Гурген Ханджян - Тени улицы марионеток

В поисках третьей няни Каро направился в заводской район, где долго петлял по кривым, узким улочкам. Наконец он остановился против огороженного домика с единственным окошком, на треснувшей стене которого был выведен нужный номер.

Едва Каро толкнул скрипучую дверь на ржавых петлях, как навстречу ему с диким лаем выскочил маленький терьер с торчащими кверху ушами и короткой шерсткой. Лай был таким свирепым, что пес хрипел и задыхался, но укусить тем не менее не решался.

— На место, Бибик! — раздался из дома сиплый голос, затем в дверях возникла особа лет пятидесяти с папиросой в ярко-красных губах. — Кому говорят, на место, старый хрыч! — пригрозила она снова, и пес, недовольно урча, удалился. — Входи, — позвала она.

Каро сел на тахту у стола, в центре которого стояла до краев наполненная окурками пепельница. Женщина погасила свой окурок и иронично поглядела на Каро, державшего на коленях младенца.

— Этого буду нянчить? — наконец спросила она.

— Этого, — отозвался Каро с натянутой улыбкой: «Неужели откажет?»

— Мамаша, небось, сбежала, — вульгарно захохотала хозяйка, обнажив желтые зубы.

— Скончалась. При родах.

— Ну-у? Дай-ка сюда. Даже держать не умеешь, — она взяла ребенка, пару минут подержала на руках, затем положила в кроватку с высокими металлическими прутьями в самом темном углу комнаты.

— Пусть полежит, пока мы потолкуем. Насчет платы знаешь?

— Знаю, согласен.

— Еще бы не согласен! — усмехнулась хозяйка. — Хоть я женщина одинокая, это не значит, что до самой ночи буду торчать с твоим отпрыском. Устаю. Не слишком приятное дело целый день слышать писк.

— Нет-нет, этого не будет.

— А ты что, не мужик? Может, когда душе захочется сладкого... — снова развязно захохотала она. Успокоившись, хозяйка кивнула на ребенка. — Как назвал?

— Врежиком.

— Ну что, Врежик, — не унималась она, — разрешим твоему отцу иногда ходить налево, а? Но плату повысим, а то как же! Он будет гулять, а я — бесплатно слушать твой писк? Не пойдет! — Она повернулась к Каро — Пару раз в месяц можно, но чтобы предупреждал заранее. У меня тоже своя жизнь имеется.

— Да, конечно, но не думаю... — Каро запнулся, услышав где-то совсем рядом противный писк. У стены он заметил попавшую в капкан огромную крысу с выпученными красными глазами. Наверно, она томилась давно: сил на сопротивление пружине уже не оставалось, она лишь слегка содрогалась и пищала. При всей своей ненависти к крысам Каро пожалел умиравшее в муках животное. Словно почувствовав это, крыса из последних сил двинула лапками, размазывая кровь по полу.

— Утром попалась, — равнодушно уронила хозяйка.

— Вы бы выбросили ее.

— Пускай попищит, чтобы подружкам неповадно было. Бибик у меня уже старый и беззубый. Будь он помоложе, они бы и близко к дому не подходили: разорвал бы за милую душу.

Лежавший за дверью пес понял, что речь идет о нем, и вошел в комнату. Порычав на крысу, он взял ее беззубым ртом и встряхнул.

— Убери ее, Бибик, джентльмен боится крыс. Унеси, — приказала хозяйка, и Бибик поволок крысу вместе с капканом во двор.

— Хороший пес, — сказал Каро, облегченно вздохнув.

— Скоро другого приведу, этот уже списанный. Большого пса. Кобеля, — при последнем слове лицо хозяйки изменило свое выражение. Затем, сощурив глаза, она глубоко затянулась. — Молоко будешь носить ежедневно, я не нанималась бегать за ним.

— Конечно, ежедневно.

— Пеленки, полотенце, все такое...

— Да-да, завтра же все принесу, вы не беспокойтесь.

— Мне-то чего беспокоиться? И вообще называй меня на ты. Терпеть не могу этих штучек. Домашней водки выпьешь, виноградной?

— Выпить, что ли?

— А как же, выпей.

За все это время ребенок не издал ни звука.

— Молчит, чтобы я подумала, будто он послушный, — расхохоталась хозяйка, ставя на стол бутылку и стаканы, хлеб с сыром и зеленый лук.

Каро закусил сыром, а хозяйка прикурила погасшую папиросу.

— Ну, мы пойдем, до завтра, — сказал Каро после недолгой паузы.

— Спешишь? Может, выпьем еще?

— Нет, достаточно, у меня еще уйма дел. Спасибо.

— А что, водка делу помеха? Хотя тебе виднее. Ребенка не забудь.

— Утром приедем.

— Приезжай, приезжай. Ты не думай, буду нянчить первый сорт, все чин чинарем. Я детей не люблю, но нянчить буду любо-дорого. Я знаю, что тебе нужно.

