Ян Валетов - Грустный танец Фрейлакс
Он оглянулся, как будто бы еще кто-то мог их услышать.
– Вы же п-п-п-помните погромы, дядя Д-д-давид?
Мейерсон, конечно, помнил погромы. Есть вещи, которые нельзя забыть. И даже не потому, что пережил такое сам, а потому, что многие поколения твоих предков проходили через это. И нескладный, вышагивающий, словно цапля на болоте, мальчишка, тоже помнил, что такое погром. Памятью своего прапрадеда, прапрабабки, но помнил. Может быть поэтому, когда он говорил, и сверкнул в глубине его глаз испуг, переданный с кровью, по наследству.
Старик сморгнул, быстро, как змея, стараясь смахнуть веками собственный страх – бабка в черном платке и платье, прижимающая его к груди, дед в длинном черном лапсердаке и шляпе, из-под которой кольцами спадают на плечи пейсы, плачущие тетки – одна из них полуголая, с оторванным рукавом и вывалившейся из рубашки, огромной, как арбуз, грудью. Щуплый мужчина, в одежде приказчика, с палкой в руке поперек дверей. За ним – бородатые лица с разинутыми в крике ртами, слившиеся в одно заросшее лицо, с пьяными, налитыми кровью глазами. Пляшущее во тьме багровое пламя и дикий рев из сотен глоток, в котором нет ничего человеческого: «Бей! Бей жидов!».
И Венька…
Венька, соседский пацан, почти друг, вместе с которым они обносили чужие сады, ловили карасей, который столько раз ел в его доме, и мать которого столько раз привечала их в своей хате… Венька – азартно швыряющий в них камни, хохочущий, беззубый…
А теперь Янкель Кац – студент из Юзовки, умник, книгочей, знающий о природе вещей больше, чем все поколения Кацей, что жили на земле до него, спрашивает о погромах! Янкель, у которого от еврейства только имя с фамилией, рыжие волосы да неизвестно откуда взявшееся умение танцевать фрейлакс. Какой он иудей – мальчишка, верящий в бородатых большевистских богов, колхозное строительство и победу социализма во всем мире! Неужели? Неужели только за кровь?
– Я помню, – сказал Мейерсон через силу выговаривая слова. Язык стал тяжелым, как чугунный утюг, и таким же неповоротливым. – Да, Янкель, я все помню…
Их сверяли по списку.
Список – пачку отпечатанных на машинке (наверное, одноклассницей Каца отпечатанных, как подумалось Мейерсону) листов держал в руках бывший бригадир со Сталелитейного, Гриша Колесников – правильный мужик, кривоногий, основательный, работящий. В полиции оказались тоже нужны работящие. Он стоял рядом с Титаренко и подавал страницы в нужный момент – точно, как опытный заряжающий подает снаряды.
Голос у Титаренко был командный – ему бы не классом – батальоном руководить. Он не выкрикивал – выпевал еврейские фамилии, словно пробуя их на вкус, перекатывая языком между губами.
– Аранович Михаил!
– Арановский Моисей!
– Альтман Исаак!
– Больц Анна!
Мейерсон пришел на площадь первым. В своем единственном костюме, купленном семнадцать лет назад в мастерской Зямы Когана, у которого во время НЭПа одевался весь цвет коммерсантов города.
Давид коммерсантом не был, зарабатывал деньги в кузне и деньги эти были по тем временам немаленькие, но если бы не Анна, то никогда бы не потратился на брючную пару от Когана. Зяма, бывший сосед и, в общем-то, нежадный человек, сделал Мейерсону такую скидку на ткань и пошив, что любой Гороховский пижон, сэкономив такие деньжищи, лет пять ходил бы счастливым человеком.
Теперь костюм был истерт – свадьбы, похороны, время его не пощадили – но все равно, даже разлохматившийся на углах воротничок белой рубашки, надетой без галстука и застегнутой под самое горло, не мог лишить старика нарочитой строгости.
Люди, которых он знал много лет, а некоторых – всю свою жизнь, прожитую здесь, в этом южном городе, в черте оседлости, появлялись на площади кто в одиночку, кто парами, кто семьями.
Он кивал им, неторопливо, с достоинством, находя для каждого слово и улыбку, как делал это все те годы, что его называли рэбе.
– Кац Янкель!
– Здесь!
– Коган Аарон!
– Здесь!
– Коган Анна!
– Здесь!
– Корбан Анатолий!
– Здесь!
Это была не работа, не обязанность, не ноша. Наверное, это можно было назвать призванием. Не талантом, позволяющим порхая исполнять то, что у других требует тысяч часов напряженного труда, а призванием, данным ему Всевышним во искупление грехов.
