Николай Климонтович - Только Остров
Аракчеев – наш далекий предок. Правда, не по прямой линии. И что ж, выясняется, в советской историографии его нещадно оболгали и обгадили.
И Миша от растерянности опять лишь кивнул, не нашелся, что ответить.
Во-первых, тот хотел сказать в истории , историография – это чуть иное; кроме того, Миша прекрасно знал, что русский демократически разночинный, а потом советский большевистский мифы об этом павловском графе и николаевском министре, невероятно деятельном и предприимчивом, хоть и отталкивающей внешности, просто глуп, хотя, конечно, граф был крутоват. Ну да что в России делалось без крутых мер, без кнута и прямого принуждения!..
На том в тот первый раз беседа и оборвалась. Но Миша потом не раз убеждался, что Кирпичников – человек неглупый, но истинный мастер интеллигентских общих мест.
Соседи днями бурно общались между собой, Мишу как будто не замечая.
Что, впрочем, Мише было только в сладость. Говорил в основном Паша, и Кирпичникову с трудом удавалось свернуть его на тему изящных искусств. Да и то выходило, что, когда Кирпичников что-то такое неразборчиво, у него была не слишком отчетливая дикция, принимался вещать о колорите Чюрлениса – что ж, шестидесятник, – Паша как-то исподволь сводил все к делам сугубо земным и прозаическим. По всему выходило, что если он и художник, то прикладной, скорее дизайнер, и говорил он исключительно о том, как хорошо ему платили на ВДНХ, где он оформлял выставки, и как он некогда придумал дизайн советского павильона на выставке в Монреале. И повторял он этот рассказ так часто, что было ясно: Монреаль остался навсегда важнейшим событием его жизни… Но чаще на правах ветерана он давал и Кирпичникову, и
Мише предоперационные советы.
Их было множество и довольно разнообразных. Выходило, что необходимо обзавестись целым хозяйством: нужны были впитывающие пеленки, эластичные бинты, памперсы и свободные трусы, бандаж определенного номера, эпилятор, пластыри узкие антисептические для укрепления катетеров, костыли или на худой конец хоть палка, чтобы ходить по коридору после операции без посторонней помощи, и два набора лекарств для анестезии, а какие именно – скажут после специального почечного анализа, потому что каждому свои. Художник Кирпичников тщательно за ним записывал, а Миша – тот запоминал, потому что у него была цепкая память, натренированная годами работы с архивами и каталогами: он держал в голове тысячи ссылок и сотни библиотечных шифров.
Но больше всего Паша любил говорить о том, что сколько стоит и где можно купить дешевле. Скажем, выходило, что те же пеленки продаются неподалеку, на Хорошевке, но на Беговой дорожке на ВДНХ они стоят почти на сто рублей меньше за комплект. У Кирпичникова же была иная слабость: он по несколько раз на дню докладывал, как покакал . На вкус Миши, лучше б уж он, мужчина в летах, говорил по-взрослому
посрал , но художник был деликатен и даже застенчив временами.
Тот врач, что первым поставил Мише предварительный диагноз, посоветовал: никому ничего не говорите, даже жене … Миша тогда еще подумал, что это невозможно, он не умел притворяться и лгать, тем более Верочке. Но, едва он оказался в больнице, выяснилось, что все знакомые и знакомые знакомых уже всё знают. И правда, ясно, что с ним случилось, коли он лежит в таком месте. Не врать же, что его поместили, скажем, в психиатрическую больницу…
Как-то Миша в разговоре с Кирпичниковым посетовал на эту утечку. Тот взглянул на него печально и усмехнулся: не волнуйтесь, уже через две недели все ваши знакомые об этом забудут.
С собой в больницу Миша взял только две книги.
Одну, зная, конечно, о ее существовании, Миша только недавно откопал среди книг деда. Это была толстовская компиляция евангельских текстов, четырех синоптических Евангелий, – неканонических граф не касался, – данных в толстовском же переводе и с толстовскими пространными, преимущественно филологического характера, рассуждениями – издания Посредника 1908 года. И стоял на книге незнакомый экслибрис.
Эта работа Толстого не входила, конечно, в советские собрания. Это был настоящий раритет: пятитысячный тираж книги, называвшейся
Соединения, перевод и исследования четырех Евангелий , был в основном уничтожен по решению Московской судебной палаты. Именно после этого издания Синод отлучил графа от церкви, то есть сделал графу, говоря нынешним языком, бесплатный пиар .