— Что?

— А чего ты так испугался? — расхохоталась она. — Иди спокойно, все будет в ажуре.

Попыхивая папиросой, она проводила Каро с насмешливой улыбкой на ярко накрашенных губах.

5

Суббота. Территория вокруг церкви забита машинами.

Каро вошел в притвор без прежнего благоговения: независимая походка, руки в карманах.

— Нельзя, сынок, вынь руки из карманов, — одернул стоявший на паперти горбатый старик.

Каро удивился тому, что старик в состоянии замечать что-либо, поскольку его спина была настолько сгорблена, что, казалось, он может видеть лишь землю или в лучшем случае обувь стоящих рядом прихожан. Чтобы не огорчать старика, Каро покорно вынул руки. «Умница, сынок, да поможет тебе Бог», — промолвил несчастный калека и платком вытер пот с раскрасневшегося лица. Каро на миг почувствовал себя виноватым перед этим кривым, обездоленным существом, виноватым в том, что спина у него самого прямая, в том, что он может без усилий глядеть на небо, на солнце, видеть человеческие лица.

— Обнажи голову, сынок, так нельзя, — вновь раздался загробный голос старичка, обращенный к очередному прихожанину.

Каро отвернулся и вошел в церковь. Присел на край скамьи у дальней стены. Через некоторое время, тяжело вздыхая, вошел старичок и уселся рядом. Каро видел, как он беззвучно шевелит губами. «Молится. Молится, вместо того, чтобы ругаться».

Перед алтарем стояла разодетая пышная дама, восхищенно разглядывавшая икону. Выражение ее лица было насквозь фальшивым. От блеска украшавших ее уши, грудь и пальцы драгоценностей померкло, потускнело пламя свечки в ухоженных руках. Вздохнув, она опустила глаза, поставила свечку и подошла к стоявшему поодаль мужчине, взглядом оценщика рассматривавшему подвешенную под куполом огромную люстру. Женщина взяла его под руку и парочка торжественно проплыла к выходу. «Когда я ставлю свечку, душа просто умиротворяется, — донесся до Каро голос женщины, более громкий, чем это было необходимо. — Может, дадим нищему десятку, пусть помолится за наших деток?»

За скамьей раздался до омерзения знакомый писк. Каро резко повернулся с исказившимся от отвращения лицом. Из темной щели торчала наглая, острая крысиная морда. Принюхавшись, крыса смело вынырнула из своего укрытия и побежала вдоль стены.

«Крысы овладели храмом твоим, Господи. Крысы и мещане. Ты — покровитель мещан и грабителей, которые с утра пораньше начинают разорять мир, разрушать природу, обманывают, обворовывают ближних, а вечером приходят в твой храм очиститься, получить благословение, чтобы завтра спокойно продолжать начатую работу. И ты радостно берешь их под крылышко. А ты помоги этому несчастному калеке, почему бы тебе не помочь ему или другим таким же кротким? Ты же проповедуешь любовь и кротость. Где награда за эту кротость? В царстве твоем? Нет никакого твоего царства. Вот оно все, что есть. Твои речи лишь дурачат наивных. Довольно! Перестань сбивать с толку своими небесными законами; наша жизнь должна идти по нашим законам. Есть ты или нет тебя, от этого ничего не меняется. Ты сам по себе, мы сами по себе. Не желаю больше верить. Его я не принесу тебе в жертву, пусть он растет по нашим земным законам. Я сломаю в нем все, что от тебя. Пусть он будет зубастым, пусть научится кусаться, чтобы урывать свой кусок, чтобы его не били по голове, чтобы он не приползал в твой храм вымаливать помощь и оставаться с носом. Оставь в покое меня и его».

Из церкви Каро вышел облегченный, словно сбросил с себя непосильную ношу. Но спустя некоторое время его охватило такое чувство, будто все кругом наполнено иронией и насмешкой над ним. Чувство все обострялось и обострялось: черви сомнения грызли душу, и недавнее облегчение как рукой сняло. Растерянно шел он по улице, и с каждым шагом все кругом вырастало до исполинских размеров, а сам он уменьшался и сжимался. Пространство приняло форму церковного купола, на который он смотрел изнутри. Темный, безбрежный купол, под которым искрились крошечные огоньки, а на Каро надвигались невероятных размеров удлинившиеся лица со звериным оскалом, с мутными, наводящими ужас глазищами, жестокие и злые лица с бранью на устах.

Ноги стали ватными. Каро с трудом переставлял их, словно брел по талому снегу. Он вышел на центральную улицу, где шум и суета окончательно отрезвили его, вывели из кошмарного оцепенения. Но реальность была не менее кошмарной, поскольку Каро был не в состоянии уловить логическую нить, с помощью которой мог бы объяснить смысл и цель именуемой реальностью крикливой суеты. Нелепым было все, и каждый стремился урвать от этой нелепости свой кусок.