Андрей Астанин - Песни улетающих лун

До почерневшего, единственного в местечке колодца без журавля шагов пятьсот. По пустой улице разгоняет дремотную влагу ветер. От соседнего частокола, не замеченный Зосей, отделился человек, двинулся следом за ней.

Весело завертелся осиновый ворот; глотая воду, шумно икнуло ведро. Зося потянула на себя ручку и в это время услышала за спиной незнакомый мужской голос:

— Доброе утро, Зося Яковлевна.

Она обернулась. Еврей лет сорока в нелепой вязаной кофте улыбался тревожно, помаргивал прищуренными глазами.

— Доброе утро, — Зося подняла ведро; споласкивая, вылила на землю воду. — А откуда вы меня знаете?

Незнакомец ничего не ответил; подошел, оглядываясь, совсем близко. Тихо заговорил по-русски:

— Зося Яковлевна, у меня к вам посланьице от одного хорошо знакомого вам человека. Дайте вашу руку.

Зося поспешно протянула правую руку и, почувствовав в ладони сложенный в плотный треугольник лист, сжала ее в кулак.

— Ну вот и все, — незнакомец улыбнулся уже решительней. — Прочтите дома. И сразу, как прочтете, сожгите. Будьте здоровы, Зося Яковлевна. — И нарочито небрежной походкой он зашагал в сторону речного спуска.

Домой Зося почти бежала, роняя из ведра на землю чистые холодные капли.

За сараем дрожащими руками развернула маленький треугольник.

Так и есть. Этот почерк мог принадлежать только одному человеку. Она перечитывала записку снова и снова и от волнения не могла уловить смысл прочитанного. Кривые убористые буквы бегали у нее перед глазами:

“Зося! Я обещал Якову Львовичу спасти вас. Лучше всего сегодня, но если не получится, то в любой день до 25-го вас четверых (подчеркнуто) будут ждать в лесу за насыпью, на том самом месте (подчеркнуто). Большая просьба никого, кроме членов семьи, не брать. Мы не в состоянии принять много людей. Записку сразу сожги. С.Б.”.

Зося навалилась плечом на бревна стены; еще и еще раз перечитала, стараясь успокоить стук сердца. Яркой короткой молнией вспыхнуло воспоминание…

…В нескольких шагах от Зоси захлебывается кузнечик. С растущей в ста метрах железнодорожной насыпи срывается пронзительный гудок, но здесь, на земле, проходящего состава не видно — только черные, необычайно длинные стволы сосен. Над их далекими верхушками вязкое течет небо. Роса обжигает холодом плечи и руки, и над Зосиной запрокинутой мучительно головой — единственное, незабываемое лицо; сильные, в пухе волос, руки гладят щеки, голые плечи, грудь…

Зося, тяжело дыша, поднесла записку к губам, поцеловала несколько раз почти исступленно.

Сначала Шейнисов было шестеро: сумасшедшая бабка Ревекка, Яков, его жена Геня и трое детей. Старшая, Зося, была от рождения нелюдимой, средний, Семен, от рожденья не мог ходить, а младшая, Ирка, была от рожденья красавицей.

Расставляли, впрочем, и так: красивыми в доме Шейнисов были Геня и Ирка, угрюмыми — Яков и Зося, нездоровыми — бабка и внук.

А судьба, между тем, расставила по-иному. Неожиданно умерла Геня, и осталось Шейнисов пятеро: угрюмый и нелюдимый Яков, Зося, Семен, подраставшая красавица Ирка и бабка… Но нет, недолго сидел Яков в осиротевшем доме; оставив семью в местечке, перебрался сначала в Минск, а потом, стремительно продвигаясь по должности, — и в саму Москву. Четыре, всего четыре человека жили теперь в хате: красивая юная Ирка, не вышедшая замуж Зося, нездоровые внук и бабка Ревекка…

Но разве бабка Ревекка — нездоровая? Если уж кто в доме и сошел окончательно с ума, так не старшая ли, со щек которой нездоровая бледность так и не сходит с тех пор, как два года назад появился в доме у Якова один молодой военный…

Два года назад приехавший из Москвы Яков Шейнис впервые привел домой молодого военного. Сергей Блажевич и до этого несколько раз заезжал в местечко — почти всегда вместе со старым другом Якова Федором Степуновым. В местечке поговаривали, что Сергей — побочный сын Федора, уж слишком похоже прищуривали они глаза, решительно встряхивали пышными чубами. Вместе участвовали они и в развратных чекистских попойках. Но необщительная Зося, которая выходила из дома лишь по хозяйственным делам, видела Сергея впервые.

— Дочка моя, Зося, — кивнул головой, знакомя, Яков. От него, как всегда в последнее время, разило на версту алкоголем.

Блажевич с шутливой почтительностью наклонил голову.

