Мария Галина - Покрывало для Аваддона
— Вот, — тихо сказала Августа, — вот он. Опять.
Так значит, думает Ленка, прошлой ночью…
Августа вцепилась в Ленкину руку так, что у той побелели пальцы.
— Кто это? — недоумевает Ленка.
— Никто… потому что… этого нет… не может быть… Не открывай!
— Да я и не собираюсь.
Они застыли, молча, не отводя глаз от двери.
Стук прекратился.
— Царапается, — шепчет Ленка.
— О, Господи! Нет…
Тихие удаляющиеся шаги, молчание.
— Августа, — наконец говорит Ленка, — а что, вчера тоже…
— Не было ничего вчера! — кричит Августа. — Говорю тебе, не было! Ты это… заночуй у меня, ладно?
***— А, привет, — говорит доцент Нарбут. — Чем обязан?
— Я Августу ищу, — Ленка приоткрывает дверь и боком протискивается в щель.
— Августа на занятиях. А ты мне Лотмана обещала.
— Будет тебе Лотман. — Ленка садится на стул с рахитичными ножками. — Я тут подожду, ладно?
— Ладно, — доцент Нарбут рассеянно складывает бумаги в стопку. — Что, опять могилки перекапывать? Говорят, на американскую клиентуру работаете…
Нарбуту всегда всё известно, потому что у него хорошие источники информации. Но никто не знает, какие именно, потому что он своих информаторов не выдаёт.
— Бывает… — говорит Ленка.
— И как же вы так прислонились? Наверняка та, чёрненькая, которая с тобой на курсе училась, а потом в Штаты дёрнула… Небось, с её подачи…
— Если знаете, зачем спрашиваете?
— Так, проверяю одну гипотезу. До чего мы докатились, а? Доцент наук могилки за эмигрантами убирает. Раньше мы были за железным занавесом, как за каменной стеной, а теперь — на тебе, пожалуйста! Любой космополит может тебя на кладбище отправить! Сходи-ка, юноша, — это он уже заглянувшему в дверь унылому студенту, — позови Пшибышевскую.
— А она уже сама сюда идёт, — мрачно говорит студент. — Занятия отменили.
— Это ещё почему?
— Бомбу подложили. Всеобщая эвакуация.
— Бомбу, наверное, второму курсу подложили, — говорит доцент Нарбут, — у них как раз пересдача. Эй, что с тобой?
Вдоль стены тянется ряд портретов — мрачные братья-близнецы в наглухо застёгнутых сюртуках, последние в ряду — в пиджаках и при галстуках.
— Кто это? — тихо говорит Ленка, — вон там, пятый слева?
— Это… — приглядывается Нарбут, — да чёрт его знает, все они на одно лицо.
Математики…
— А, это ты, — говорит, влетая в комнату, Августа. Она уже оправилась от вчерашнего потрясения. На ней потрясающий замшевый пиджак и очень элегантная юбка. — Ты слышала про бомбу? Занятия отменили. Пошли в Пале-рояль, там сейчас музыкальный праздник какой-то. Заодно и кофе попьём. Да что это ты, в самом деле?
Ленка стоит с раскрытым ртом и тычет пальцем в табличку под портретом.
— Гершензон, — говорит она. — Гершензон, Моисей Самуилович.
— Самойлович, — поправляет доцент Нарбут.
— Один чёрт. Августа, говорю тебе, это он…
— Брось! Мало ли в Одессе Гершензонов…
— Даты… даты смотри! Всё сходится!
Строгий старик в ермолке укоризненно смотрит на неё.
— Ты что, — спрашивает доцент Нарбут, — нашла пропавшего родственника?
Ленка тихонько качает головой.
— Послушай, — говорит она наконец, — а он всегда тут висел?
— Не помню, — неуверенно говорит Августа, — кто же смотрит на портреты?
Ленка приподнимает пыльную раму. Под ней ярко-розовый квадрат обоев.
— С незапамятных времён… — бормочет она, — надо же…
— Послушай, Юра, — Августа оборачивается к Нарбуту, — кто это, не знаешь?
— Понятия не имею, — холодно говорит Нарбут.
Ленка тянет Августу за рукав.
— Выйдем… — говорит она шёпотом.
Они оказываются в полумраке коридора, в стрельчатое окно заглядывает зелёное дерево.
— Ты чего? — спрашивает Августа.
— Врёт. Он знает. Он всегда всё знает.
— Тогда почему не говорит? Что, личность какого-то настенного Гершензона такая потрясающая тайна? Вот же он, висит, на всеобщем обозрении…
— Так ли уж на обозрении… — сомневается Ленка. — Что ж мы его раньше не замечали?
— Опять за своё, да? Он что, по-твоему, сам тут повесился? Снял со стены, я не знаю, Гаусса и повесился?
— А ты можешь дать гарантии, что это не так?
— Я даю гарантии только нормальным людям, — холодно говорит Августа.
— Это ты своим студентам скажи… Ты вот что… Сколько у тебя при себе денег?
— А тебе какое дело?
