Евгений Титаренко - Минер
Мы были уверены, что такой здоровила, как Черт, а личность его была нам хорошо знакома, близко от дому не застрянет. Искать его следовало, очевидно, где-то в районе тезки его — Чертова перевала, или Чертова моста, как называли его у нас. Это было самое трудное место перехода.
Тропа, о которой я упомянул выше, — условность. Мы просто знали наиболее удобные проходы в скалах. Все дороги и тропы в это время были так заметены, что при всем желании найти их было невозможно.
Ветер, ледяной, секучий, хлестал то с одного боку, то с другого, то в лицо. Ветры Заполярья вообще имеют странность вертеться вокруг каждого человека.
Примерно через час мы одолели последний подъем перед Чертовым перевалом и, притормаживая, спустились вниз. При хорошем снаряжении этот спуск — наслаждение, а тут можно было и шею свернуть.
Наши предположения оказались верными. Приблизительно на шестом километре от точки мы разглядели черный силуэт, движущийся со стороны Чертова перевала.
Пять минут — и мы были возле него.
По колено в снегу он брел с закрытыми глазами и зачем-то еще тащил за собой лыжи.
Впоследствии я часто замечал, что, попадая в такие вот или подобные обстоятельства, человек нередко делает глупости.
Он открыл глаза и увидел нас, когда мы уже остановились возле него. Сказал:
— Нога, — и начал оседать на снег.
Мы подхватили его. На лице появились первые признаки обмораживания — это мы устранили быстро. А вот с окоченевшими ногами ничего нельзя было поделать.
Поблизости ни сосенки, чтобы развести костер. А класть его на снег и разувать при тридцати градусах…
Старший Лейтенант отшвырнул палки и взвалил его себе на плечи.
Впрочем, через полкилометра он переложил его на мои плечи, решив почему-то, что так нам обоим будет удобнее.
Не знаю, скоро ли добрались бы мы до точки, но километрах в трех от нее на нас налетели добрые молодцы Минера во главе с ним самим. Теперь они уже искали нас.
Через двадцать минут показалось наше хозяйство. Мы внесли пострадавшего и уложили в своем кубрике, так как наш фельдшерский пункт, занимавший каморку рядом с камбузом, состоял лишь из аптечки и одного стула. К серьезно больным фельдшер вызывал санитарный катер.
Мы быстренько раздели спасенного, и вот тут-то произошла история, из-за которой мы единодушно обозвали его Чертом.
Надо было растирать окоченевшие руки и ноги, поэтому мы извлекли из-под кровати наш драгоценный чемоданчик, быстренько откупорили бутылку «Столичной» и по-человечески побрызгали на злосчастного радарщика.
Но тут появился и стал в дверях, молчаливо взирая на наши процедуры, Майор.
Мы, не сговариваясь, схватили из распахнутого чемоданчика оставшиеся две бутылки и стали поливать пострадавшего в три руки, как будто это мы специально ради него сбегали за водкой в ближайший, километров за двести, магазин.
Об этих двухстах километрах мы вспомнили только потом, а тут единственной мыслью было, чтобы Майор не подумал, будто мы празднуем каждый день: от годовщины до годовщины. Разве станешь объяснять: «Товарищ Майор, к празднику…»
Больной наш быстро пришел в себя (еще бы — после такой ванны!), руки и ноги его оказались в порядке, вывих мы совместно с матросом-фельдшером ликвидировали, и дня три еще этот Черт отлеживался у нас, переходя с койки на койку: смотря по тому, кто находился на дежурстве. И, по-моему, он все три дня был пьян от одного запаха в нашем кубрике.
Наступил праздник, а вместе с ним и весьма знаменательный для всей нашей офицерской колонии вечер Седьмого ноября.
После небольшого торжества, когда Майор поздравил сначала матросов, а затем и нас — офицеров, Майор снова тактично отказался от участия в общем ужине, а мы очень и не настаивали, так как приглашать гостей было не к чему.
Майор лишь зашел в кают-компанию, чтобы еще раз пожелать нам всего хорошего (то же самое, разумеется, услышал в ответ и с нашей стороны), а потом отправился к матросам проверить, как накрыты столы и все ли сделано, чтобы сохранить горячий ужин для тех, кто на вахте.
Ели мы из общего котла с матросами. Единственное различие состояло в том, что какой-то чудак в интендантских верхах решил, будто в паек матросов должна входить треска в томате, а в паек офицеров — как чуточку более дорогая — треска в масле. Мы же, все до одного, любили треску в томате, и наш вестовой, отыскав среди матросов любителей масла, всегда поставлял нам томат.
