Эмилиян Станев - Тырновская царица
Когда новое жилище было обставлено и к входной двери прибита табличка, доктор Старирадев решил отныне питаться дома, и Марине пришлось взять на себя покупку провизии.
Как только она появилась на Баждарлыке с кошелкой в руке, торговцы, в ожидании покупателей прихлебывавшие свой первый утренний кофе и перебиравшие четки, сидя на низких стульчиках у входа в лавки, застыли, словно окаменев. Марина прошла по тротуару, постукивая каблучками новых ботинок, гордо выпрямившись и высоко подняв голову. Модное платье подчеркивало округлость ее бедер, тонкую талию и роскошные плечи. Стянутые в высокий узел тяжелые каштановые волосы открывали нежный пушок на затылке и отливавшую перламутром кожу крепкой, круглой шеи. Все уставились на нее, смолкнув от изумления, а она, не сумев подавить улыбку, шествовала, притягивая к себе восхищенные мужские взгляды. Направлявшиеся в свои конторы чиновники оборачивались, торговцы спрашивали друг у друга, кто эта красавица, и их домыслы и догадки передавались из лавки в лавку.
Так Марина вошла на рынок и сразу окунулась в гомон и выкрики мясников, рыбаков и лотошников. Прежде она лишь изредка приходила сюда за зеленью или куском говядины и держалась робко и настороженно, опасаясь, что ее обсчитают. Теперь же она ничего не боялась — доктор открыл счет в мясных, рыбных и зеленных лавках. Едва она произносила: «Я служу у доктора Старирадева», как ей отрезали лучший кусок мяса и предлагали отборнейшую рыбку. Никогда раньше не покупала она белугу, икру или такого дорогого мяса, никогда даже не заглядывала в лавки, где торгуют деликатесами. Корзины с устрицами и омарами, бочонки с икрой, свежие колбасы, развешанные на жердях, горы овощей, из которых большая часть после полудня будет выброшена на мостовую как мусор и задаст лишнюю работу городским уборщикам, — все это придало ей еще больше уверенности. Всюду встречали ее с почетом — и благодаря доктору и из восхищения ее красотой, везде называли ее не иначе, как госпожой. Она до того возгордилась, что забыла обо всем на свете и была вынуждена заглянуть в старый бумажник доктора, где лежал для памяти перечень продуктов, которые следовало купить. Чем дальше она шла, тем больше слабели ноги и быстрее билось сердце. Кто-то воскликнул у нее за спиной: «Зайди ко мне в лавку, молодуха, для почину!» Она чувствовала на себе десятки глаз, и ей ужасно хотелось поглядеть на себя в зеркало, чтобы убедиться в том, что она и впрямь так хороша.
Вернувшись домой, она пожаловалась бабке Винти и, что мужчины заглядываются на нее и отпускают вслед разные шуточки.
— Сама, значит, своей красоты не ведала, — сказала в ответ старуха. — Вот, говорят, одежка не делает человека, ан — на деле оно и не так. Ладно, оставь кошелку и ступай наверх, прибери.
В спальне Марина увидала себя в зеркале — сияющая, щеки пылают, глаза хмельные. Белый передник и чепец сделали ее стройнее и придали лицу еще большую нежность и чистоту. Запахи в спальне — табака, незнакомого одеколона и мужчины — усиливали ее возбуждение. Бритвы господина доктора, флакончики над новым умывальником, фарфоровый кувшин с тазом, пижама — невиданный ею раньше предмет туалета, — медицинские инструменты в кабинете, линолеум на полу, — все внушало ей священный трепет. Она обнаружила на подушке несколько черных волосков и подумала: «Не хватало еще, чтоб господин доктор тоже облысел». Лысыми были головы ученых мужей, карикатуры на которых висели на стенах кабинета рядом с портретами каких-то бородатых господ. Позже она узнала, что это знаменитые профессора, и стала называть их этим новым для нее словом.
