Мария Галина - Покрывало для Аваддона
— Нам надо узнать друг друга получше, — говорит Генриетта, — в другой обстановке. Я доверяю своей интуиции. В домашней обстановке, за чашкой чая и свежим тортом «Птичье молоко». И лучше, чтобы гости были разнополыми. Это располагает. Поэтому если бы вы, скажем, пришли с этим милым юношей… Говорят, он порвал с Лохвицкой…
Это она поэта Добролюбова имеет в виду! озаряет Ленку.
— Он, — говорит она, — а как же… всегда.
— Приходите, — многозначительно кивает Генриетта, — поговорим… Если интуиция мне подскажет… я дам рекомендацию…
Ленка прижимает руки к груди.
— Спасибо вам! — выдыхает она. — Спасибо!
Генриетта подзывает её согнутым указательным пальцем.
— А что за труд пишет вот эта? — она кивает на Августу, которая отмахивается от крупного жизнерадостного комара.
— «Частотное распределение букв „алеф“ и „зайн“ в первой версии хазарского словаря», — отвечает Ленка.
— А вы случайно не знаете, где она брала эту блузку?
***— Я что-то не поняла, — говорит Августа, отцепляя репейник от подола юбки. — Что ей нужно?
— Поэт Добролюбов.
— Зачем?
— Странный вопрос!
— Сколько ей и сколько ему?
— Она омылась в эфире и теперь способна на многое. У неё новые зубы растут!
— Честно? Ты видела?
— Уж не знаю, что я там видела… Но раз ей нужен Добролюбов, мы приведём к ней Добролюбова. Пока не знаю, как, но приведём… Жизнь на это положу… А дальше — её забота.
— Нет, — мрачно качает головой Августа, — это будет его забота.
***— Ну, не знаю… — крутит головой поэт Добролюбов, — что я там забыл…
— Додик, ради меня. Что от тебя требуется? Сущие пустяки… Посидишь, попьёшь чаю… Мы торт купили.
— Мне нельзя сладкого. У меня тенденция к ожирению.
— Это диетический торт. Ей тоже нельзя. И вообще — ну что ты капризничаешь?
Культурная женщина, приятно пообщаться. Посидишь, поговоришь и пойдёшь.
— Женщина? Мумия это ожившая, а не женщина. Можно подумать, я её не знаю…
— Ты и Лохвицкую знал. И весьма коротко. А результат?
— Не надо про Лохвицкую. Больше не надо.
— Ну вот, видишь. Тебе нужна перемена обстановки. Развеяться, пообщаться, расширить круг знакомств…
Поэт Добролюбов упирается, но судьба в лице Ленки неумолимо подталкивает его к старому дому с балкончиками на углу Маразлиевской. Ещё один неумолимый рок, на этот раз в лице Августы, тащится сзади, перекрывая дорогу к отступлению.
— У неё знаешь, какая библиотека? Великолепная библиотека, ещё её дед собирал…
— Там что, берестяные грамоты?
— Додик, постыдился бы… ей же не двести лет!
— Это ты постыдилась бы! Сижу себе спокойно в «Зосе», кофе пью, прихожу в себя после нервного потрясения и вдруг — здрасьте пожалуйста! — ты меня хватаешь и тащишь к какой-то сомнительной особе!
— Это она-то сомнительная особа?! Чистейшей души человек! Ну вот и пришли, слава тебе Господи.
— Но я…
— Додик, всего на минутку!
Они поднимаются по пропахшей кошками парадной лестнице, мимо таблички «Трусить в парадной воспрещается». Цветные лоскутки солнца пляшут в витражном окне, и поэт Добролюбов на миг расцвечивается всеми красками утраченных радужных надежд.
— Звони, — говорит Ленка Августе.
— Сама звони. Ты всё это затеяла, ты и звони.
— Господь с тобой, это не я. Это сама знаешь, кто. В любом случае, отступать уже поздно.
Ленка решительно нажимает на кнопку одного из многочисленных звонков, выстроившихся в шеренгу вдоль дверного косяка. Рядом со звонком табличка — "Г.
Мулярчик. Четыре раза".
За дверью тихо, и поэт Добролюбов вздыхает с отчётливым облегчением и приступает к начальному этапу разворота корпусом.
— Нет! — Ленка заступает ему дорогу.
— Я что-то слышу, — замечает Августа.
Генриетта широко распахивает дверь, её силуэт колеблется во мраке.
— Проходите! — низким трепетным голосом говорит она, — проходите. Прошу…
Они гуськом проходят в мрачноватую комнату с эркером, тускло освещённую свисающим почти до стола красным абажуром. Тяжёлый буфет орехового дерева угрожающе нависает над Ленкой, его дверца делает резкий выпад в их сторону и тут же вновь со скрипом захлопывается.
На круглом столе выстроились на скатерти с бахромой четыре чашки с тёмными ободками застарелой заварки и ущербными краями и подозрительного вида печенье. В стаканчике из-под карандашей точно по центру стола дымится ароматическая палочка.