Вторая книжка был Мельмут скиталец из серии Литературные памятники , купленная в начале восьмидесятых самим Мишей. Это было переиздание, первое состоялось десятью годами раньше в той же
Науке . Но здесь была загадка: Метьюрина Миша читал в отрочестве, но по какой книге? Ни в родительском доме, ни у себя он этого издания не нашел, а ему было любопытно, что же это было и как книга попала к нему в руки. Скорее всего это были томики из библиотеки журнала Север конца позапрошлого века. Что ж, думал Миша, пора
только детские книжки читать.
Еще из развлечений был у Миши крохотный транзистор австрийского производства, который Верочка отхватила в ближайшем к больнице подвальном магазинчике канцтоваров – зашла, чтобы купить Мише блокнот. Приемничек был оснащен крохотными же наушниками, что было совсем уж чудо. Теперь в бессонницу Миша, не боясь разбудить соседей, ловил Свободу, Би-би-си поймать никак не мог, и слушал новости , но отвлекался, задумывался, никогда не успевал уследить, какая будет погода, а Верочки рядом не было, некому было пересказать. Но и не уставал удивляться, что вот он уже так долго здесь, а во внешнем мире ничего не изменилось: все так же на всех континентах борются с воровством и за демократию, за глобализм и против глобализма, свергают и избирают президентов и без устали фанатически и маниакально одни люди убивают других людей по разным поводам, но чаще вовсе без оных.
На исходе третьей недели с Мишей приключилась неприятность. После обеда процедурная сестра поставила ему очередную капельницу -
биохимия упорно показывала, что ферменты не убавляются, – и, как обычно, удалилась. Прошло полчаса, раствор в банке закончился, но
Миша все лежал с воткнутой в вену иглой. Прошло еще полчаса. Мише мучительно хотелось в туалет, это была третья за день капельница, но сестры след простыл. И тогда Миша решился сам вытащить иглу, дернул, но забыл приготовить ватку, и из вены фонтаном хлынула кровь.
Испуганный и сконфуженный Миша перетянул, как умел, руку платком, но вся постель оказалась в крови. И перепачкан пол. Кирпичников, всегда готовый помочь, побежал за дежурной сестрой, которая принялась страшно орать на Мишу: сами нагадили, сами и убирайте . Но руку все-таки забинтовала и сменила постель.
Пристыженный Миша сидел на краю кровати, когда пришла санитарка с тряпкой, чтобы вытереть пол, и тоже принялась было орать. И тут Паша с несколько брезгливой усмешкой сказал ей: пойди сюда . И сунул в карман ее халата сто рублей. Ой , преобразилась санитарка, так ведь она у нас такая, часто забывает капельницу-то снять … И, действительно, назавтра выяснилось, что про Мишину капельницу процедурная сестра вспомнила лишь в троллейбусе, когда ехала домой: не возвращаться же было… А сто рублей Паша брать наотрез отказался: в следующий раз .
Чаще других в палате навещали Пашу. Брат, жена брата и собственная его жена, женщина немолодая, Пашиного возраста, некогда, без сомнения, прехорошенькая, – очень женственная и глуповатая.
Посетители сидели в ядовито-зеленых полиэтиленовых бахилах на стуле у кровати, а иногда жена Паши помогала ему гулять по коридору, заменяя собой костыль. Когда же они не гуляли, а Паша отлучался, она оживленно болтала с соседями мужа, рассказывая, что Павел в молодости был красивый, такой красивый, и грозясь как-нибудь принести из дома альбом с фотографиями. И Миша, и Игорь Кирпичников старательно кивали, а Павел, коли заставал жену за подобной болтовней, говорил, притворно морщась, хватит, хватит , как лезущей лизаться собаке, и было видно, как они привыкли друг к другу и что несчастье мужа только еще больше сблизило их.
К Кирпичникову приходила немолодая, явно старше его, седая женщина неопределенного с ним родства. А может быть, и вовсе не родственница, поскольку были они на вы . Это была невысокая плотная и по всему еще крепкая дама с удивительной чистоты лицом, и чем-то она напоминала Мише тетку отца по матери бабу Катю , как ее называли в семье, некогда смолянку и с ног до головы бывшую . И
Мише было ясно, что и эта дама – из дворян, но оказалось – из купеческого сословия. Дед ее, рассказал потом Игорь, был коннозаводчик, и она по семейной традиции тоже занимается лошадьми: ветеринар на ипподроме. И верно, она источала силу и решительность.
Дама приходила каждый Божий день и приносила кучу еды, часть которой не без восклицаний куда столько и я же вас просил Игорь пытался заставить ее забрать обратно. Но она никогда не забирала. Та же сценка разыгрывалась и на другой день, поскольку еда появлялась вновь, может быть, даже более обильная. Все было аккуратно расфасовано в квадратные эмалированные миски с крышками: винегрет, котлеты, холодец, – и, после ритуальных препирательств, вчистую
