Михаил Елизаров - Красная пленка
— Короче, одному пацану девчонка нравилась, он к ней подваливал всё время, а она не хотела с ним. Пацан ей сказал: «Ну что мне сделать, чтоб ты дала?» А она ему ответила: «Если дотянешься своим ртом до хуя, то дам…»
— Оборзела, коза!
— И чё пацан?
— Ну, пацан этот понял, что крупно обломался, ну, подумал он, и стал растягиваться, наклонялся каждый день, пока не достал ртом хуя… — неодобрительный гул. — Пришел к этой телке, показал, а она сказала: «Раз можешь до хуя себе достать, так и соси себе сам!»
— Гы-гы!
— Классно она его отшила!
— Сам виноват!
— Да, как лох конченый поступил, — резюмирует Дуков. — Это ж надо? До своего хуя дотягиваться?!
После особо будоражащих историй палата, бывало, долго, по часу, дискутировала. Однажды и я что-то рассказал: вспомнилась байка про мужика, который опростоволосился в гостях, не мог попасть в сортир и навалил на пол, потому что увидел в соседней комнате спящую собаку, а хитрость не удалась — собака оказалась плюшевой. «Деды» смеялись.
Впрочем, спрос был не только на юмор, нравились и наивные могильные сюжеты про мертвецов и упырей. Я несколько раз удачно пересказал новеллы Эдгара По и Конан Дойля, заменив имена героев на «один пацан» или «мужик», и меня внимательно слушали.
С концертами тоже стало полегче. Некоторые «деды» всё же решили освоить гитару. На пяти струнах далеко они не уехали, горько разочарованные первыми гундосыми результатами. Не мог же я им объяснять, что аккомпанемент никак не исключает наличие голоса. Эти неудачи я истолковал отсутствием первой струны и тем фактом, что учиться играть лучше всего на мягком нейлоне.
Я ни к чему их не подталкивал, они сами предложили новые струны купить. Я только горячо поддержал идею и внес денежную долю. Через пару дней мне вручили комплект нейлоновых струн, пускай отечественного производства, но всё равно не сравнимых с прежними стальными палачами.
Я попросил плоскогубцы и напильник, которые мне на волне особого доверия также раздобыли, и занялся ремонтом гитары — ослабил винт на грифе, подпилил порожки на ладах и поставил новые струны, мёдом зазвучавшие под моими уставшими пальцами…
Почти незаметно прошел июль. Сменились полдюжины «черпаков», они были самой ходовой монетой. Таких как черноморец Игорь или Евсиков, которым до демобилизации оставался какой-то месяц, вообще не беспокоили с выпиской.
В палату к нам попали два курсанта из ракетного училища, Муравьев и Шпальдинг, милейшие парни, удивительно поднявшие общий интеллектуальный уровень. Они были третьего года службы, и к ним отнеслись с большим уважением. Им нравились «Кино», «Наутилус» и лжеказацкий романс «Любо братцы, любо…».
По-прежнему на первых местах хит-парада оставался «Город золотой», свежо зазвучавший с новыми струнами на радость грузину-«дембелю» Киковани, который не забывал участливо спрашивать: «Нэ абижают? Гавары, если что».
Однажды меня пригласили на зондирование желудка. Я полоскал рот жидкостью с меловым привкусом, что должна была облегчить муки глотания и погасить рвотные рефлексы. Зубами я зажал специальный кляп-мундштук с дырой, и санитар повалил меня, как свинью, на бок, через кляп подполковник Руденко просунул зонд — черный липкий шланг, ободравший мне горло и пищевод. Я дергался и отрыгивал зычные петушиные трели, и было мне за них чудовищно стыдно, а вскоре и стыд куда-то делся, просто рыгал, и слёзы сами из глаз текли. Потом Руденко выудил зонд, и санитар отпустил меня.
Гитарная школа принесла свои плоды. Черноморец Игорь смог наконец пробубнить самостоятельно про «звезда, по имени Солнце» и был счастлив. Он часами не расставался с гитарой, всё репетировал.
А однажды и безнадежный, казалось, «дед» Гречихин, а вслед за ним «дед» Чекалин внятно исполнили песню про «группу крови на рукаве». Эти очевидные успехи заставили и других «дедов» задуматься, и многие тоже обращались ко мне за уроками.
Впрочем, учительствовал я расчетливо — так, чтобы новые менестрели, не дай бог, не решили, что обойдутся без меня. К счастью, подбирать песни они так и не научились, это делал только я, и в этом мой авторитет был непоколебим.
И несколько раз уже случалось такое, что «деды» остаток ночи развлекали себя гитарой и пением сами, а я выигрывал еще один дополнительный час сна.
В одно утро меня и неизвестного мне «духа», по имени Антон, кажется, сердечника, отправили на покраску дальней ограды.
