Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы
Тут генерал замолчал, а лиценциат хрипло охнул.
— Когда ты женился на девке, ты только себя самого онозорил, — сказал в заключение дед. — А теперь ты опозорил меня.
Этого я не хотел слышать, только бы они замолчали, молил я, съежившись под крыльями Ники, этого еще не хватало, точно сцена из плохого мексиканского фильма или дурацкого телесериала: спрятавшись за портьеру, я слушаю, как взрослые режут друг другу правду-матку, классическая сцена с участием Либертад Ламарке и Артуро де Кордовы,[20] тут дед военным шагом направился из зала, я рванулся к нему, взял под руку, мой папа уставился на нас в изумлении, сказал дедушке:
— Значит, у вас все-таки есть деньги?
Генерал Вергара посмотрел на меня и нежно погладил свой пояс из змеиной кожи, битком набитый золотыми монетами.
— Ясное дело. Пойдем.
И мы пошли, я в обнимку со стариком, а мой папа кричал из зала нам вслед:
— Никому не удастся меня на колени поставить!
Генерал мимоходом пнул в вестибюле огромную хрустальную вазу, она упала и разбилась вдребезги. Оставив за собой озерцо блестящих осколков, мы влезли в красный «тандерберд», я, как был, в пижаме и носках, генерал, весьма почтенно выглядевший в светлом габардиновом костюме, коричневом галстуке с булавкой-жемчужиной, ласково поглаживал пояс, набитый золотом; вот теперь да, действительно было здорово мчаться по окружной автостраде в час ночи, когда нет никакого транспорта, никаких пейзажей, свободная дорога в вечность, и, сказал я деду, держитесь крепче, мой генерал, копыта загремят на сто двадцать в час, я оседлал самых резвых коней; мой дед рассмеялся, поехали к тем, кому вы рассказываете свои истории, поедем к тем, кто вас слушает, будем расшвыривать золото, сделаем еще один большой круг, дедушка, правильно, парень, с самого начала, еще разок.
На площади Гарибальди мы были в четверть второго. С начала так с начала, парень, возьмем с собой группу марьячи[21] на целую ночь, неважно — сколько запросят, лишь бы умели играть «Валентину» и «Путь на Гуанахуато», ну — ка, ребята, настраивайте гитары, дед завыл, как койот: «Валентина, Валентина, я хотел тебе сказать», пошли все вместе в кабаре «Тенампа», разопьем пару бутылок текилы, вот так я завтракаю, ребята, посмотрим, кто больше выдует, вот так я поддал себе жару перед боем в Селайе, когда мы, вильисты, двинули конницу на Обрегона, «лишь одну тебя люблю я, и зачем меня терзать», и видели мы перед собой только равнину огромную, а вдали — артиллерия и недвижные вражьи конники, а вот и узорчатые подносы с банками пива, и пустились мы во всю прыть, уверенные в победе, неслись вперед, как дикие тигры, а марьячи глядели на нас стеклянными глазами, будто ни деда, ни меня вовсе не было, и тогда из невидимых нор на равнине вдруг высунулось вверх до тысячи штыков, ребята, в этих дырах укрылись индейцы — яки, верные Обрегону, ох, глядите, не пролейте пиво, они с удивлением смотрели на нас: старый болтун и парень в пижаме, что это значит? А то, что штыки снизу вонзились в наших коней, крепкие руки распороли им брюха, и на самих яки, на их серьги в ушах, на головные платки лилась кровь, сыпалась требуха лошадиная, повторить, ясное дело, ночь только начинается, мы оторопели от ужаса, да и как нам было не оторопеть, если никто из наших не ожидал, что генерал Обрегон горазд на такую страшную выдумку, тогда-то я и зауважал его, слово даю, до которого часа петь — то мы будем? вы ведь нас наняли петь, сеньор? они смотрели на нас, думали, ничего-то у нас нет, отступаем, отстреливаемся из пушек, но мы уже были побеждены военной хитростью, поле под Селайей заливалось кровью подыхающих лошадей, застилалось пороховым дымом, дымом сигарет «Деликадос», один из марьячи от скуки насыпал соли и выжал лимон в сжатый кулак моего деда, а мы лимонкой руку оторвали у генерала Обрегона, вот какие были дела, я там же себе сказал, такого не одолеешь, нанятый музыкант только пожал плечами, потер солью мундштук трубы и начал наигрывать на ней, издавая заунывные звуки, Вилья — сила необузданная, ненаправленная, Обрегон — сила умная, это бестия покрепче, я было хотел броситься на поле боя и, как пес, нюхом отыскать там оторванную руку Обрегона, отдать ее ему и сказать: мой генерал, вы — крепкая бестия, вот вам ваша рука, и не серчайте, ох, мать честная, а дальше вы знаете, что случилось, нет? Никто не знает? И не хотите узнать? А вот что: генерал Обрегон швырнул в воздух золотую монету, вот так, и оторванная рука сама прыгнула вверх с земли, залитый кровью кулак разжался и схватил на лету монету, вот так, я тебя и поймал, марьячник, теперь тебе интереснее слушать мои истории? Я тебя поймал, равно как всех нас поймал в свои сети Обрегон и отыгрался за свою руку в Селайе, «если завтра помирать мне — лишь бы сразу помереть», я хочу, чтобы меня любили, ребята, вот и все, хочу, чтобы вы мне были верны, хотя бы только одну эту ночь, вот и все.
