Захар Прилепин - Грех и другие рассказы
— Ну как он? — приступил я к Марысе.
— Хороший, — сказала Марысенька, жмурясь.
— О чем вы говорили?
— Я не помню... — Улыбка не сходила с ее лица.
— Как ты не помнишь? Вы же только что расстались?
— Представляешь, я листочек потеряла с твоими вопросами и забыла все сразу.
— И как же ты?
— Даже не знаю... Придем домой, послушаем на диктофоне... Хочу яблоко. Купи яблоко...
Я купил ей яблоко: у бабушки с корзинкой.
— Червивое, — сказала Марысенька, откусив несколько раз.
— Выкинь, — велел я.
— Червивое — значит, настоящее, — ответила она.
Мы прошли четыре остановки пешком, держа друг друга за руки. Мы наскребли на бутылку дешевого вина и выпили ее, как алкоголики, за ларьком. Пахло мочой. Мы целовались до нехорошего изнеможения, сулящего безрассудные поступки — на еще полной машин, хотя и завечеревшей улице. Потом несколько минут успокаивались.
— Как мы будем жить? — спросила Марысенька, улыбаясь.
— Замечательно.
— А сюжет будет?
— Сюжет? Сюжет — это когда все истекает. А у нас все течет и течет.
Мы тихо пошли домой, но идти надо было в горку, и Марыся начала жаловаться, что устала. Я посадил ее на плечи. Марысенька пела песню, ей очень нравилось ехать верхом. Мне тоже нравилось нести ее, я держал Марысю за лодыжки и шевелил головой, пытаясь найти такое положение, чтобы шее было тепло и даже немножко сыро.
Через день Марыся отправилась к Валиесу заверять интервью. Мы сделали интервью беззлобным, спокойным, и, как следствие, оно получилось несколько скучным. От Валиеса Марыся вернулась довольной: интервью ему понравилось, он очень хвалил Марысеньку, однако предложил сделать в текст несколько вставок и поэтому попросил прийти ее еще. Когда точно — не сказал, обещал перезвонить.
— Сразу-то он не мог сделать эти вставки? — смеялся я.
— Он, наверное, несчастный. У него нет жены. Он живет один, — рассказывала Марысенька. — Он говорит, что очень одинок.
— А он курит при тебе? — спросил я зачем-то.
— Нет, не курит. Говорит, что бросил.
«Надо же, бросил, — подумал я с ироничным раздражением. — Чего он не курит-то? Тоже мне... Я-то от счастья, а он от чего?»
— Ну как он тебе? — выспрашивал я, втайне чувствуя приязнь к Валиесу — потому что он вызывал хорошие чувства у моей любимой.
— Ты знаешь, все люди такие смешные... Вот старенькие мужчины... Валиес... Ведь и у него тоже когда-то мама была, он тоже был ребенком. Как все мы. И мы все так себя ведем, как нас когда-то научили мамы... Поэтому все очень похоже, просто. Ты понимаешь?
Мне показалось, что очень понимаю. У Валиеса была мама. У Марыси была мама. И у меня. Что тут не понять.
Мы сидели с щенками во дворе, ожидали Марысеньку. Она пришла, и мы все обрадовались.
— А я у Валиеса была, — сказала Марысенька. — Он предложил мне выйти замуж.
— За кого?
Я сам засмеялся своему дурацкому вопросу. И Марысенька засмеялась.
— Ты представляешь, — рассказала она, — он мне позвонил, такой чопорный. «...Не могли бы вы ко мне прийти сегодня...»
— За вставками в интервью?
Марысенька снова засмеялась.
— Ты представляешь, я приехала к нему, а он открывает дверь — во фраке. Такой весь как... канделябр... Черный и торжественный. И одеколоном пахнет. Я в квартиру заглянула — а там огромный стол накрыт: свечи, вино, посуда. Кошмар!
— И что?
— Я даже не стала раздеваться. Я ему наврала... — Марысенька посмотрела на меня таинственно потемневшими глазами. — Я ему сказала, что у меня ребенок маленький. Дома один остался.
— Он опешил?
— Нет, он вообще вел себя очень достойно. Нисколько не суетился. Сказал: «Ну ничего, в следующий раз...» Потом добавил, что он готовит спектакль... «...О любви старого, мудрого человека к молодой девушке» — так он сказал... И предложил мне сыграть главную роль.
— Старого, мудрого человека?
Мы опять засмеялись. И наш смех нисколько не унижал Валиеса. Если кто-то третий, кто-то, следящий за всей подлостью на земле, слышал тогда наш смех, он наверняка подтвердил бы это — потому что нам было просто и чисто радостно оттого, что Валиес нам встретился, и что он во фраке, и что он такой славный... «Старый, мудрый человек...» И вот — молодая девушка в главной роли — рядом со мной. И я.
— Ну а после этого он предложил мне выйти за него замуж, — закончила Марысенька.
Я не стал спрашивать, как это было. Я просто смотрел на нее.