— Вот, — говорит Ленка, — вот тортик, Генриетта Давыдовна.
Коробку с тортом она держит перед собой, как щит.
— Ах, какая прелесть, — говорит Генриетта, не сводя при этом глаз с Добролюбова.
— Enshante, — галантно произносит Добролюбов.
Августа издаёт какой-то неопределённый звук.
— Присаживайтесь, — воркует Генриетта, — присаживайтесь, я сейчас…
Она, игриво взмахнув подолом, уносится на кухню.
— За чаем пошла, — почему-то объясняет Ленка.
— Как можно пить из этих чашек, — стонет Августа. — Ты посмотри! Там же на дне культурный слой!
— А тут очень мило, — снисходительно замечает Добролюбов.
— Тут хороший обмен с космосом, — машинально поясняет Ленка.
— Да, — кивает Добролюбов, — отличная энергетика… Давно уж я так…
— Вот видишь, Додик, а ты упирался… А библиотека? Ты только погляди…
В мрачных шкафах, чьи стеклянные дверцы задёрнуты изнутри зелёными занавесками, громоздятся корешки книг. Ленка дёргает на себя ближайшую дверцу.
— Заперто… — бормочет она.
Она делает ещё несколько попыток, и наконец один из шкафов со скрипом распахивается.
— «История российского балета», — читает она вслух, — «Энциклопедия моды»;
«Чётки» Ахматовой, между прочим, Додик, первоиздание… «…я надела узкую юбку, чтоб казаться ещё стройней»… «Как избавиться от целлюлита»… ну, правильно.
«Раздельное питание», «Ева всегда молода», «Кама сутра»…
— Ага, вот эту открой, — говорит Августа, заглядывая из-за Ленкиного плеча.
— «При выборе невесты отвергай ту, которая сморкается, плачет или с громким хохотом выбегает за дверь», — Ленка недоумённо пожимает плечами, — это что-то не то. "И ещё ту, в имени которой есть буква «Эль». У тебя есть в имени буква «эль», Августа?
— Дальше, дальше посмотри…
Входит Генриетта, ухватив обеими руками мрачный пожилой чайник с горбатым семитским носом.
— Чайку, — нежно говорит она.
— Да, — кивает Добролюбов, — да, пожалуйста.
Он рассеянно поправляет локон и не сводит глаз с Генриетты.
— Варенья? — шепчет Генриетта. — Положить варенья?
— О, да…
— Я не могу кормить свой организм вот этим, — бормочет Августа, — он протестует.
— Мы сейчас уходим… Додик!
Додик машинально глотает варенье, не отводя взгляда от Генриетты, и её лицо заливает нежный оттенок флёрдоранжа.
— Уходите, — Генриетта поворачивает голову к Ленке, кожа на шее у неё натягивается… Она делает резкий выпад корпусом, точно хочет столкнуть Ленку со стула.
Ленка с грохотом выбирается из-за стола.
— Генриетта Давыдовна, — говорит она, — так мы…
Генриетта тоже вскакивает и медленно надвигается на Ленку, вытесняя её во тьму коридора.
Августа следует за ними, поминутно оглядываясь.
Поэт Добролюбов режет торт.
— Всё… — Генриетта дрожащей рукой откидывает цепочку засова, — прошу!
— Генриетта Давыдовна, — Ленка всем телом наваливается на дверь, не давая ей распахнуться, — вы же обещали…
— Дорогая, — доносится из комнаты голос поэта Добролюбова, — ты скоро?
— Что я обещала?
— Боря… Гершензон…
— Потом…
— Нет, — говорит Ленка, и в голосе её звучит металл, — сейчас. Иначе я не сойду с этого места.
— Пусинька, — доносится из комнаты тоскующий зов поэта Добролюбова.
— Ладно! — говорит Генриетта, — ладно.
Она подскакивает к чёрному эбонитовому телефону, водружённому тут же, в коридоре, на тумбочку, напоминающую надгробье, и, заслонившись от Ленки всем телом, набирает номер.
В ватной тишине коридора отчётливо слышны три гудка.
— Всё, — говорит Генриетта, — можете идти.
— Душа моя, ты скоро?
— Но вы же ничего не сказали! — кричит Ленка.
— Я сказала всё, что надо. Он вам откроет. Он вас примет.
Ленка, обречённо вздыхая, высвобождает дверь. Сзади на неё напирает Августа, на которую, в свою очередь, напирает, скрипя суставами, Генриетта Мулярчик.
Туманное зеркало над телефоном на миг отражает череду коридоров, и там, из глубины, выплывает мерцающая фигура — юная красавица с лицом нежным и светящимся изнутри, точно китайская фарфоровая чашка, со спиной, стройной, точно буква «алеф», волосы её, как туман, глаза — как осенняя вода…
Они выскакивают из подъезда. Ленка жадно хватает ртом сырой воздух.
