Анатолий Ильин - Соленый берег
Несмотря на то что уже стемнело и в иллюминатор заглядывали звезды, я решил сходить к кэпу. Он холостяковал и жил, как и многие моряки, не снимая тельника, в вечном рейсе на судне.
«Из-за какой-то краски в сволочь превращаться не буду», — решил я окончательно, подходя к каюте капитана. В каюте его не оказалось.
Я вышел на палубу. Через запотевшее изнутри окно заглянул в салон. «Пассажиры» — кто втихаря в домино играет, кто журналы почитывает. Нашел я и Саню из семнадцатого. Посмеиваясь, чистит ножом ногти. В первых рядах сидели смирно. Слушали Жмакина. Наверно, лекцию о внутреннем распорядке читает.
Начал накрапывать дождь. В лучах света, бивших из бортовых иллюминаторов, «Маныч» словно галера с красными веслами. Мне стало холодно. Я спустился в каюту за штормовкой. Кольки не было. Наверно, сразу после ужина ушел на свидание с Олей. Последнее время все вечера проводит с ней. Может, любовь…
Пока был внизу, дождь прибавил, и я, чтобы не вымокнуть, устроился под брезентовым козырьком ходовой рубки. Порт, не засыпающий даже ночью, гремящий, рокочущий голосами портальных кранов, железнодорожных составов, грузовиками, замолчал, отрезанный стеной дождя. Исчез маячивший на юте и вахтенный.
Выкурив две сигареты, я решил спуститься вниз. Должно же когда-нибудь кончиться собрание? Уже на палубе меня что-то насторожило. Что за черт! Две фигуры, покружившись возле форпика, направились в мою сторону. Я присел за кнехтом. В исхлестанном дождем свете, рвущемся из окна салона, мимо меня пронеслось лицо Матвеича. Второго мне и разглядывать особенно не пришлось, по походке узнал. Степаныч. Тащили кореша бидон. Не пустой бидон тащили, потому что у Степаныча даже походка изменилась, а кореш его вообще раскорякой, будто по льду двигал. Не доходя до юта, тускло освещенного огнем гакабортного фонаря, Степаныч оторвался от бидона и сбегал посмотреть, нет ли вахтенного. Нет, вахтенный сейчас кейф ловил в красном уголке. Через минуту Степаныч вернулся, и кореша, подхватив бидон, резво потопали вниз по трапу.
«Ай да Степаныч! А я-то подумал на него сегодня — левака дал. Нет, этот дядя просто так в тенечек не сядет. Крепко с корешом дело провернули. Даже дождичек поймали. И удобно и прохладно».
Я представил себе корешей, как они на лавочке обмозговывали детали предстоящего дела. Такие уютные, спокойные старички. Посмотреть на них — слеза сладкая прошибет. До того они умилительно сидели на скамеечке, вроде за грибками настраивались. И сейчас — уморительные ребята. Разве не смешно: два обстоятельных старикана на полном серьезе тащат тяжеленный бидон, ничего не подозревая. Что же вы сперли?
Я спустился за ними на причал. Кореша, втянув головы в плечи, топали в сторону железнодорожных ворот. Сквозь их решетки можно быка протащить. Интересно, для чего их поставили? Чтобы никому не взбрело в голову вагон угнать?
Дождь наподдал еще. Крупные капли больно хлестали по лицу и прямо взрывались в лужах, вспучивая их огромными пузырями. Степаныч с Матвеичем то ли от усталости, то ли от усердия согнулись так, будто им ниже пояса врезали. Но за бидон держались крепко. Умаялись бедолаги. Самое время пожалеть.
— Степаныч, — позвал я.
Не выпуская бидона из рук, Степаныч оглянулся. Лицо мокрое, горестное, словно смятое страданием. Показалось, что он всю дорогу, пока пер бидон, плакал. Лучше бы ты не оглядывался, Степаныч!
— Ты, Славка, что ли?
— Я.
Степаныч утерся рукавом.
— Чего шляешься по ночам?
— Смотрю, куда вы с «Маныча» бидон прете.
— Ты лапшу мне на уши не вешай! Корешу вот помогаю. С «Маныча»…
— Да?! Мимо проходной?
— Ну, мало ли…
— Что сперли?
— Прикуси язык, сморчок! Ты с кем так разговариваешь?
— А это что, не с «Маныча»? — Я пнул ногой бидон, на крышке которого болтался наш ярлык. Я его сразу узнал и нагнулся, чтобы поднять крышку. Матвеич, до этого стоявший с открытым ртом, двинулся ко мне.
— Осторожно, дедушка, тут скользко.
Матвеич поглядел на Степаныча. Степаныч мялся. Я сунул палец в бидон. Краска. Шаровая.
— Ну и сволочь же ты, Степаныч!
Степаныч высморкался.
— Славка, ты, это… не подумай чего. Матвеичу вот хотел помочь. Больной человек… Дачу ему надо подновить. Сам понимаешь.
— Ворюга.