В два часа мы уже оказались в «Ацтекском клубе», размалеванном серебряной краской; там — несравненная Рикки Рола, королева «ча-ча-ча», «куба либре»[22] для всех, эти ребята — мои друзья, как так «им здесь не место», паршивый официантишка, паразит, наглая морда, грязный подчищала, заткни рот, или я его тебе сам заткну, как так «мой внук раздетый, в пижаме», если это его единственный костюм, если он только по ночам и живет, если он день-деньской с твоей матерью спит, а теперь отдохнуть ему хочется; как так «здешние музыканты будут протестовать», если мои марьячи тоже из музыкального профсоюза, садитесь, ребята, это вам приказывает генерал Вергара, что говоришь, паскуда метрдотель? Что к вашим услугам, мой генерал, так вот, знай свое место, плюгавец, пойди и утрись, мотай в клозет; желтые потоки света, розовые, голубые, неувядаемая Лилия, королева сентиментального болеро, откинула ножкой подол блестящего платья, глядите, мой генерал, выпятила груди, бьет их коленками, как футбольный мяч, такая сама голы забивает, а живот у нее как арена для боя быков, здорово ее разукрасили перед выходом, мой генерал, поглядите-ка на ее ресницы, равно как черные жалюзи, на продажу рисуешься? да не ври, почем твои траурные глазки, толстуха? кривляка, для кого ей петь эти слезливые песни, ребята? ну-ка, в атаку, мои орлы, ишь, лицемерка проклятая, насмехаешься надо мной, подавай мне мужскую песню, влезайте, орлы, на эстраду, под зад неувядаемую Лилию, на мыло толстуху, ох, какой визг, уважайте артистов! иди-ка ополоснись род душем, уморилась ведь, отмой свою клоунскую физиономию, не ори, для твоей же пользы, в атаку, мое войско, запевайте, мой генерал, нашу «Мексику 16 февраля», «бросил на нас своих гринго Вильсон,[23] тысяч десять плыли сюда по морю, давай-ка гитару, подавим наш стон, давай-ка трубу, возвестим всем о горе», танки, пушки и даже аэропланы, они искали Вилью, хотели покончить с ним, слезай со сцены, старикашка, гоните отсюда паршивых марьячников, и этого сопляка в пижаме долой, здесь играют музыканты только из профсоюза, вот эти напомаженные педики с галстуком-бабочкой в лоснящихся заутюженных смокингах? я тебе, старый хрыч, сейчас кое-что наутюжу, ах, так? врежьте ему, мои парни, меня оскорбили, это им не пройдет, клянусь Святой Девой, — нет, не пройдет; оскопите их, дедушка, и сию же минуту; ногой — в барабан, гитарой — по ударнику, потроши пианино, как лошадей в Селайе; эй, берегись, дед, саксофониста; дай ему в пузо, ткни, Плутарко, заморыша лбом в барабан, не робей, мои тигры, хочу видеть кровь этих наглых подонков на площадке для танцев, вон тарелочник в парике, Плутарко, сдери с него паричок, вот так, голова как яичко, сунь его в воду, чтоб он не совался ко мне, ногой его в зад, Плутарко, и скорее всем к выходу, плюгавец метрдотель уже вызвал сизых, прихватите-ка арфу, ребята; ни одна клавиша целой там не осталась, мой генерал, возьмите реснички этой певуньи, а я им оставлю горсть золотых за разгром.
Ровнехонько три утра, теперь мы в заведении у Бандиды, где меня хорошо все знали, сама хозяйка нас радостно встретила: какая у тебя прелестная пижама, Плутарко, и ей очень лестно, что пожаловал сам знаменитый генерал Вырвихвост, и какая прекрасная мысль приехать вместе с марьячи, и пусть нам сыграют «Семь лиг», она сама, хозяйка, споет эту песню, потому как это ее сочинение, «Семь лиг» — так звали любимую лошадь Вильи, угощайтесь-ка ромом, а вот мои девочки, все только что из Гуадалахары, все очень молоденькие, вы, мой генерал, будете, может, вторым за всю ихнюю жизнь, который их тронет, а если желаете, я вам предложу совсем свеженькую, как говорится; какой же ты умник, Плутарко, вот так, на коленочки к генералу, Худита, ну, не ленись, ой, донья Чела, он сейчас свалится, даже мой дедушка не такой дряхлый, слушай, дрянная девчонка, это мой дед, и относись к нему с уважением, не надо меня защищать, Плутарко, сейчас эта ночная бабочка увидит, что Висенте Вергаре еще рано на свалку, я еще сам завалю кого хочешь, пойдем Худисита, ну-ка, где твоя койка, увидишь, что такое мужчина, я бы хотела увидеть монетку, вот, посмотри, держи ее, ой, донья Чела, он мне дал золотую монету, значит, старик прикатил к нам с мошной, «когда лошадь Вильи свисток паровоза слыхала, она останавливалась и ржала»; выбирайте, ребята, сказал мой дедушка музыкантам, помните, что вы — мое войско, мои орлы, не стесняйтесь.
