Эйфель (СИ) - Д&#39

Никола д’Этьен д’Орв

ЭЙФЕЛЬ

Роман

ПРОЛОГ

Бордо, 1859

Вода была ледяная. Казалось, его тело пронзили тысячи кинжалов, угрожая исполосовать кожу, пресечь дыхание. Холод, когда он достигает предела, становится обжигающим; жгучие языки стужи буквально опалили его лицо — щеки, лоб, губы. Это было так неожиданно, что он невольно открыл рот, куда мгновенно хлынула тинистая вода; он успел ее нахлебаться, прежде чем задержал дыхание. Все произошло мгновенно. Грузный рабочий в башмаках, которые были едва ли не шире хлипкого мостика. Подгнившие доски, скользкие, плохо пригнанные друг к другу. В какой-то миг мужчина свистнул, желая привлечь внимание молодой женщины, проходившей по другому берегу Гаронны.

Миг — и несчастный случай.

Нога скользнула вперед, тело запрокинулось назад, и раздался испуганный недоверчивый вопль — он до сих пор отдается эхом в ушах.

— О, господи! Это же Шовье!

Все окаменели. Однако, порасспроси их кто, каждый стал бы утверждать, что боялся именно такой беды. Да-да, причем с самого начала стройки! Хотя Пауэлс заверял, что строительные леса вполне надежны, никакого риска, а построить этот мост проще простого, детские игрушки. И все поверили. Точнее, всем было удобно в это поверить. Кроме того, Пауэлс щедро платил за работу. Здесь, в Бордо, он считался одним из лучших предпринимателей. Люди гордились, что работают на этой стройке. В газетах писали, что такой мост — целиком из металла! — революционное изобретение[1]. В городских кафе и на улицах прохожие окликали рабочих, чтобы разузнать о нем побольше:

— Ну-ка, что вы нам расскажете?

— Скоро его откроют, этот ваш мост?

Рабочим льстил всеобщий интерес, они чувствовали себя участниками знаменательного события. К тому же и молодой инженер — всего-то двадцать шесть лет! — вдохновлял их своим примером: не жалел сил и времени, приезжал на стройку первым и уезжал последним, самолично закрывая барьеры, как только все уходили. Он бурлил идеями и энергией, этот Эйфель[2]. Конечно, его фамилия звучит слегка по-немецки, хотя сам он называет себя бургундцем. Впрочем, его подчиненным это безразлично: на стройке не думают о происхождении, главное, чтобы люди честно трудились.

Вот и Шовье работал не за страх, а за совесть. Он был в числе самых увлеченных этим проектом. Эйфель сразу выделил его из общей массы, прислушивался к его суждениям, доверял его врожденному чутью. И не кто иной как Шовье предупредил инженера о ненадежности этого мостка:

— Надо укрепить его дополнительными досками, знаете ли… Хорошо бы сказать об этом мсье Пауэлсу, он ведь тут хозяин.

— Ладно, я этим займусь, — обещал Эйфель.

Увы, его предложение встретило решительный отпор.

— Даже речи быть не может! — отрезал Пауэлс, не дослушав аргументов инженера.

— Но если произойдет несчастный случай, вы первый будете виноваты!

— Да бросьте! Каждый обязан сам заботиться о своей безопасности, дорогой мой. А, кроме того, ответственность за нормальный ход работы лежит целиком на вас. Эта стройка и без того обходится мне дорого. Кстати, хочу напомнить, что вы тут получаете самую высокую зарплату.

Эйфель вернулся к рабочим не солоно хлебавши, но никто не стал его упрекать.

— Ладно, вы хотя бы попытались убедить хозяина, и на том спасибо, — утешил его Шовье.

— Постарайтесь быть осторожнее, ладно, Жиль?

— Да мне-то бояться нечего! — усмехнулся рабочий. — Я не тяжелей миноги.

И надо же было такому случиться: именно он, Шовье, с отчаянным криком рухнул с мостков в реку и скрылся под водой.

Все произошло так быстро, что Эйфель не успел трезво оценить ситуацию. Иначе разве он прыгнул бы следом?

Но инженер бросился в воду, даже не скинув обувь.

