Эрик Сигал - История любви
— Безусловно.
— Но это же смешно, Оливер.
Похоже, я ее совершенно не убедил. Тогда-то я и заподозрил, что у нас с нею расхождения во взглядах на жизнь. С одной стороны, три с половиной года в Гарварде и Рэдклиффе превратили нас обоих в самоуверенных интеллектуалов, которых обычно и производят эти университеты. Но когда дело доходило до того, чтобы признать, что мой отец сделан из камня, она цеплялась за какие-то атавистические итальянско-средиземноморские понятия типа «папа любит своих деток», и спорить не о чем.
Я попытался привести наглядный пример. Наш дурацкий «антиразговор» с отцом после матча в Корнелле. Рассказ явно произвел на нее впечатление. Но абсолютно не то, на которое я рассчитывал.
— Так он специально приехал из Бостона в Итаку ради какого-то дурацкого хоккейного матча?
Я попытался объяснить ей, что мой отец — это сплошная форма и никакого содержания. Но она оставалась под впечатлением того, что он проделал столь долгий путь ради такого (относительно) заурядного спортивного события.
— Слушай, Дженни, давай оставим это, ладно?
— Слава богу, что ты так зациклен на своем отце, — сказала она. — Это означает, что тебе еще далеко до совершенства.
— Хочешь сказать, что ты совершенство?
— Конечно, нет, подготовишка. Разве я стала бы тогда с тобой встречаться?
Опять все сначала.
5
Хочу сказать пару слов о наших интимных отношениях.
Удивительно долго их не было вовсе. То есть ничего более серьезного, чем те несколько поцелуев, о которых я уже рассказал (и которые до сих пор помню в мельчайших подробностях). Это было для меня нетипично — по природе я горяч, нетерпелив и предприимчив. Если бы кто-нибудь сказал любой из доброго десятка девиц в Тауэр-корт, Уэллесли, что Оливер Барретт Четвертый ежедневно в течение трех недель встречается с девушкой, но ни разу не переспал с ней, она бы наверняка рассмеялась и подвергла сомнению женские достоинства этой особы. Но, разумеется, дело, было не в этом.
Я не знал, как действовать.
Только не надо понимать меня слишком буквально. Я знал все ходы. Но не мог справиться с собственными чувствами и сделать эти ходы. Дженни была так умна, что я боялся, что она просто рассмеется над тем, что я привык считать изысканно-романтичным (и неотразимым) стилем Оливера Барретта Четвертого. Да, я боялся, что она отвергнет меня. Или примет, но не по тем причинам, по которым я хотел, чтобы она меня приняла. Всеми этими путаными объяснениями я хочу сказать одно: мои чувства к Дженни были иными. Я не знал, как сказать ей об этом, и совета спросить было не у кого.
(«Надо было спросить у меня!» — скажет она потом.)
Я ощущал эти чувства. К ней. Ко всему в ней и вокруг нее.
— Ты завалишь экзамен, Оливер.
Мы сидели у меня в комнате в воскресенье днем и занимались.
— Оливер, ты завалишь экзамен, если будешь просто сидеть и смотреть, как занимаюсь я.
— Никуда я не смотрю, я занимаюсь.
— Не ври. Ты разглядываешь мои ноги.
— Только иногда. В начале каждой главы.
— Что-то уж очень короткие главы в твоей книге.
— Слушай, самовлюбленная красотка, не так уж ты хороша.
— Я знаю. Но что я могу поделать, если ты думаешь иначе.
Я отбросил книгу и подошел к ней.
— Дженни, ну как я могу читать Джона Стюарта Милля, если каждую секунду умираю от желания заняться с тобой любовью.
Она нахмурилась.
— Оливер, прошу тебя!
Я присел на корточки рядом с ее стулом. Она снова уставилась в книгу.
— Дженни…
Она тихо закрыла книгу, отодвинула ее и положила руки мне на плечи.
— Оливер, прошу тебя…
Тут-то все и произошло. Все.
* * *Наша первая физическая близость была полярной противоположностью нашему первому разговору. Все было так неторопливо, так тихо, так нежно. Я и не догадывался, что это и была настоящая Дженни, ласковая Дженни, чьи прикосновения так легки и любовны. Но по-настоящему я удивился самому себе. Я тоже был нежен. Я был ласков. Неужели это и был настоящий Оливер Барретт Четвертый?
Я уже упоминал, что ни разу не видел хоть одной расстегнутой пуговицы на кофточке у Дженни. И удивился, обнаружив, что она носит маленький золотой крестик. На цепочке, которую не снять. Так что когда мы занимались любовью, крестик оставался на ней. Когда мы отдыхали тем чудесным днем, когда кажется, что ничего больше не имеет значения и в то же время значения исполнено все, я прикоснулся к этому крестику и спросил, что сказал бы ее священник, узнав, что мы с ней в одной постели. Она ответила, что у нее нет священника.