— А что я могла? — словно оправдываясь, ответила она на мой вопрошающий взгляд. — Я сказала: «Константин Львович, вы очень хороший человек. Можно я вам еще позвоню?» Он говорит: «Обязательно позвоните...» И все, я убежала. Даже лифта не стала ждать...
— Сидит там, наверное, один, — неожиданно взгрустнулось мне. — Марысь... Ну выпила бы с ним бутылочку... Жалко тебе?
— Ты что? Нет, я не могу. Не могла. Нельзя. Ты что? Он мне предложил выйти замуж, а я стала бы там есть селедку под шубой.
— Там была селедка под шубой? — заинтересованно спросил я.
Мы снова засмеялись, теребя щенков, вертевшихся у нас в ногах.
— Есть хочу, — сказала Марысенька.
— Вот надо было у Валиеса поесть, — не унимался я. — Пойдем к нему вместе? Скажешь: вот ваш старый знакомый. Он пришел извиниться. И тоже хочет сыграть в спектакле...
— «Роль молодого, глупого человека...» — продолжила Марысенька.
— Сядем за стол, поговорим, выпьем. Обсудим будущий спектакль. Да? Что там у него было на столе? Кроме селедки...
— Не было там никакой селедки.
— Но ты же сказала...
Мы были очень голодны. Почти невесомы от голода.
— Пойдем куда-нибудь? Я действительно захотела селедки. И водки с томатным соком. Это ужасно, что я хочу водки?
— Что ты. Это восхитительно.
Валиес стал звонить чуть ли не ежедневно. Иногда я брал трубку, и он, не узнавая меня и ничуть не смущаясь того, что трубку брал мужчина, звал ее к телефону, называя мою любимую по имени-отчеству. Он даже пригласил ее на свой день рождения, ему исполнилось то ли 69, то ли 71, но она не пошла. Валиес не обиделся, он звонил еще, и они порой подолгу разговаривали. Марыся слушала, а он ей рассказывал. «Может, он ей какие-то непристойности говорит?» — подумал я в первый раз, но Марысенька была так серьезна и такие вопросы задавала ему, что глупости, пришедшие мне в голову, отпали.
— Он рассказывает о том, что ему не дают ставить спектакль. Что его обижают. Ему не с кем общаться, — сказала Марысенька. — Он говорит, что я его понимаю.
Валиес вошел в обиход наших разговоров за чаем, а также разговоров без чая.
— Как там Константин Львович? — спрашивал я часто.
Марысенька задумчиво улыбалась и не позволяла мне острить по поводу старика. Я и не собирался.
Мне было по поводу кого острить и на кого умиляться. Бровкин вымахал в широкогрудого парня с отлично поставленным голосом. Мы с ним хорошо бузили — когда я изредка приходил хмельной, каждый раз он приносил мне палку, и мы ее тянули, кто перетянет. Он побеждал.
Его забрали первым — соседи сказали, что им в гараже нужен умный и сильный охранник. Бровкин им очень подходил, я-то знал. Вскоре те же соседи для своих друзей забрали Японку — она была заметно крупней малорослого Беляка, поэтому и выбрали девку. А Беляка в конце лета увез мужик на грузовике. Он высунулся из кабины в расстегнутой до пятой пуговицы рубахе, загорелый, улыбающийся, белые зубы, много, — ни дать ни взять эпизодический герой из оптимистического полотна эпохи соцреализма.
— Ваши щенки? — спросил он, указывая на встрепенувшегося Беляка.
Неподалеку трусливо подрагивала хвостом Гренлан.
— Наши, — с улыбкой ответил я.
Он вытащил из кармана пятьдесят рублей:
— Продай пацана? Это пацан?
— Пацан, пацан. Я и так отдам.
— Бери-бери... Я в деревню его увезу. У нас уроды какие-то всех собак перестреляли.
— Да не надо мне.
Я подцепил Беляка и усадил мужику на колени, и в это мгновение мужик успел всунуть мне в руку, придерживающую Беляка под живот, полтинник и так крепко, по-мужски ладонь мою сжал своей заржавелой лапой, словно сказал этим пожатием: «У меня сегодня хороший день, парень, бери деньги, говорю». После такого жеста и отдавать-то неудобно. Взял, да.
— Марысенька, у нас есть денежки на мороженое! — вбежал я.
— Валиес умер, — сказала Марысенька.
— Что, невеста, осталась одна? — Я гладил Гренлан.
Наконец она привыкла к тому, что ее гладят. Она хоть и озиралась на меня тревожно, но уже не заваливалась на спину в страхе. Весь вид ее источал необыкновенную благодарность. Я не находил себе места. Я пошел к Марысеньке. Она прилегла, потому что ей было жалко Валиеса.
Поднимался по лестнице медленно, как старик. Тихо говорил: «Сегодня... дурной... день...» На каждое слово приходилось по ступеньке. «Кузнечиков... хор... спит...»: еще три ступеньки. И еще раз те же строчки — на следующие шесть ступенек. Дальше я не помнил и для разнообразия попытался прочитать стихотворение в обратном порядке: «...спит ...хор ...кузнечиков», но обнаружил, что так его можно читать, только если спускаешься.
