Михаил Елизаров - Красная пленка
Позабылось время, когда он еще делился ночными мыслями с женой:
— Прозевали мы Павла… В парк его повел, не успел оглянуться, он молодую березку согнул, оседлал и раскачивается, как на качелях. Я ему: «Что ты делаешь, мерзавец?» А он: «Катаюсь». И главное, в голову не приходит, что деревцу не подняться после таких игр…
Жена сочувственно соглашалась.
— Наташка тоже неизвестно в кого пошла, нарвала букет анютиных глазок, приносит: «Папа, фиалки!» Мало того что цветы погубила, так еще и не знает какие!
— А чего ты возмущаешься, — успокаивала жена, — она еще маленькая, чтобы разбираться в таких тонкостях.
— Да?! — рьяно вскидывался Иван Максимович: — Она уже прекрасно научилась пепси-колу от фанты отличать! А родной природы не знает!
Вскоре он оставил детей в покое. Канули в прошлое странные просьбы не пить березовый сок — это, мол, кровь дерева, словно они были не люди, а какие-то древесные вампиры.
В упрямой надежде разгадать его манию, жена как бы невзначай подбрасывала Ивану Максимовичу на журнальный столик гороскопы друидов, книги по садоводству или старославянской истории, ожидая хотя бы зрачковой реакции — но тщетно. Он не раскрылся.
С каждым новым оправлением в нём оставалось всё меньше от прежнего Ивана Максимовича. Он изменился внешне, погрузнел, будто оброс годовыми кольцами, отпустил бороду, закустился бровями.
Превратно истолковав его православное благообразие, жена нанесла в дом икон, стала захаживать в церковь. Иван Максимович отдалился от семьи еще больше. В назойливом «Спаси и сохрани» ему слышался истеричный крик прирученных овощей: «Собери и законсервируй!» — с мольбой о вечной невесомости в околоплодном маринаде, пока не съедят.
Иван Максимович мало задумывался, почему он, малый организм, и огромный необозримый лес стали не просто соразмеримы, а слились в одно целое. Он ловил себя на том, что мыслит растительными и животными образами. Волшебная изнанка открывшегося ему мира напоминала не телевизионный кошмар «Мира животных», а скорее мудрую языческую сказку без конца и начала, и покидать ее с каждым разом становилось всё мучительней.
Наступил новый август. Иван Максимович, до краев полный целебного гумуса, собрался в лес. Он поднялся затемно. Супруга из сна посмотрела на него сросшимися за ночь глазами. Иван Максимович сказал, что будет к вечеру, позавтракал и уехал на вокзал. Предстоял трясучий час в электричке.
Иногда Иван Максимович сетовал, что живет в такой дали от второго себя, но потом решил, что время, проведенное в дороге, не напрасно. Он успевал в полной мере осмыслить предстоящее событие, давно ставшее обрядом столичного обновления, своеобразной масленицей, утверждающей агонию старого переваренного мира и торжество нового.
Начинался дремотный день, подкрашенный желтым теплом призрачной осени. Ветер чуть качал первые запахи увяданья, вычесывая из ветвей колтуны седой паутины.
Иван Максимович подошел к растущей на отшибе березе, под ней увидел в траве крупную сыроежку: белая, с легкой прозеленью, шляпка вогнутая, размером с блюдце, посередине зеркальце из дождевой воды, а в нём лоскут неба. Иван Максимович чуть полюбовался мраморным совершенством сыроежки, вынул гриб из земли и стал невидимым.
Как легко было бежать по лесу, будто выросли за спиной легкие, похожие на соборные витражи, стрекозьи крылья. Сколько гумуса накопилось, как никогда раньше. Громоздким эльфом порхал он от дерева к дереву, от поляны к поляне.
Исполнив свой лекарский долг, Иван Максимович медленно брел по лесу, тешась разгулом августовских красок, дышал сладкой древесной сыростью.
По привычке заглянул к медведю, с которым завел дружбу еще лет десять назад.
Медведь был особенный, из прозрачного мира. Настоящие особи уже давно перевелись, и только с появлением Ивана Максимовича в лесу завелся, говоря научным термином, некий астральный прообраз, из которого через время вылупился бы настоящий медведь.
Иван Максимович любил отдохнуть возле уютной берложки, поплакаться о своих коротких летних радостях. Медведь чаще отмалчивался, сопереживая мимикой, изредка вставлял в разговор крепкие выражения.
— Ничего ведь в городе не держит! — повторял Иван Максимович прошлогодние слова. — Дети выросли, у них своя жизнь. Жена, двадцать лет вместе прожили, — посторонний человек. И такая тоска порой берет…
— Так съешь гриб, ёб твою! — весело удивился горю медведь. — Навсегда лесом сделаешься! И никуда уходить не нужно. Первое время у меня поживешь, потом берлогу себе выроешь!
Иван Максимович, поражаясь собственной недогадливости, торопливо откусил от сыроежки-невидимки.
— Назад возврату не будет! — предупредил медведь.
Иван Максимович вместо ответа лишь отмахнулся.
Жена вечером его не дождалась. Не появился он и утром. На второй день она заявила в милицию об исчезновении мужа, вспомнив о его странном увлечении лесом. Сотрудники уголовного розыска честно искали тело в окрестных угодьях. Иван Максимович как сгинул.
Только весной, в апреле, когда в лесу сошел снег, охотники за подснежниками набрели на странную кучу перегноя, напоминающую человеческую фигуру. Земляные черты лица имели слишком пугающую индивидуальность, поэтому нашедшие побоялись прикасаться к мумии до приезда милиции, уверенные, что этот тлен мог сформироваться лишь на каркасе из человеческих останков. К подобному заключению подталкивала и размокшая кепка неподалеку.
Скелета в перегное не оказалось. Предположение, что кости под воздействием органических кислот растворились, экспертиза опровергла, заявив, что состав образования полностью растительный. Впрочем, дело осложнилось тем, что жена Ивана Максимовича по фотографии опознала мумифицированные черты мужа и заодно и его кепку.
Самого Ивана Максимовича шумиха вокруг его бывшей физической оболочки оставила равнодушным. Он стоял, воздушно-бесцветный, и смотрел, как оперативники окапывали трупоподобную кучу, рассыпавшуюся в их руках рыхлыми земляными комьями.
Потом люди ушли, оставив после себя бензиновый запах и окурки. Чтобы ничто больше не напоминало здесь о человеческом присутствии, Иван Максимович выронил на оскверненную почву каплю гумуса, сразу же проросшего свежей травой, и удалился в чащу неслышной походкой лешего.