В первый момент его парализовал холод, но он собрался, и ему удалось разглядеть в мутной, темной воде Шовье. Им повезло: в это время года Гаронна, как всегда, обмелела. В считаные секунды Эйфель обхватил могучее тело рабочего, который был намного крупнее, чем он, и, напрягшись, оттолкнулся ногой от речного дна. Ему повезло во второй раз: нога уперлась в доску, свалившуюся в реку с мостков в первые дни строительства.

Эйфелю казалось, что их подъем длился целую вечность. Говорят, в такие предсмертные мгновения у человека проносится перед глазами вся жизнь. Однако Эйфель решительно отогнал воспоминания: некогда подводить итоги, поскорей бы всплыть на поверхность, чтоб не задохнуться.

Воздух, ворвавшийся наконец в легкие, причинил им обоим жгучую боль, словно они глотнули раскаленной лавы, которая тут же изверглась вместе с рвотой, едва спаситель и спасенный выбрались на берег.

Их окружила толпа подбежавших рабочих, все хотели помочь им отползти подальше от реки.

Шовье перевернулся на спину и с улыбкой посмотрел в небо.

Эйфель, распростертый на песке, устремил взгляд на рабочего.

— Значит, не тяжелей миноги, да?

Шовье разразился хриплым смехом, хотя его била дрожь.

— Каждый может ошибиться, господин Эйфель. Но я одно скажу: вы герой, настоящий герой.

Гюстав пожал плечами и закрыл глаза. Никогда еще воздух не казался ему таким сладостным.

ГЛАВА 1

Париж, 1886

— Господин Эйфель, в глазах Соединенных Штатов Америки вы настоящий герой!

Какой любопытный акцент… Мягкий, тягучий, а местами вдруг резкий. Эйфель часто размышлял о том, как рождаются акценты. Может, они связаны с местным климатом или рельефом? Может, некоторые гласные более чувствительны к солнцу, а согласные — к дождю? Вот этот американский акцент — не родился ли он от слияния английских, ирландских и голландских говоров? Вполне вероятно, но в таком случае все они легли на язык, который предшествовал их появлению, на некую древнюю структуру.

«Как плоть, облегающая скелет…» — думает Эйфель, глядя на мясистые губы человека, произносящего этот комплимент.

Да, именно так: вот уже полвека он посвящает свою жизнь скелетам, остовам, каркасам, забыв ради них о семье, о любовных похождениях, об отдыхе — забыв почти обо всём во имя этой страсти к костякам. О, конечно, эти «бедренные» и «берцовые» кости выплавлены из металла, из стали. Но разве гигантская зеленая женщина, которая высится перед собравшимися в своей нелепой задрапированной тунике, не истинная дочь Эйфеля — и она тоже?! Ведь именно ему она обязана своим скрытым, никому не видимым остовом[3].

— Гюстав, что с тобой? — шепчет Жан. — Ты так смотришь, будто увидел Пресвятую Деву.

— Деву? Недолго же ей таковой оставаться…

Эйфель возвращается на грешную землю, вспомнив, где он находится, перед кем и почему.

Посол Миллиган Мак-Лейн ничего не заметил, он продолжает произносить, все с тем же кошмарным акцентом, свой панегирик перед изнывающими от скуки слушателями в крахмальных воротничках, с нафабренными усами.

«Вы скромно утверждаете, что являетесь всего лишь создателем каркаса статуи Свободы. Но именно эта структура обеспечивает и будет обеспечивать ее незыблемую устойчивость!»

Несколько стариканов оборачиваются и восхищенно взирают на Эйфеля. Ему ужасно хочется показать им язык, но он обещал Компаньону[4] вести себя прилично. Тот просто умолял его об этом:

— Гюстав, пойми, это часть твоей миссии!

— Ты прекрасно знаешь, что мне плевать на почести.

— Но не мне, не нам, не «Предприятию Эйфеля»! Если уж не можешь воздержаться ради себя самого…

— …сделай это ради меня! — договаривает его дочь Клер, войдя в кабинет, где он пытается завязать галстук-бабочку. — Дай-ка я тебе помогу, папа, не то ты сомнешь свой крахмальный воротник.