Андрей Астанин - Песни улетающих лун

— Хорошо, — проговорила она, задыхаясь. — Я вам обещаю: что бы здесь ни случилось, я отсюда никуда не пойду, и вы никуда не пойдете. И пусть немцы делают с нами, что хотят!

Старуха, удивленная внезапной атакой спокойной обычно внучки, открыла рот, не зная, что и ответить. В наступившей тишине опять стало слышно, как надрывается за стеной грудной ребенок Рахили Шифринской.

— Что б ты опух, маленький выкрест! — пробормотала старуха. — Ни днем, ни ночью от него покоя нет.

— Почему выкрест? — От удивления Зося забыла на минуту свою обиду.

— Как это “почему выкрест”? — теперь и Ревекка нашла повод рассердиться и этим отомстить за выходку внучки. — Проснулась, ненаглядная! Ты что, не знаешь, что ихний Борех в Москве на шиксе женился, на какой-то портнихе?

Теперь, как всегда в таких случаях, настало время Семена.

— Разлюбезная моя бабушка, — начал он, напоминая отца манерой медленно выговаривать каждое слово в минуты особого раздражения. — Давай с тобой уясним раз и навсегда две простые вещи. Первая: даже если у ребенка какой-то дядя, которого он и в глаза не видел, женится на коломенском митрополите, ребенок от этого еще не станет выкрестом. И вторая: давно пора бы понять, что нет русских и евреев, а есть те, кто честно работает, и те, кто их грабит…

— А я что говорю, — всплеснув руками, затараторила старуха. — Я против гоев ничего не имею, которые работящие. Тут до революции ксендз жил напротив верхнего колодца, отцом Штефаном звали. Толстый был, как боров, а однако же, работенкой не брезговал. Только успеет их польская служба закончиться, глядь, а он уже в огородике своем. Ползает себе на корячках, огурчики собирает или еще чего, прямо аж крест по земле волочится. Однажды, помню, иду я мимо, — а я в молодости известной красавицей была, у кого угодно спросите, — так вот, иду я, значит, мимо ксендзовой мазанки, и вдруг в плетне между прутьев чья-то рука просовывается — и хвать меня за ногу! Гляжу — за плетнем Штефан на корячках хоронится. Уж я как зашумлю на него! Вы что же, кричу, пан ксендз, безобразничаете? Хотите, чтобы я всему местечку рассказала? А он перепугался, жмет мне ногу и лепечет растерянно: это я не умышлено, огурчиками увлекся… А ногу мою не отпускает…

Звук, похожий на стон, прервал старухины майсы. Семен, отвернувшись от бабки, изо всех сил закрывал рот рукой; тщетно пытаясь остановиться, кусая губы, давился от смеха.

— Что ж тут смешного, не могу понять! — обиделась бабка.

Семен уже собрался что-то ответить, но тут в комнате появилась Ирка. Отдышалась, прислонившись к косяку. Дрогнув ресницами, произнесла:

— Всем — гут шабес.

Казалось, давно умершая красавица Геня, превратившись в подростка, заглянула в оставленный дом поздравить семью с приближающейся Субботой.

Ревекка, как всегда, встретила внучку ворчанием.

— Появилась, наконец-то. Где тебя носит, горе мне такое? Опять с хосеном своим встречалась?

— С хосеном, с хосеном, успокойся, — Ирка, не разуваясь, прошла в комнату, уселась за стол. — Есть что-нибудь съестное?

— Ты что же боты не сняла, горе мне такое? Зося убирает, убирает…

Зося поднесла к столу казан, навалила в миску картошки. Украдкой поглядывая на Ирку, поняла, что та чем-то необычайно взволнована, но, хорошо зная младшую сестру, ждала, что та сама сейчас все расскажет.

Так и случилось. Ирка, рассеянно поводила по миске деревянной ложкой, положила обратно на стол.

— Хотите новость? — голос ее дрогнул.

— Что такое?

Нервным движением Ирка отодвинула миску.

— Машина только что приезжала. Не немцы: литовцы, вроде бы, или хохлы. Забирали у промартели евреев — набрали целый грузовик и опять поехали. В сторону Акапони.

Зося схватилась за сердце, побледнела.

— Ты сама видела?!

— Я видела, как Микунисов брали и Меира-хромого. Сама еле успела спрятаться! — Ирка уже не скрывала волнения. — А Ося как раз к дяде собирался, это прямо возле Микунисов… И дома у них — и у дяди его — не открывает никто!

Все молчали. Слышно было, как отчаянно бьется об оконное стекло муха, да за стеной безутешный плачет ребенок.

— Только этого не хватало, — Ревекка испуганно повернулась к старшей внучке. — Зося, ты слышишь? Мы сегодня же идем к твоему Сергею…

— Идите, куда хотите, а мне и тут хорошо, — не совсем твердо ответила Зося.