Спустя несколько дней, когда доктор принимал первых пациентов, она испугалась, что может напутать что — нибудь. Доктор делал легкие операции, слышались стоны, детский писк, оханье, вздохи облегчения. Запах карболки и лекарств наполнил дом, став составной частью чистоты. У Марины появилось много работы — число пациентов росло с каждым днем. Женщины приходили в сопровождении мужей, смущенные необходимостью раздеваться перед таким молодым и привлекательным доктором, делились с ней своими опасениями, просили совета и напутствий, и от этого в ней крепло чувство собственного достоинства. Иногда доктор выговаривал ей за что-нибудь, и она покорно проглатывала все, сознавая, что заслужила укоры своим неумением и неопытностью. Но все неприятности искупались теми часами, когда она бывала свободна. Тогда она рассказывала бабке Винтии о том, что происходит наверху, какие приходили больные и что доктор им говорил. Постепенно нижний этаж дома превратился в место, где скапливались секреты пациентов и городские сплетни.
Однажды Марина узнала, что торговцы на Баждарлыке прозвали ее Тырновской царицей. Она даже присвистнула, услышав об этом, за что бабка Винтия немедленно на нее напустилась: «Баба, а свистишь, как мужик! Не дай бог, господин доктор услышит, что он подумает!»
Господин доктор?! В ее глазах он был не просто мужчиной, он был всезнающим волшебником, владеющим тайнами жизни и смерти. Иногда они обе — Марина и старуха — строили догадки, кто же станет когда-нибудь докторшей. Зависть и безотчетная ревность терзали сердце Марины, временами ее охватывал страх. Заботило ее и дело о разводе — его рассмотрение в митрополии затягивалось по вине почтальона. Кольо часто приходил, умолял бабку Винтию, чтобы она уговорила Марину вернуться к нему. Заслышав его голос, Марина поднималась наверх, куда почтальон заявиться не смел, и бедняга горестно уходил, волоча за собой огромную потертую сумку.
Однажды Марина, возвращаясь с базара, попалась на глаза госпоже Зое. Окинув ее оценивающим взглядом сводницы, та навела справки у содержателя ресторанчика на соседней со своим заведением улочке.
— Это прислуга господина доктора, — ответил тот. — Поступи она к тебе, мы бы все, как один, повыгоняли своих жен.
И он захохотал так, что живот его долго трясся от смеха.
5
В конце июля открылся охотничий сезон, и доктор Старирадев загорелся этой новой для него страстью. Неудача первого дня не остудила его пыл, а лишь еще больше распалила его. Собачьи стойки, внезапные появления дичи, словно выскакивавшей из-под земли, поглотили его до самозабвения. Потом ему удалось подстрелить зайчонка, и это несколько приободрило его. Окружающие засыпали его советами, как целиться, где искать куропаток и перепелок. Растерянный, беспомощный, он топал в своих новых французских сапогах по стерне, по полям несжатого овса и проса, палил наугад и сокрушенно провожал взглядом птиц, исчезавших из виду, красиво взмахивая крыльями. Он слышал за спиной шутливые поддразнивания капельмейстера и Иванчо Тошева, державшихся справа и слева от него, завистливо смотрел, как его сотоварищи вынимают из пасти собак убитую дичь и перекладывают в сетки, притороченные к ягдташам. Все они были одеты в старье, на голове — видавшие виды соломенные шляпы или фуражки. Если бы не гладкие городские физиономии, ухоженные бороды и бакенбарды, если б не патронташи, нарядные ягдташи и сверкающие двустволки, их можно было бы принять за ожившие огородные пугала.
