Мария Галина - Покрывало для Аваддона
Они выскакивают из подъезда. Ленка жадно хватает ртом сырой воздух.
— Она его опоила, — наконец говорит Августа.
— Чем?
— Приворотным зельем.
— Брось, он ни глотка не успел сделать.
— Ну тогда обкадила этой штукой. Торчала там посреди стола, как этот… Тайное восточное средство…
— Нет, — говорит Ленка, — не в этом дело… Всё дело в том зеркале. Ты видела?
— Кое-что мне показалось.
Августа трёт ладонями виски.
— Во-во…
— Неужели, — наконец произносит Августа, — там была она? В молодости?
— Не думаю, — рассудительно отвечает Ленка, — в молодости она была точь-в-точь как сейчас, только моложе… Ты знаешь, — она качает головой, — скорее всего, именно такой её и увидел поэт Добролюбов. Вот так он её и увидел…
— Это же нечестно!
— Трудно поступить нечестно по отношению к поэту Добролюбову, а потом… какая разница — объективная реальность или субъективная реальность?
— Ну, знаешь… Это уже шизофрения.
— Нет, — говорит Ленка, — всего лишь метафизика.
***— Лампочки в подъезде нет, — бормочет Августа, — почему лампочки в подъезде нет?
— А ты хочешь, чтобы мы ввалились к мистику и аскету в сиянии электрического ореола? Так не бывает… Тайна должна твориться во мраке.
— Я знаю, что творится во мраке. Срёт по углам кто ни попадя. Это же клоака какая-то… понюхай только…
— Не хочу.
— Почему, ну почему мистик должен жить на шестом этаже без лифта?
— Так ближе к небу.
— С лифтом было бы ещё ближе…
— Это его дверь?
— Да тут вроде другой нет.
Августа водит по двери руками, ощупывая её.
— Таблички нет, — говорит она наконец, — краска облазит. Зашкурковали плохо.
— Не твоя проблема — ты не на кладбище… Ага, вот звонок.
Ленка отчаянно наваливается на звонок, но изнутри не слышно ни одного звука.
— Нажми сильнее, — говорит Августа.
— Жму. Не работает.
Дверь распахивается неожиданно, словно человек всё это время стоял за ней.
— Проходите, — говорит он сухим, точно наждачная бумага, шёпотом.
В прихожей — если это вообще прихожая, — совершенно темно, сам хозяин маячит на неопределённом расстоянии трудноразличимым тусклым силуэтом.
— Почему такая темень? — Августа еле шепчет, но хозяин услышал.
— Я не выношу света, — теперь голос у него высокий, дребезжащий, — свет разрушает материю…
— Чего?
— Сетчатка, — шёпотом сказал хозяин, — моя сетчатка.
— А-а, — глубокомысленно тянет Ленка, — ясно.
— Что тебе ясно?
— Он не выносит света…
— Мы от Генриетты, — Августа произносит это многозначительно, точно пароль.
— Знаю. Она мне сказала.
— Как это — сказала? — оторопела Августа.
— По телефону. Она же мне позвонила.
В комнате, слава тебе Господи, чуть светлее. Бесформенные нагромождения на полу оборачиваются сваленными в кучу книгами, ещё книги громоздятся вдоль стен, пыльный луч, просачиваясь сквозь щель в тяжёлых занавесках, подсвечивает их корешки…
— Проходите, — шёпотом говорит хозяин, — я сейчас.
Теперь видно, что он сутул до крайности, шея его уходит резко вперёд, увенчавшись небольшой головой в ермолке.
— Что там написано, — интересуется Августа, разглядывая корешки.
— Не знаю…
— А кто хвастался, что умеет читать на иврите?
Хозяин с неожиданной прытью бросается к книжным россыпям и, втиснувшись между Августой и пыльными фолиантами, набрасывает на них какую-то тяжёлую тёмную ткань.
— Нельзя, — говорит он, — это нельзя читать… всё равно там написано совсем другое… И вообще, это не для женщин. Это не каждый мужчина вынесет. Говорите, что вам надо…
— Будто вы не знаете, — мрачно говорит Ленка.
— Положим. Но вы назовите. Неназванное не существует.
— Нам нужно получить сведения о некоем Гершензоне… — чётким преподавательским голосом произносит Августа.
Хозяин делает рукой резкое движение, и какой-то фолиант падает с вершины, листы рассыпаются по полу, точно бледные ночные бабочки.
— Тише, — говорит он, — умоляю, тише…
Ленка бросилась было подбирать листы, но хозяин резко завизжал и затопал ногами, и она в ужасе отшатнулась.
— Не трогайте… Нельзя этого трогать…
Августа не двинулась. Она лишь опустилась на кстати подвернувшийся стул и приподняла ноги, точно по полу ползали скорпионы.