В землянке, вырытой в глуши леса, сидели вокруг костра партизаны. От едкого дыма махорки, смешанного с дымом костра, воздух казался синим. Василь Стецкевич, лысоватый, немолодой уже белорус, щурился на прыгающее перед глазами пламя, ронял неторопливо слова:

— Нет, братцы, как хотите, а если б не чудо, не сидел бы я тут с вами. У Ласовского патроны кончились, у меня на исходе. И как увидели рожи их перед самым носом… Короче говоря, врать не буду, чуть мы с Ясиком оба в штаны не наложили. Ясик, тот по-латинскому что-то затараторил, а у меня ладанка на шее висела с молитвою, так я за нее схватился, а сам бормочу: “От стрелы, летящая во дни, от вещи, во тъме преходящая, от сряща и беса полуденного”…

— От кого, от кого?! — перебил кто-то из партизан. — От “сряща”? Это как понимать-то?

— А как хочешь, так и понимай. Так в псалме сказано. — И Стецкевич продолжал: — Ну вот, только я молиться начал, слышу: как будто из-за дерева — а за нами вяз был — человеческий голос: “А ну лезьте сюда!” Удивляться некогда было, заскочил я на дерево, а там, наверху — дупло до самого дна. Я туда, а на меня Ясик — прямо на плечи. Сидим, затаились, у меня аж дух сперло …

— Еще бы, — вмешался в рассказ маленький рябой партизан Сымон Бошняк, — если Ясик на плечах-то сидит. Задница ить у Ласовского покрупней, чем у твоех жены и любушки вместе взятых.

Партизаны заулыбались.

— Лыбьтесь, лыбьтесь, — сказал Стецкевич беззлобно. — А нам с Ясиком не до улыбок было. Мы немцев в двух шагах от себя слышали. Дышать боялись…

— Понял! — не унимался Бошняк. — Понял, почему ты заклинание от сряща читал. Вот уж действительно, если бы Ясик газ в тот момент пустил…

Партизаны грохнули.

— Ну что ржете, как жеребцы? — уже с досадой сказал Стецкевич. — Дайте дорассказать. Я уже когда я в себя пришел, — вспомнил: в этом лесу — мать мне рассказывала — святой отшельник жил, Иннокентий. Так он в дупле целыми днями сидел, молитвы читал. А после смерти, говорят, многим людям являлся для помощи…

— В каком еще дупле? Он в скиту жил, — раздался недоверчивый голос. — Да и какой святой станет помогать красному партизану?!

— А что же, что я — красный? — возмутился Стецкевич. — Святые даже разбойникам помогали!

В землянку вошел рыжий парень в выцветшей серой рубахе.

— А вот и Ворка, — обрадовался Сымон, подвигаясь и давая вновь прибывшему место у костра.

— О чем гутарим, господа громада? — усаживаясь, спросил Ворка.

— Да вот Стецкевич нам сказки рассказывает. Чудеса, говорит, бывают на свете, и все тут. Ты, Алесь, как на такие дела смотришь?

Ворка помолчал, затягиваясь.

— Чудеса — дело хорошее, — сказал он, выпуская изо рта струйку дыма. — Знаете, как Блажевич наш из Ужени выплыл?

— Нет! Рассказывай! — зашумели со всех сторон.

— Да чего тут рассказывать? — как бы нехотя ответил рыжий, довольный, однако, общим вниманием. — Он сам говорил. Стал я, говорит, посреди реки сознанья лишаться — от потери крови. Все, говорит, нет больше сил, гибну. И как будто, говорит, меня река обняла, погладила — вроде даже руками — и понесла. Очнулся уже на том берегу…

— А тут смотрю, — в тон ему продолжил Сымон, — из дупла Стецкевич вылазит ни живой, ни мертвый, а на плечах у него не то Ясик Ласовский пердит, не то черт с рогами псалмы читает!

От обрушившегося хохота дернулось и едва не потухло пламя, — казалось, внутри землянки разорвалась бомба. Долго еще партизаны не могли успокоиться: новые вставляли остроты, хлопали по плечу Алеся, хватаясь за животы, гнулись в новых приступах неудержимого смеха.

А над деревьями, слышавшими тот смех, взошел серебряный месяц. Он расцветил лес своим приглушенным сиянием; погасив крики галок, пронес над верхушками томное пение соловья. Осины, заслушавшись, дышали завороженно; что-то шептали, шелестя листвою, березы; сосны, не пропуская света, густым навесом сдвигали колючие ветви.…

Вдруг над лесом поднялись семь черных сов; хлопая крыльями, пролетели они опушкою и растворились во мраке: семь огромных теней проплыли тяжело и бесшумно над засыпающими мирами.

Глава четвертая. Исход

Остаток дня Шейнисы провели на чердаке сарая, боязливо прислушиваясь к каждому звуку. Вечером они выбрались из дома. Сестры на сцепленных руках несли Семена, за ними, жалко охая, ковыляла старуха. Впереди над последними крышами улицы позолотой горел закат, в сухом теплом воздухе смешались запахи горькой ольхи, трав, приторного тошнотворного конопляника. Чутким недобрым молчанием провожало четверых беглецов поредевшее гетто…