— Очень приятно. Меня кличут Сергеем, — он тоже, явно, был не совсем трезв и, судя по хитрому, все понимающему лицу, сам посмеивался и над собой, и над ситуацией, и над стоящей перед ним в смущении Зосей.

— Очень приятно, — ответила Зося и подумала, что совсем не так представляла себе человека, о любовных похождениях которого ходили такие слухи, что, вспомнив, она до ушей покраснела.

Тем летом Блажевич стал частым гостем у Шейнисов, а в доме начали примечать, что Зося становится при его появлениях сама не своя: неловкая, не видящая ничего перед глазами.

Шустрая, любопытная не в меру Ирка не выдержала однажды, прильнула к замочной скважине: Зося и Блажевич сидят одни, она что-то говорит срывающимся голосом; он, улыбаясь, отвечает. Потом — Ирка еле успела отскочить — Зося встала рывком, выскочила из комнаты. Бледная, как смерть. Блажевич выбежал тоже, на ходу разглаживая выбившуюся из-под ремня гимнастерку.

— Подожди! Да подожди же ты! — а сам улыбается Ирке чуть виноватыми, но уже озорными глазами.

В тот же день он уехал в Москву, и вот уже два года о нем ничего не было слышно.

Первую неделю после его отъезда на Зосю больно было смотреть. Да и потом, когда в разговоре за столом кто-нибудь — случайно или преднамеренно — упоминал его имя, Зося, чувствуя, что за ней безжалостно следят, вспыхивала, опускала глаза.

В самом начале войны до местечка начали доходить слухи, что Блажевич скрывается где-то в местных чащобах и его диверсионная группа, первоначально состоявшая лишь из десятка бежавших в лес коммунистов, быстро разрастается в настоящий партизанский отряд.

— Никуда не пойду и вас не пущу, — Ревекка то забывалась и повышала голос, то, испуганно косясь на стену, за которой орал грудной ребенок Рахили Шифринской, опять переходила на полушепот. — Ты с ума сошла, горе мне такое! Хочешь и сама погибнуть и нас погубить?!

Старухе было хорошо за семьдесят, но на голове ее видны были еще почти не тронутые сединой пряди. Старость, нерешительно наступавшая на ее облик, куда как смелее брала штурмом душу, разрушала память. И раньше болтливая, теперь Ревекка могла говорить без умолку и, без конца влезая в чужие дела, считала своим долгом давать внукам глупые, не нужные никому советы.

— Какие такие партизаны?! — по-еврейски причитала старуха. — Посмотри на меня, посмотри на своего брата, горе мне такое!

— Ирка тоже не захочет, — поморщась, согласился Семен. Он не выносил бабкиного трепа, не выносил, когда ему напоминали о его неполноценности; кроме того, подражая отцу, стыдился местечкового жаргона и всегда говорил по-русски.

Зося приподнялась со стула, встала у пыльного, приукрашенного желтой гардинкой окна. Во дворе над верхушкой яблони делал плавный круг стриж, радовали глаза красные, налитые шары яблок.

— Почему не захочет?

— Жениха ее ненаглядного привезли из Палян, у Высатинской, покойницы, в доме поселили, — ответила за Семена старуха. — Вчера, тебя не было, он приходил.

— Осип, что ли, Гринберг?

— Я знаю, Осип он или Мосип? У нее каждый день новые женихи, откуда я знаю? Светлый какой-то, похож на шейгеца, а не на еврея.

— Это Осип, — поняла Зося, с которой Ирка, несмотря на разницу в возрасте в целых тринадцать лет, охотно делилась своими тайнами. — Что ж, не хотите, как хотите. Думаете, мне больше всех надо?

Скрывая острый укол обиды, Зося пожала плечами. Она прекрасно понимала, чего не договаривает тактичный Семен и о чем вот-вот в открытую ляпнет бестактная бабка.

Они ей не верили. Они подозревали, что из-за своей сумасшедшей любви к Сергею Зося готова погубить семью. Над нею просто смеялись.

“Ну и оставайтесь в своем гетто, пока вас немцы не прикончат. Уйду без вас, надоело мне быть вашей нянькой. Так и скажу ему: “ну вот, ты боялся, что я лишних возьму, а я взяла и одна пришла…”

Зосины губы жалко дрогнули. Она поспешно достала из бокового кармана платья записку и еще раз перечитала ее …

Сумасшедшая, дура! Как она могла сразу не увидеть того, что было написано без всяких обиняков, черным по белому? Только сейчас до нее дошел весь оскорбительный смысл утреннего послания. “Мы не в состоянии принять много людей”… “Я обещал Якову Львовичу спасти вас…”

Зося чувствовала, как с ее щек неяркий сходит румянец. “Так это он из-за отца… И еще боится, что я полгетто за собой притащу. А я-то думала…”

— Хорошо, — проговорила она, задыхаясь. — Я вам обещаю: что бы здесь ни случилось, я отсюда никуда не пойду, и вы никуда не пойдете. И пусть немцы делают с нами, что хотят!