Анатолий Ильин - Соленый берег
— Чего раньше раскачивались? — буркнул Колька.
— Не твоего ума дело.
— Ну так и гони сам!
— Ох, Колька! Сведу я тебя к кэпу. Дружок твой уже побывал… Ишь ощерился. Надо же понимать политику. — И добавил с улыбочкой. — Да вы, ребята, быстренько. Делов-то.
Он вытащил из форпика канистру с шаровой краской, прикинул на глаз глубину, поморгал, раздумывая о чем-то, залез в форпик и принес флягу с олифой.
— Олифы не жалейте. Краски мало, — пробурчал он озабоченно и, бренча ключами в кармане обвислых штанов, убежал.
Красить мне нравится. «Маныч» рядом с красавцами «пассажирами» напоминает ржавую консервную банку, на которую и краски-то жалко. Но ничего, мы поставим тебя на ноги. Потянется солнышко и к тебе, заиграет на бортах.
Чтобы дело шло быстрее, Колька пошел на одну сторону, я — на другую. Спустили по беседке. Краска ложилась ровно, валик мягко шуршал, смывая ржавые потеки. Метр, второй, третий — и вот уже залоснился, заиграл солнечными бликами подзор, «Маныч» словно поднимался, над причальной стенкой. Время от времени я лазил наверх, чтобы подлить краски, посмотреть, как у Кольки идут дела. Ничего себе! Колька меня обгоняет. Без перекура потеет парень. Надо что-то делать. Что я — безрукий? Поменьше надо за краской на палубу ползать. Вот что надо! У Кольки ведро, а у меня банка из-под томатов. Я сбегал на форпик, там у нас в цепном ящике разное барахло хранилось. Нашел помятое, черное от мазута ведро: ничего, не смотреться, в, него — пойдёт. Налил до краев. Боцманский бидон сразу стал легче. Я глянул в него — до обеда Кольке на раз еще хватит. Осторожно спустился в беседку и только повесил ведро на крюк, как дужка вылетела из ушка, и вся моя краска ухнула в воду. От расстройства я чуть не свалился с беседки. Вот невезуха… Черт косорукий! Краски-то в бидоне — кот наплакал.
Я поднялся на палубу.
— Что случилось? — спросил Колька.
— Краска упала.
Колька заглянул в бидон и присвистнул:
— Ты что, прямо из бидона за борт?
— Брось скалиться. Что делать?
— Красить.
— Этим? — Я пнул бидон.
— Да, — покачал Колька головой, — вряд ли хватит.
— Надо еще к Степанычу за краской сходить.
— Обматюгает.
— Ну и правильно… раз виноват.
— Смотри.
— Ладно. Ты мажь, а я пойду к Степанычу.
Нигде на палубе Степаныча не было. На ходовой рубке висели в беседках Власов с Носоновым.
— Степаныча не видели? — крикнул я.
Власов перегнулся, так что лицо побагровело: всегда подвигается к тому, кто с ним говорит, — глуховатый мужик.
— Нет, а зачем он тебе?
— Да краски надо.
— Так это Степаныча. Ключи у него.
— Ян говорю — не видели его?
— Не видели. Может, на берегу.
Я спустился на причал. В полдень порт замирает. Кто готовится к обеду, кто обедает, а кто, забравшись в тенечек, уже ковыряется спичкой в зубах и о чем-нибудь думает, а если думать неохота или не о чем — отдыхает, то есть спит. А кто «козла» забивает: от горечи, горькой, как море, или от радости, выпитой через край, со страшной силой бьет по столу костяшками домино — не дай бог попасть под такой удар. В полдень моряки ходят друг к другу в гости понюхать, чем воздух пахнет. Сквозь запахи борща и компота, краски и смолы из бортов рассохшихся в тропиках шлюпок не каждый учует дух тех морей, которыми прошли моряки. А кто учует, так и сидит развесив уши за очередной байкой до тех пор, пока его не хватится начальство и не прибежит с пеной у рта вахтенный и не погонит на свою «коробку», которой еще черт знает сколько стоять в ремонте и на которой уже все настолько опостылело, что хоть за борт бросайся.
Побегал я по соседям, чуть ноги не потерял, пока снова не выбрался на причал. Был полдень с его белым, в полнеба, солнцем, стекающим горячими, черными каплями по мачтам и грузовым стрелам, которые словно стрелки гигантских часов замерли наверху, изнемогая от зноя. Был порт с пирамидами ящиков, горами контейнеров, разрисованных всеми красками зарубежья, на которые сыпется, проникая в каждую щелку, золотой солнечный песок. Вон обливается потом Власов с Носоновым, я их отсюда вижу. Кольку отсюда не видно, но я знаю, краски у него нет — нет Степаныча.
Боцмана я нашел у проходной. На узенькой скамеечке, поймавшей легкую тень от редких кустиков, задохнувшихся в серой дорожной пыли, сидели два смурных мужичка с жилистыми, но усохшими руками и разговаривали, разглядывая носки ботинок. Один из них был Степаныч. Был он с прутиком, которым время от времени обстукивал запылившиеся штанины. Степаныч строго посмотрел на меня:
— Чего тебе?