— Разве ты не добропорядочная католическая девушка?
— Я девушка, — ответила она. — И добропорядочная.
Она посмотрела на меня, ожидая подтверждения, и я улыбнулся. Она улыбнулась в ответ.
Так что два пункта из трех. Тогда я спросил ее, почему она носит крестик, да еще на запаянной цепочке. Она объяснила, что это крестик ее матери и носит она его по причинам сентиментальным, а не религиозным.
Разговор снова вернулся к нашим отношениям.
— Слушай, Оливер, я уже сказала, что люблю тебя?
— Нет, Дженни.
— Почему же ты меня не спросил?
— Боялся, если честно.
— Спроси сейчас.
— Ты любишь меня, Дженни?
Она посмотрела на меня и без всякого кокетства ответила вопросом на вопрос:
— А ты как думаешь?
— Да, наверное. Может быть.
Я поцеловал ее в шею.
— Оливер?
— Что?
— Я тебя не просто люблю… Господи, ну что еще?
— Я тебя очень люблю, Оливер.
6
Мне нравится Рэй Страттон.
Может, он не гений и не великий футболист (скорости не хватает), но он хороший сосед по комнате, верный друг. Как же он, бедолага, страдал весь наш последний курс! Куда он шел заниматься, когда видел свисающий с дверной ручки галстук (традиционный знак, что комната занята)? Конечно, он не все время занимался, но что-то надо было делать. Допустим, он мог пойти в библиотеку, или в Ламонт, или даже в клуб. Но где он спал в те ночи с субботы на воскресенье, когда мы с Дженни, нарушая университетские порядки, оставались у меня до утра? Рэй вынужден был искать место, где бы прикорнуть, хотя бы на соседском свободном диване если, конечно, там было свободно. Хорошо хоть, что футбольный сезон уже кончился. Ну и, конечно, я бы сделал для него то же самое.
А какая Рэю награда? В прежние времена я делился с ним мельчайшими подробностями своих любовных успехов. Зато теперь он не только был напрочь лишен этого неотъемлемого права соседа по комнате, я даже ни разу не признался в открытую, что мы с Дженни любовники. Я просто давал ему знак, когда нам понадобится комната. Пусть сам догадывается, зачем.
— Черт побери, Барретт, так вы с ней этим занимаетесь или нет? — допытывался он.
— Рэймонд, я тебя как друга прошу — не спрашивай.
— Но черт побери, Барретт, но ведь и днем по будням, и по ночам в пятницу и субботу!.. Наверняка вы с ней этим занимаетесь.
— Что тогда спрашиваешь, Рэй?
— Потому что это вредно для здоровья.
— Что именно?
— Да все! Вся эта ситуация. Раньше ведь так не было?! Раньше ты дядю Рэя уважал, все детали ему выкладывал. А так — несправедливо, тут что-то нездоровое. Черт возьми, что в ней есть такого, чего нет в других?
— Послушай, Рэй. Это зрелая любовь.
— Любовь?
— Не произноси это слово, как ругательство.
— Любовь? В твоем возрасте? Мне страшно за тебя.
— Почему? Боишься, что я свихнусь?
— Боюсь за твое холостяцкое состояние. За твою свободу. За твою жизнь!
Бедный Рэй. Он действительно обеспокоен.
— Ты что, боишься потерять соседа по комнате?
— Выдумал еще[3], потерять? Да мне еще одна досталась, вечно тут торчит!
Я как раз одевался идти на концерт, пора было завершать это обсуждение.
— Не мучайся, Рэй. Снимем квартиру в Нью-Йорке, будем менять девочек каждую ночь. Все перепробуем.
— Как же не мучаться? Я же вижу. Она тебя окрутила.
— Все под контролем, — сказал я. — Расслабься. Поправляя галстук, я направился к двери. Но Рэй не мог угомониться.
— Эй, Оливер!
— Ну?
— Так ты ее трахаешь?
* * *На этот концерт не я пригласил Дженни. А она меня. Она в нем участвовала. Оркестр Баховского общества исполнял Пятый Бранденбургский концерт, и она солировала на клавесине. Конечно, я часто видел, как она играет, но никогда — с оркестром или на публике. Я так ею гордился! И по-моему, она ни разу не ошиблась.
— Ты великий музыкант, — сказал я ей после концерта.
— Сразу видно, как ты разбираешься в музыке, подготовишка.
— Достаточно.
Мы были во дворе Данстерского колледжа. Стоял один из тех апрельских вечеров, когда начинаешь верить, что весна, наконец, доберется и до Кембриджа. Ее приятели-музыканты прохаживались поблизости (включая и Мартина Дэвидсона, который забрасывал меня невидимыми снарядами ненависти), и поэтому я не мог спорить с Дженни о тонкостях игры на клавишных.