Мы беседовали, помешивая кисточкой медленную зеленую массу в ведре. Над госпиталем висела почти кладбищенская тишина, сладко и удивительно тревожно пахло масляной химией, солнце катило теплые волны, птица какая-то, обезумев, свистала в кустах жасмина. И вдруг ветер точно сорвался с верхушек деревьев, скользнул вдоль земли душной змеей, поднимая невесомый мусор. Ветер схлынул, и наша свежая покраска оказалась опушена тополиным войлоком. Непонятно, откуда он взялся в конце июля, — тополя уже месяц назад отцвели.
Битый час мы, уподобившись хлопкоробам, собирали этот пух, потом ходили к кастелянше просить ацетона — оттереть испачканные краской пальцы.
Уже с чистыми руками я спешил по первому этажу, и меня вдруг окликнул «дед»-кавказец:
— Куда, блад? Я тэбя впрощлий раз звал, ти нэслищал? Смирна, блад!
Как попугай по жердочке, бочком, он сам подбежал ко мне. Он был весь обросший фиолетовой щетиной, точно ему по роже и кадыку мазнули волосатыми чернилами, отекшие коричневые веки до половины прикрывали глаза.
Раздувая нос, слепленный из трех горбатых хрящей, он протягивал мне спичечный коробок:
— Напалируищь газэтой, чтоб гладкые были, понял? Прынисещь в чэтвертую палату. Вольно, блад!
Чёрт меня дернул взять этот тарахтящий чем-то коробок. На лестнице я открыл его. Мне показалось, что там витаминные драже, розовые горошины неровной формы. В расстроенных чувствах я поднялся наверх к Кочуеву.
— Это шары, — уверенно сказал он, отложив газету. — Точно. В хуй под кожу загонять. Значит, вот какие они… — он покатал их по дну коробка.
У нас в палате не раз заводили беседы о шарах. Солдатская молва утверждала, что достаточно раз протянуть бабу членом с шарами, чтобы навсегда привязать ее. Непонятно было, как эти шары выглядят, большие ли, из чего сделаны, сколько штук их требуется, как они вживляются под кожу. Но эти моменты опускались в беседе, а я избегал любых вопросов, чтобы лишний раз не напоминать о себе.
Была как-то долгая ночная полемика о чудодейственном секрете шаров. Пограничник Олешев объяснял это сложной механикой: «Как ебля в две стороны. Ты хуй вперед, а шары назад, ты хуй назад, а шары вперед», — а Евсиков говорил, что шары врастают в мясо и член просто бугристый…
Что думаешь делать? — спросил Кочуев.
Да ничего, — мужественно сказал я. — Выкину на хер говно это, и на первый этаж ходить не буду. К нам-то в палату он не сунется.
Относить, конечно, нельзя, — после недолгого раздумья согласился Кочуев. — Зачморят.
Я понимал, что теперь придется быть вдвойне осторожным, и решил также посоветоваться на всякий случай с Игорем-черноморцем: так и так, черножопый приебался…
Кочуев задумался:
— Говоришь, с первого этажа…. Там с переломами, травмами всякими, черепными в основном. А как выглядел этот кавказец? С бинтами там, с гипсом, с перевязкой?
Я сказал, что вроде без ничего.
— Слушай, — расцвел Кочуев, — не нервничай. Раз без гипса, его выпишут со дня надень. И дело с концом.
Я успокоился, но обед — в тот раз давали бульон, пшенную кашу и омлет — съел совсем без аппетита.
Кочуев снова оказался прав — никто не искал меня, и история с шарами забылась.
Мое спальное место было теперь между черноморцем Игорем и «черпаком», по кличке Пожарник, — его так назвали из-за умения спать при любом шуме.
Пожарник был здоровый бугай с наливным загривком и крепкими, как пятки, щеками на чуть поросячьем лице. Сжатые кулаки его больше походили на боксерские перчатки. Я даже не удивился, когда узнал, что он кандидат в мастера спорта по боксу. Пожарник не был язвенником, он попал в госпиталь по другой причине — служил где-то под Киевом, облучился, и ему тоже полагалась диета.
В палате его за глаза называли Полшестого. Пожарник знал об этом, но у него не было сил злиться. Болезнь усмирила, выхолостила буйный нрав. Когда Пожарник внимательно смотрел на меня своими белесыми глазками, а затем точно ронял взгляд на пол, сокрушаясь могучими плечами, я понимал, что это он по старой привычке высматривал место, куда лучше ебнуть, потом вспоминал, что он уже не дерзкий хряк-секач, а сальный боров, и впадал в продолжительное уныние.
Я искренне сострадал ему, и Пожарник это чувствовал. Может, поэтому он бывал со мной откровенен и тихо жаловался, что к нему приезжала его девушка и у него не встал.