— Краска нужна.
— Какая краска? — встрепенулся Степаныч.
— Подзор же красим…
— Тьфу, черт! Одурел с жары, — сказал Степаныч и поломал прутик. — Вы, это, едите ее, что ли? Я сколько залил?
— С ведром за борт упала краска.
— Что ж ты сам не свалился? — Степаныч выматерился. — Вот, Матвеич, — Степаныч ткнул старикана в бок, — морячки-то у нас как работают. Набрали, понимаешь, сопляков.
Старикан покачал головой и вздохнул. Потом снял с головы серую кепчонку и вытер платком лысину.
«Ну, сейчас начнется, — подумал я, — начнут с двух сторон воспитывать. Обстановка для Степаныча самая подходящая». Но, к моему удивлению, Степаныч помалкивал, его приятель вдумчиво разглядывал лежащую на коленях кепчонку.
— Ну что же мне с тобой, артист, делать? — заговорил наконец Степаныч. — К кэпу снова тащить? Что мне с ним делать? — обратился он к Матвеичу, почему-то ухмыляясь и подмигивая. — Может, простить по молодости?
— Прости, Степаныч, чего уж там. Парень молодой, глупый… Чай, не обеднеете на «Маныче», — сказал Матвеич, поднимаясь. — Ну, я пошел. Значит, подождешь меня, Степаныч?
— Ага. Заходи.
Матвеич поплелся куда-то в сторону штабелей ящиков, затянутых брезентом с дождевыми лужицами в складках, а мы пошли на «Маныч».
— И много, говоришь, краски пролил? — как бы между прочим спросил Степаныч.
— Да ведро…
— Надо же. Как раз бы хватило, — сказал он, разглядывая недокрашенный подзор. — Олифы бы подлили, и хватило.
— Куда же ее много лить. Цвет бы потерялся.
— Да что цвет. — Степаныч вздохнул.
— Я после обеда докрашу.
— Ну.
— Краски давай.
— Нету краски.
— Как?
— Так. Под обрез было.
— Что же теперь делать?
— Свести бы тебя, Савельев, к кэпу. Да тебя, дурака, жалко. Он всех сейчас к празднику накачивает, психует. А тут еще ты со своей краской.
«Верно, — подумал я. — Ему только меня недоставало».
— Ты вот что, Савельев… Раз сам напортачил, сам и выкручивайся. Деньги у тебя есть?
— Есть. А зачем?
— Возьми полбанки и дуй на «Уссури». Там в боцманах корешок мой. У них должно быть.
— А дадут?
— Ну и глупый же ты, Савельев. За полбанки-то? И смотри — тихо. А то Жмакин шум поднимет, и мне из-за тебя достанется.
После обеда, прихватив с собой ведро, я сбегал в магазин. Кореша Степаныча я прождал, маясь на жаре, часа три, но он так и не появился. Где искать его — никто не знал. А вслепую кружить по порту было бесполезно. Меня с ним Степаныч не познакомил. Тогда я решил попытать счастья на «Оле». Красились они сегодня вовсю.
На «Олу» меня не пустили. Вахтенный, парень моих лет, узнав о цели визита, хмыкнул и, иронично оглядев меня, минут через пять привел рыжебородого детину в сандалиях на босу ногу.
— Ну, — глянув на ведро, сказал враждебно бородач. Я полез за бутылкой.
— Вот. С «Маныча» я. Краски надо.
— Иди, — сказал бородач.
— Подзор докрасить…
— Топай отсюда, пока я тебе ведро на голову не надел, — сказал он и пошел прочь, шлепая по палубе сандалиями.
У меня ноги будто приклеились к палубе. Стыд перед этим бородачом я проглотил, но стыд перед вахтенным, что стоял, посмеиваясь, и пялился на меня из-под козырька новенькой мичманки, куда мне его деть? Я унес его с собой. Как, оказывается, трудно спускаться по трапу, когда в спину тебе смеются.
— Чего пустой? — спросил Степаныч, когда я вернулся на «Маныч».
— Непьющий твой кореш оказался.
— Что, и у него нет?
— Нет!
Был бы Степаныч помоложе, ох и врезал бы ему.
— Тебя ищет.
— Но-но. Ты не больно-то… — Степаныч оглянулся. — Достал чтоб краску к утру.
«Пошел ты со своей краской! Что мне, больше тебя надо, — думал я, спустившись в каюту. — Ну ухлопал ведро, — ну отвечу, заплачу. Ну не дурак же — водкой хотел купить. Не краску — людей! Лучше бы мне бородач этой бутылкой по башке трахнул… Может, к Жмакину сходить, сказать ему… Ведь Степаныч пальцем не пошевелит, чтобы краски достать, а где я ее возьму? Подзор надо кончать. Пусть психует».
Несмотря на то что уже стемнело и в иллюминатор заглядывали звезды, я решил сходить к кэпу. Он холостяковал и жил, как и многие моряки, не снимая тельника, в вечном рейсе на судне.