Когда охоту прервали, чтобы пообедать в тени двух старых вязов, доктор в своей модной охотничьей экипировке выглядел богачом среди нищих бродяг. Весь взмокший, он без сил рухнул на траву и больше пил, чем ел. Охотничий азарт не давал ему покоя, по сравнению с другими охотниками он казался себе профаном, жалким учеником, которому приходится терпеливо сносить все шуточки по своему адресу. Во второй половине дня он наконец подстрелил свою первую куропатку. Ему подарили еще несколько птиц, и турок-кучер подвесил трофеи к фонарям коляски. Только когда все четыре экипажа, переполненные охотниками и собаками, покатили в город, доктор облегченно вздохнул. Его спутники казались ему невыносимыми — слишком уж фамильярничали, и шуточки их граничили с наглостью, так что он решил впредь ездить на охоту один. Не будет свидетелей его неловкости, да и сам он будет сосредоточеннее, не станет спешить. Купив у капельмейстера стареющего сеттера, он в следующее же воскресенье исполнил свое намерение. Коляска ждала его возле старой чешмы с позеленевшим корытом, нанятый на день мальчишка подбирал убитую дичь, потом развел костер и помог приготовить обед. Доктор делал большие успехи — стал вполне сносно стрелять, легче обнаруживал дичь и вечером вернулся домой предо вольный, пропахший потом, порохом и полем. Ванна к его приезду была уже готова, и, выкупавшись, он торопливо поужинал и заснул крепким, здоровым сном. На другой день он чувствовал себя бодрым, и летний костюм казался ему легким, как паутинка. Работа в больнице и дома поглощала его, однако охота не выходила из головы, и он мечтал о будущем воскресенье.
Слава о нем как о враче быстро распространялась, с самого утра перед домом уже стояли в ожидании деревенские телеги и повозки, застланные рядном и соломой. Не только в приемной, но и по всей лестнице сидели больные, приехавшие из окрестных сел. Он сердито отчитывал тех, кто запустил болезнь, лечась у разных бабок и врачевателей, и его возмущение передавалось Марине. После приема и несложных операций, помогая ему умыться и снять халат, она слышала, как он вздыхает, видела его сердитое лицо и выражала свое сочувствие наивными, часто неуместными словами, но в глазах ее читалась нежность, женское тепло. А когда он ложился на кушетку отдохнуть, Марина на цыпочках спускалась вниз и делилась своим возмущением с бабкой Винтией. Ему было слышно, как она говорила: «Очень сердился и устал. Но какое же дурачье есть на свете! Лечатся заговорами…» Он все чаще ловил себя на том, что останавливает взгляд на ее талии и бедрах, что проявляет интерес к ее интимной жизни. Но каждый раз отвергал как недостойную мысль о связи с прислугой. Не привыкшее к воздержанию тело требовало своего, а приглашать Невянку к себе или самому посещать дом терпимости было уже неловко. И он, как бы против собственной воли, стал интересоваться ходом бракоразводного процесса и досадовал, узнав, что почтальон приходил опять. Случайные прикосновения во время работы, когда Марина помогала ему, лишь усиливали в нем жгучую уверенность, что, стоит лишь захотеть, эта женщина будет ему принадлежать. В душные августовские ночи он ощущал горячее дыхание раскаленного города, пропитанного возбуждающими запахами бузины и идущей от реки сладковатой гнили, слушал лягушачьи концерты и вопли армянина. И все это, такое родное и знакомое, пробуждало воспоминания о днях юности и необъяснимым образом усиливало томление по Марине, хотя теперешние его эстетические вкусы и понимание разницы в их положении спешили подавить подобное чувство. В эти ночные часы случалось ему уловить легкое дыхание своей помощницы, в ушах стоял ее напевный голос, он мысленно видел веселый свет ее глаз и, чтобы направить свои мысли в другое русло, заставлял себя думать о больнице, об охоте либо же о дочерях тех семейств, куда его частенько приглашали на ужин. Он уже не раз побывал у господина Николаки, у аптекаря, у Иванчо Тошева, державшего большой склад и лавку, где торговали керосином, дегтем и парафином. Всюду его окружали вниманием, расспрашивали про парижскую жизнь, рассказывали о своих недомоганиях и недугах, просили совета и, в надежде женить, знакомили со своими дочками. Доктор возвращался домой с тяжестью в желудке и досадой в душе.
