть, покидают кабинет хозяина, унося свое мертворожденное творение. Служащие в соседних боксах сочувственно поглядывают на них.
— Ты слишком жесток, Гюстав, — говорит Компаньон и, придвинув стул, почти падает на него.
