Андрей Астанин - Песни улетающих лун

— У меня нет никаких грехов, — раздраженно сказала Ирка. Ни Семен, ни Зося не смогли удержаться от усмешек. — Что смеетесь? Нет у меня никаких таких больших грехов. Маленькие есть, а больших нету. — Она все больше сердилась. — А у мамы вообще никаких грехов не было, это все знают, к тому же она была такая красавица. И у Оси никаких грехов не было, — почему же его увезли?

— Да почему ты так уверена, что его увезли? — Зося неестественно рассмеялась. Она сама чувствовала, каким глупым и искусственным получился ее смех. — Он тебе когда сказал, что их к Высатинской поселяют?

Неумелое Зосино участие только подлило масла в огонь. Ирку душила злоба:

— Бобе, а что твой Бог сделает еврейке, которая по уши втюрилась в нееврея?

Старуха пожала плечами.

— Пусть гойки и выходят замуж за гоев. У нас своих красавцев хватает.

— Нет, я ведь и не говорю “замуж”. Как раз наоборот: если она просто втюрилась в него по уши и бегает за ним, как собачка, а у него таких собачек — тысячи.

Зося, потрясенная обидой, до боли прикусила губу. Она знала, в каком состоянии находится сейчас Ирка, но все равно не могла простить оскорбления и теперь сидела, крепко сжав кулаки, чтобы не расплакаться. В этот момент она ненавидела младшую сестру.

— Может быть, о чем-нибудь другом поговорим, богословы? — Семен попытался взять на себя роль миротворца. — Вот когда своими глазами увижу вашего Бога, тогда и спрошу у него, что грех, а что не грех.

— Ты больно умный, Семен, — старухе уже не хотелось оставлять начатого разговора. — Твой отец большой умник, и ты весь в него пошел. Да только когда твоя мать, мир ей, болела, он тхилим читал. Я это сама видела, своими глазами. Зашла как-то в сарай, а он стоит в углу и читает.

— Этого не может быть, — твердо сказал Семен.

— “Не может, не может”. Все может быть. И с едой стал построже. Помню, у нас тогда Федор гостил и еще один следователь, дружок его, рябой такой. Я это хорошо запомнила: я их чолнтом мясным угощала, а потом сметану на стол поставила. Янкель гостям-то сметану предлагает, а сам к ней и не притрагивается. Рябой, тот обратил внимание, говорит, а что же хозяин сметану не ест, может, отравить нас хочет? А Янкель: да нет, нет, наелся я, говорит, уже не лезет. Да я-то знаю…

— Что же мама от этого не выздоровела? — не выдержала Ирка. — Вот Степка Малюго на немцев работает — и ничего, никто у него не умер.

— Степку Гашем покарает, — убежденно сказала старуха. — Всех Гашем покарает. Прилетит Ангел Смерти с огненным мечом в руке…

Семен, упав спиной на могильную плиту, оглушительно расхохотался.

Его смех заставил трех женщин вздрогнуть.

Наверху овражного спуска зашуршали ветки кустов; метнулась в небо перепуганная насмерть малиновка.

Зося, собираясь уже выругать Семена, открыла рот — да так и застыла, пораженная необыкновенной картиной.

Она увидела, как смех брата подхватил чернеющий вдали лес. Как в темноте начали смеяться деревья: дернулась в робком смешке осина, заражаясь смехом подруги, не выдержали березы… И вот уже целые заросли зашумели в беспричинном припадке, затряслись, качая от хохота своими верхушками. Где-то под ними скакал, посмеиваясь и присвистывая, ветер. Из глубины леса пронзительно и разбойно захохотал сыч. Зосе самой стало вдруг ужасно смешно — и ужасно страшно.

Последним аккордом этой странной симфонии разорвались чуть слышно и тут же погасли в воздухе хлопки далеких, полумиражных выстрелов.

— Ладно, нечего рассиживаться, отдохнули, — Зося встала, оправила и отряхнула платье. Она еще слышала в ушах хохот деревьев и хлопки выстрелов, и ей не терпелось спросить у Ирки, слышала ли что-нибудь та. Мешала не потухшая еще обида. И еще: на одно мгновенье поднялось из коридоров памяти красивое улыбающееся лицо военного в фуражке со звездочкой и уплыло, спряталось за ветвями шиповника.

Встала с земли и Ирка. Если б не темнота, было бы видно, что в лице у нее — ни кровинки.

— Я пойду обратно, в гетто, — с трудом выговорила она.

— Ты что болтаешь? — Зося от изумления сделала шаг назад; чуть не упала, наступив ногой на корягу.

— Я пойду в гетто, — упрямо повторила Ирка. — Я хочу, чтобы меня тоже убили. Как Осю.

Несколько секунд все молчали. Потом Зося разревелась.

— Иди! — воскликнула она высоким срывающимся голосом. — Иди, куда хочешь. Всю жизнь ты меня мучаешь! Тебе плохо, а нам хорошо! Ты все равно никуда не пойдешь, потому что боишься, только хочешь всем нервы попортить. Иди, а Семена я сама донесу.