Не за субботы, проведенные вместо синагоги в жаре кузнечного цеха, не за съеденную под водку свинину, не за то, что он, внук раввина, не знал целиком ни одной молитвы на языке предков.
Давид был убежден, что Богу нет до этого дела, и эта убежденность, более похожая на веру, возникла у него в последние годы, когда жизнь покатилась к концу и одиночество оставило ему массу времени на раздумья. О чем, кроме как о прожитых годах, можно думать во тьме длинных, как лето в детстве, зимних ночей? Если Всевышний есть и потребует полный отчет, то вряд ли его будет волновать, что и кто ел, и сколько раз в день молился. А вот то, как кто жил, будет волновать наверняка.
– Тартаковский Михаил!
– Здесь.
– Тартаковская Алена!
– Здесь.
– Тартаковский Ефим!
Титаренко выдержал паузу и посмотрел грозно, государевым взглядом, на стоящую перед ним толпу людей.
– Тартаковский Ефим! Где Тартаковский? Где этот старый хрен! За каждого, кто не явится, мы расстреляем десятерых!
– Бога побойся! – раздался голос из толпы. – Фиму еще весной схоронили.
Стоящий в стороне бургомистр, брюшко которого мышиного цвета мундир облегал туго, как лайковая перчатка, откровенно скучал.
Ему смертельно надоела процедура переклички, это человеческое стадо на площади! Зеваки, собравшиеся в стороне, поглазеть на евреев и цыганву его тоже раздражали. Более всего бургомистр хотел, чтобы все побыстрее закончилось. Чтобы эта человеческая грязь перестала мозолить ему глаза. У него хватало забот – рейх и фюрер ждали, когда заработает завод, и сталь хлынет из мартенов огненными потоками, когда в мастерских зажужжат станки, вытачивая корпуса гильз и снарядов, когда заработают прокатные станы, готовя броню для тысяч новых танков! Надо заставить работать тех, кого русские не успели или не сумели вывезти. Они послужат Рейху. Они нужны. И славяне недалеко ушли от животных, но все же – они лучше, чем эти…
Он задумался, подбирая сравнение.
«Насекомые. Да… Тараканы!»
А об этих тараканах, об этих недочеловеках, жмущихся друг к другу, как от холода, забудут завтра же. Забудут даже свои.
Бургомистр посмотрел на полицейских, окруживших площадь.
Впрочем, какие они свои?
Среди тех, кто пришел на площадь не по вызову, были и зеваки, и те, кто пришел, как на проводы. Кто-то плакал, кто-то лущил семечки, сплевывая шелуху. Кто-то смотрел с интересом, как на выступление карликов в цирке, а кто-то отворачивался, словно стыд выедал ему глаза.
– Ярошинская Светлана!
– Здесь!
– Ярцев Олег!
– Здесь!
– Ну, кажется – все! – сказал Титаренко и улыбнулся, словно объявил классу об окончании учебного года.
Рэб Давид столкнулся глазами с Грошиком. Копейко смотрел на него, как смотрят на только что, буквально на глазах скончавшегося человека, которого не очень хорошо знали при жизни. С оторопью и сожалением.
Бургомистр кивнул, и развернувшись на пятках, взбежал по ступенькам ко входу в управу.
– Граждане жиды! Граждане цыгане! – раскатисто прокатив «р» над площадью, крикнул веселый Титаренко. – Новая власть считает, и я с ней полностью согласен, что настало время проживающим здесь, в Горохове, нормальным людям, избавиться от вашего соседства!
Он достал из кармана гимнастерки свернутый вчетверо лист. Давид почувствовал, что рядом с ним кто-то стоит и, оглянувшись, обнаружил стоящего рядом рома Михаила, морщинистого, как скорлупа ореха и гривастого, как лев-вожак, только с абсолютно белой гривой.
– Здоров, Давид… – сказал он своим низким, гортанным голосом. Он был совершенно спокоен, как может быть спокоен все давно для себя решивший человек.
– Здравствуй, Миша, – ответил Мейерсон.
Они стояли рядом: старый еврей и старый цыган. Один маленький, сухой, сутулый, с блестящими, как куски антрацита, глазами. Второй – похожий на гору, рослый, с широкими, как у борца, плечами, могучей, загорелой до черноты, шеей. Глаза его, густого карего цвета, прятались под кустистыми седыми бровями, словно птенцы в гнезде.
Оба были совершенно седыми, но это не делало их похожими, скорее уж – подчеркивало разницу.
– … приказываю переселить в места, выделенные немецким командованием для локального проживания лиц еврейской и цыганской национальности.
– Локального – это как? – спросил Давид, обращаясь к рому.