Был отличный салат, был борщ и даже — сосиски. Все-таки дока наш старшина-хозяйственник. Сколько времени уже не завозили нам продукты, а у него где-то в морозильнике хранились сосиски. Были и все прочие праздничные мелочи, как-то: севрюга, десерт и т. д. Наш стол, кроме того, украшали еще тропические яства, привезенные с Большой земли Минером. Однако сидели мы довольно грустные.
Мы уже хотели чокнуться компотом, когда поднялся Старший Лейтенант.
— Товарищи офицеры… — трагическим голосом сказал он. — Я долго берег ее… Я хранил ее. Я хранил ее на черный день. И вот этот день наступил. Грустно только, что наш черный день совпал со светлым праздником.
С этими словами он извлек из кармана брюк нагретую его телом четвертинку.
Восторженное негодование сменилось новой грустью.
Мы поставили четвертинку на середину стола, и это было трагическое зрелище: шестеро здоровющих мужиков вокруг, а она — такая маленькая-маленькая и одинокая — посредине.
Кто-то начал выступление по доводу бережного отношения к сиротам.
Вдруг в коридоре загремели лыжи. Дверь распахнулась, и в проеме ее появился заснеженный, распухший от одежд Черт.
Нашим первым естественным желанием было схватить его, связать и оттащить на шестой километр домерзать.
Словно предугадав это, он быстренько распахнул канадку, и на стол наш бухнулась полновесная, обшитая брезентом фляжка со спиртом.
Мы не стали его вязать, мы только пообещали, что до девятого ноября не будем вытаскивать из сугробов.
Он сгреб у нас пару лимонов и заявил, что это в компенсацию за плохую кормежку, которой якобы мы его снабжали здесь.
Вот ведь негодяй. Ему еще носили прямо в кубрик…
Но от возмездия он бежал. Только лыжами прогремел в коридорчике.
А я-то думал, что он с год еще не станет на лыжи, дабы не искушать судьбу.
Старший Лейтенант извлек из шкафчика в углу неведомо откуда и когда появившиеся там крохотные стопки, граммов на тридцать-сорок каждая. Продул их от пыли и водрузил на стол.
Спирт оказался неразбавленным, чего трудно было ожидать от этих отщепенцев. Разбавили мы его сами.
Теперь в кают-компании действительно поселился Праздник, без всяких многоточий и но.
Забежал на секунду дежурный по батарее.
— Хоть бы понюхать дали!
Мы дали ему пробку, которая почему-то угодила мне в голову.
Нервный народ. Не знает будто, что после мы ему так и так оставим.
Инициативой за столом, как и следовало ожидать, завладел Старший Лейтенант.
Первый тост был, конечно, за Годовщину.
Второй, традиционный, за тех, кто в море.
Однако на этом фантазия моего друга иссякла, и после некоторого колебания он предложил помянуть адмирала Ушакова.
И вот когда он это предложил, Минер внезапно поднял свою рюмку и сказал…
Нет, вы не представляете, ЧТО он сказал.
Вы видели, как гибла Помпея? Нет? Я тоже ее не видел.
Тогда я приведу вам более доступный пример.
Если бы однажды какой-нибудь Фервурд высадил на нашем побережье триста шестьдесят семь бенгальских тигров, специально надрессированных, чтобы жрать зенитчиков, — это не было бы такой сенсацией, как то, что сказал Минер.
Я привожу его речь дословно, ничего не прибавляя и не убавляя в ней.
Вот она:
— Ребята, — сказал он, — можно мне выпить за мою жену?
Мы были потрясены. Мы были раздавлены и расплющены, окружены и уничтожены.
Этот идол, этот басурман бессовестнейшим образом обокрал нас.
Он украл у нас Девчонку!..
Он лишил нас целого месяца радости, потому что украл Самую Красивую на Земле Девчонку.
Нет: Самую Красивую и Самую Юную на Земле, Нашу Девчонку!
Да мы бы ей…
Вытащил бы из своего сундука тройку сотен Старший Лейтенант…
Впрочем, нет.
Мы бы не стали брать сотен из-под его грязного каблука.
Мы бы нашли чистые-чистые, без единой крапинки деньги, потом часа полтора мочалками драили бы кому-нибудь руки, потом заковали бы его в кандалы, чтобы не мог чего-нибудь коснуться доро́гой, и отправили бы в Город. А ключ переслали бы почтой завмагу, чтобы расковал его на несколько минут. Мы бы купили ей такое… Самое обыкновенное! Самое удивительное! Ну, такое, чего нет ни у кого на земле! Вам понятно, что бы мы ей купили?
А этот идол, бессловесный истукан, будда японская сообщил нам о ней, когда мы уже чуть не выпили за Ушакова!