— И пойду, — Ирка повернулась к Зосе спиной, сделала пару шагов назад, да так и застыла, как вкопанная, на месте.

Зося уже пришла в себя, спросила спокойнее:

— Ну что же ты не идешь?

Ирка молчала. Она не двигаясь смотрела вдаль поверх диких кустов.

— Ну что же ты…

— Смотрите, — прошептала, наконец, Ирка, показывая пальцем туда, где из-за макушек леса на поле торжественно вытекало небо.

— Что ты там увидела? — Зося тоже невольно перешла на шепот.

Ирка только дрожала и тыкала пальцем вверх. Мохнатые звезды бросали на беглецов зеленоватый свет, кололи глаза ледяными лучами. Ожившими рисунками сияли Весы и Сито, Дракон и Большая Медведица; неяркою синею лентой тянулись заливы и реки Млечного Шляха. Торжественным сиянием были одеты неразлучные Близнецы; алмазным светом переливался Марс. Звезды то разгорались, то снова меркли, как свечи, — казалось, что сама Вечность проходит по их огням…

— Смотрите, смотрите же… Мамочки…

— Да нет там ничего. — Бодрого голоса у Семена не получилось.

— Неужели вы не видите? Вот он…

— Кто “он”?

— Он… летит сюда. Смотрите, вон оттуда… с мечом в руке, неужели вы не видите!?

— Да кто “он”-то!? — Зося чувствовала, что ее саму начинает трясти.

“Смотри, Повелитель Снов ногами встал на излуки! В шуйце его щит-луна, в деснице его Меч Мохту, в глазах его — ужас звезд, на лбу его — знаки ночи, под ногами — речная зыбь; сам Прран выводит ему Гаррона, кланяясь, говорит ему: “Садись, садись на коня, Повелитель”.

Садись на коня, Повелитель! Ты — порождение Мрака и прародитель Ночи, обетованье войны и поруганье мира, злоба умерших и страх родившихся, наказанье Горам и поощренье Морю. Садись, потому что теперь твое время: над головою твоею совы, под ногами — слепые рыбы; садись, потому что конь твой уши вонзил в небосвод, хвост его утонул в тумане, потому что грива его — вода, глазницы — ночные бездны; садись, потому что вокруг тебя — тьма и крики.

— Тьма, тьма кругом! — кричат по округе птицы.

— Тьма, тьма! — выпь басит на болоте.

— Тьма, тьма, тьма, тьма, — стучат копыта Гаррона.

— Тьма, тьма, — коню отвечает Эхо. — Тьма, пока не наступит утро.…

— Тьма, — эхо разносит ветер. — Тьма, пока не придет Тайвога.

— Тайвога, — кричит Толкователь Птиц; слеза, упавшая с неба, горит на его ладони. — Когда ты придешь, Тайвога?

Звезда моя, с тех пор, как увидел тебя над лесом, Месяц — мой главный жрец, Северный Ветер — единственный друг мой, страдание — повелитель мой, бессонница — тайный советник; воздыхания бегут впереди меня, смерть — постоянный спутник мой, домыслы — слуги мои, тревога — путь мой земной, тоска — дорога моя небесная. Дорогой тоски, путем тревоги ходил я по миру, искал тебя в шести странах; повсюду царила ночь. Татарский царь — словно дуб: стар, молчалив и грозен, влашский плакучей ивой склонился на троне своем, смотрит с печалью долу, свейский царь весь, как рябина. в нарядах красных, славянский князь тонок и юн и бел лицом, как береза. Готы пытались меня схватить — я обернулся волком, хиновы стреляли в меня из лука — я превратился в сокола. Бежал лесами, полями; летел со звездами, чтобы найти тебя. Не тебя ль я касался губами, когда серым волком пил воду из рек твоих, не твое ли имя выкрикивал, пролетая над лесом птицей? Не твой ли пояс — речная излучина, не твои ли браслеты — озера, не твои ли серьги — ручьи? Не твой ли плащ — утренняя заря, не твоя ли корона — зарница, не в твоей ли руке лук-радуга, тетива его — вереница жужжащих пчел; не твое ли имя — роса утренняя на губах жаждущего, на губах шепчащего тебе: “Когда ты придешь, Тайвога?”

— Я приду скоро, — поет на дереве соловей. — Весь день я искала в лесу любимого моего, и никто не сказал мне, где он. Перепел не услышал меня, лунь не ответил мне, воробей испугался меня, ворон напугал меня, кукушка плакала обо мне, сыч надо мной смеялся, кричал мне, что я не найду его.

Я приду скоро, но когда я приду, ты не откроешь глаз, не шевельнешь губами, не кивнешь головой, не поднимешь руки, чтобы сказать мне “здравствуй”.

— Тайвога! — кричит Толкователь Птиц; крики его уносит на небо коршун. — Когда ты придешь, Тайвога?