— А такое. Давай сюда. Всё давай…
— Лена, ты точно сошла с ума, — шипит Августа, покорно выбирая из бумажника радужные купюры.
— Вот… видишь, я свои докладываю. Все, какие есть. — Ленка пересчитывает наличность. — Достаточно. Пошли. Говорить буду я. А ты молчи. Молчи и кивай.
Они вновь входят в комнату. У Августы лицо вытянутое, Ленка сохраняет фальшивую жизнерадостность.
— Юрий Игоревич, — говорит она несколько заискивающим голосом. — Мы тут с Августой подумали… раз бомба, чего тут сидеть…
— Да она не взорвётся! Я уже столько таких бомб пережил…
— Как знать, — загадочно говорит Ленка, — но я бы на вашем месте всё же переждала где-нибудь в безопасности. Скажем, на Гоголя — там такое хорошее кафе, на Гоголя. Интеллигентные люди туда ходят.
— Тоже мне, нашли безопасное место, — в глазах Нарбута появляются проблески интереса, — там недавно на одного интеллигентного человека кусок штукатурки упал. Потом, пиво там никуда… житомирское пиво. Житомирцы им оптом, за бесценок свою бурду сбывают.
— А мы не будем пиво. Мы будем коньяк. Верно, Августа?
Августа молча кивает.
— Я угощаю.
— Ты что, наследство получила? — удивляется Нарбут.
— Нет… я получила послание… Так пошли?
— Ну что с вами поделаешь, — говорит доцент Нарбут.
***— С другой стороны, — говорит доцент Нарбут, — если взять, например, Хайдеггера…
— Не надо, — говорит Ленка.
— Или Шестова. Вот он пишет — «Метафизика есть взвешивание вероятностей». Как вы думаете, дамы, а вдруг, кроме доходящей до нас действительности, существует ещё одна, хаотическая и не знающая закона?
— Это вы бросьте, — говорит Ленка. — Материя есть объективная реальность… ик… суче… существующая сама… ик… по себе…
— Это идеализм, Юра, — укоризненно произносит Августа. — Лена, тебе хватит.
— Идеализм? А зачем это вам, скажите на милость, срочно понадобился Гершензон?
Только честно?
— Он нам не нужен, — говорит Ленка. — На фиг не нужен. Это мы… ик… ему зачем-то срочно понадобились. Верно, Августа?
Августа молча кивает.
— Убр… надо было убрать могилу Гершензона. Мы и убрали. А их оказалось два.
— Кого?
— Гершензонов. Пошли убирать второго Гершензона и…
— Погодите. У вас что, общество друзей мёртвых Гершензонов?
— Да нет же. Один был ошибочный. Но ведёт себя так, как будто он и есть правильный Гершензон…
— Она хочет сказать, что против нас ополчилась эта самая объективная реальность, — пояснила Августа.
— Будь на моём месте кто-нибудь другой, — сказал доцент Нарбут, — он бы уже вызвал санитаров. Но поскольку объективная реальность, девочки, отнюдь не всегда материя, я вам, в общем-то, верю. Ещё коньяк, Люсенька. Да не переглядывайтесь, теперь плачу я. Так вот… Гершензон… не нравится мне, что у них тут темновато… Гершензон эмигрировал из Праги в тридцать девятом. В Страну Советов. И его, заметьте, не посадили. Как вы думаете, почему?
— Их человек, — уверенно говорит Августа.
— Учти, я этого тебе не говорил. Но очень, очень толковый математик. Ещё Бар Хилел на его работы ссылался… Одно меня только смущает… откуда у него могила? Он же не умирал. Он просто отошёл от дел.
Тусклый свет под потолком мигнул. Ленка затрясла головой.
— Что? — переспросила Августа.
— А я что-то сказал?
— Про то, что он… — она с трудом выговаривает, — не умер.
— Да в жизни я такого не говорил. Но лично я на похоронах не был.
— Юра, но ведь это совсем недавно было… Лет десять назад, не больше… Ты же в месткоме тогда был… или в профкоме.
— Да он к тому времени уже четверть века, как в институте не появлялся. Хоть и числился. И в институтских сборниках публиковался — «Дополнение к теории множеств», например… Жил затворником, никого к себе не допускал. Мы и пропустили похороны — не знали… Говорят, за гробом шли два каких-то цадика из синагоги, и всё. Нет у него родственников. И если вы надеетесь слупить с кого-то бабки за то, что лопухнулись и подчистили его могилку, то ничего вам не обломится.
— А на что… — убитым голосом произносит Ленка, — на что же нам надеяться?
Доцент Нарбут поглядел на неё очень внимательно.
— Мне кажется, я вас понял. Так вот… Есть такой Боря. Он тоже бывший математик. И тоже отошёл от дел. Теперь пишет историю синагоги. Рукописи, архивы… Попробуйте к нему. Только он никого к себе не допускает. Он даже из дома не выходит. И говорят, — голос его упал до шёпота, — говорят, что он никогда не раздёргивает занавеси. Не срывает покровы, одним словом.