— Дело в том, — шёпотом говорит Ленка, — что мы посетили его могилу.
— Разве он уже умер? Он не может умереть. Никак.
— Ну, могила-то была…
— Значит, он просто захотел покоя. Ушёл во тьму. Свет плохо воздействует на его сетчатку.
— Рабби Барух… Умоляю. Заклинаю Торой — кто он такой, этот Гершензон?
— Рабби Моше?
— Рабби Моше.
— Он был математик, — почти нормальным голосом сказал хозяин, — блестящий математик. И за последние пятьсот лет освоил все тонкости каббалы. Он изучил Зогар. Он постиг Сферот. Для него не было тайн ни на земле, ни на море… Он насквозь пронизал все слои небес. И он, чтоб вы знали, — один из лучших за всю историю потомков Авраамовых специалист в области мнимых чисел.
— Вы хотите сказать, — Августу неожиданно осеняет, — что он вычислил что-то вроде тетраграмматона?
— Тетраграмматон? Абулафия? Это имя Господа и так известно — к чему его вычислять? В застывших областях мира, где время течёт во все стороны сразу, Вечный Первосвященник произносит его под звуки шофара в Вечный день Страшного Суда и серафимы хлопают крыльями в своих заоблачных жилищах… Нет, он вычислил несуществующее имя Бога. Самое страшное, самое могущественное.
— Несуществующее?
— Семьсот двадцать имён доступны людям на земле… А он нашёл семьсот двадцать первое. Привлёк теорию мнимых чисел — и нашёл.
— И..? — услужливо подсказывает Ленка.
— Что — и? Он обрёл полную власть над смертной материей, понятное дело. Он сумел прочесть тайные письмена, он видел Скрижали Завета. Дело о Колеснице и Дело о Творцах были для него так же ясны, как для вас — поваренная книга.
— Я не стала бы так огульно…
— Погоди, — прерывает её Августа, — я не поняла. Зачем при таком удачном раскладе было ложиться в эту могилу?
— А что ещё делать человеку, который может всё? Суетиться? Стоять в очередях за кошерной колбасой? Он подумал-подумал и погрузился во мрак. А вы его потревожили.
— Каким это, интересно, макаром?
— Вы разомкнули запирающие узы. Камешки с могилки смахивали? С надгробной плиты?
Когда тряпками своими по ней шкрябали…
— Чёрт, — говорит Ленка.
— Всё равно не понимаю, — упрямо твердит Августа, — подумаешь, запирающие узы!
Да любой алкаш… расстелил бы газету, камешки смахнул да и уселся бы на плиту, колбасу некошерную резать…
— Алкаш и не заметил бы этой могилы. А человеку учёному камни эти тяжелее плиты надгробной показались бы. А вы, извиняюсь, ни то ни сё. Порождение финансового кризиса. Ползали там, могилку подчищали да ещё и о каббале рассуждали. Может, ещё и какое-нибудь из имён Бога произносили?
— Произносили, — уныло подтвердила Ленка.
— Узы и распались. На краткий миг, но вам хватило. И вот какая-то шикса возьми их в этот миг и смахни.
— Что ему стоило их обратно положить, эти камни?
— Да не мог он, — выкрикнул рабби Барух, и голова его мелко затряслась, — он же ограничен сам в себе. Он упокоился и свои желания запер. Могущество своё он ограничил, понятно, дуры вы безграмотные? Может, там, где касается других, он ещё не утратил силы…
— Так вот зачем он нас преследует, — говорит Августа, — обратно упокоиться хочет…
— Он уж намекал-намекал, — уныло кивает Ленка.
— Откуда же нам знать…
— Мог бы сказать и пояснее, а не напускать на нас кадавров…
— Вы сами виноваты, — хозяин пожал острыми плечами, — он всего лишь извлекал из тьмы на свет ваши страхи и тайные желания… Ибо он достиг небывалого могущества и сумел погрузиться во тьму преисподней и лишил Аваддона его покрывала. Но могущество — это одно, а умение пользоваться им — совсем другое. Чем, скажем, лично вам Лохвицкая так не угодила?
— Да так… — качает головой Ленка.
— Вот именно.
Семисвечник в углу сам по себе вспыхивает тусклыми бледными огоньками, и тень хозяина комнаты начинает стремительно разрастаться.
— Что это? — взвизгивает Августа.
Тёмная занавеска на груде книг начинает шевелиться, в ней образуются движущиеся прорехи. Ленка с ужасом понимает, что то, что она приняла за ткань на деле было живым покровом из сотен тысяч насекомых, которые сейчас стремительно расползаются в разные стороны.
Хозяин взмахивает руками, тень повторяет его движения, точно огромная дрессированная птица.
— Убирайтесь отсюда, — говорит он мощным голосом, и пламя в семисвечниках вздрагивает. — Вон!