— Славка, будь человеком. Ну, чо здесь такого? Попросил человек… Понимать же надо. Слышь, Славка. Ну, чо ты как пацан? А, Славка? Ну, иди на пароход. Только молчи, слышь, не вздумай там чего…
Степаныч ходил вокруг бидона, заглядывал мне в глаза и канючил, канючил… До чего же это противно, когда вот так неожиданно наступишь на такую гадину — и лезет вонь в глаза, уши, в душу просовывается, кажешься сам себе гадким. «Зачем? Зачем мне все это? Черт дернул… Сидел бы себе в каюте. Может, уйти, ну их к черту, не то сам же в этой краске вымажешься, всю жизнь потом не отмоешь», — подумал я, глядя в запавшие, темные глаза боцмана. Но тут мне вспомнился бородач с «Олы» и тот вахтенный, сам пацан, а посмеялся надо мной, как моряк над самым последним бичом… Мне вспомнился Колька, наш разговор на палубе, его слова, засевшие занозами в душе, и у меня все дернулось, повернулось решительно и остро: я увидел облупленный, незаконченный подзор «Маныча», будто заплата на моей совести из-за минутного малодушия, трусости… «Нет, Степаныч, мы с тобой не договоримся. Принимай эту ночку, этот бидон на себя. Не отдам я тебе краску!»
— Вот что, тащите бидон назад.
— Славка!
Я повернулся и пошел на «Маныч».
— Гаденыш! — услышал я сдавленный шепот Матвеича.
— Не заложит! — почему-то веско бросил мне в спину Степаныч.
Его голос почему-то мне не понравился. Откуда у него такая уверенность? «Не заложит». Ишь ты, ворюга, все-то он знает. Закладывать их я, конечно, не собирался, достаточно и того, чтобы краску вернули. Но ночь-другую вам бы поволноваться за свои делишки не мешало.
Когда я вернулся, Колька был дома и в одной майке и трусах наглаживал брюки. Назавтра у нас был выход в городской парк. Посмотрев на меня, он улыбнулся.
— Ты что, нырял за своей краской?
— Нет…
— Чего мокрый?
— Краску искал.
— Ну и как?
— Порядок.
Застудили меня кореша основательно. Лежа в постели, я долго не мог согреться. И только когда прокрутил в памяти события этого дня, остановился на его заключительной сцене, стало вроде теплее. «Может, рассказать все Кольке, — думал я. — Все же такая история… Да, неудобно. Сексотов я со школы ненавидел. Но тут не простое ЧП — воровство на «Маныче», и, судя по тому, как держался Степаныч, оно не в первый раз. Кому же об этом рассказать, как не ему. Работаем вместе, живем. До дружбы у нас с ним далеко. Не то чтобы он мне не нравился. Наоборот, побольше бы таких, как Колька. Но здесь, на «Маныче», меня что-то не очень тянуло на откровенности, даже с такими близкими ребятами, как Колька. Мне все кажется, что здесь все не настоящее, как не настоящий пароход. Люди временные, по воле случая оказались вместе, и дела также временные, случайные. Кому это все надо? Никому. Вот приедет Юрка, тогда все пойдет по-новому. А сейчас — чего душу каждому открывать? Для смеха разве.
Почему-то стало стыдно от самой мысли, что кто-то узнает, какой же я, что у меня за душа, о чем я думаю. Нет, этого никто не узнает, потому что никому, кроме Юрки, это не интересно, да и не нужно. Что же касается меня самого, то я знаю себя. Я нормальный человек. Вот ворюг поймал. Хороший поступок совершил. Не дал им краски? Нет. А то обдирают «Маныч»; что только можно вытащить, то, наверно, и тащат. Что значит бросовый пароход, никому не нужен. Да и глаза, присмотра за ним настоящего нет. Жмакину все до фени. Неужели старики все такие? Раз прошла жизнь, значит, пропади все пропадом? А как же совесть, честь?.. А может, прийти утром и сказать Жмакину все в глаза про Степаныча? Ну да, скажи! Степаныч-то у него в дружках. Так он мне и поверит. Да что там! Может, они заодно с ним. Да, конечно заодно. Что он, слепой — ничего не видит? Ему ничего не стоит меня с «Маныча» турнуть. Жди тогда Юрку среди бичей, что трутся в порту в ожидании попутного ветра. Не надо никому говорить, и Кольке не надо».
Последние капли краски сорвались с валика и растаяли в стеклянной воде.
— Шабаш, — сказал я.
— Да, ничего поработали, — отозвался Колька, — можно и перекурить.
— И в душ…
— Рано.
— А что еще?
— «Манычу» буквы поправить надо.
Полуметровые буквы, из которых складывалось название парохода, раньше незаметные, сейчас на фоне свеженькой краски портили всю картину.
— Белилами нужно пройтись, — сказал Колька.
— Да ладно. Потом.
— Когда потом? — спокойно спросил Колька, разминая пальцами беломорину. — Когда беседки снимем? Все равно придется красить.
— Никто нас не просил…
