Юлий Крелин - Заявление
Галина, Васильевна опять раскрыла книгу, но после первых же строк, которых она даже не осознала, почему-то стала вспоминать свое детство. Почему? Может, прочла о девочках Буэндиа? Кто его знает, какими путями приходят в наши головы картины и образы прошлого? Что побуждает нас иногда, скажем, глядя в небо или на новый дом, вспоминать первый день войны или первую любовь? Прочла слово — девочка, прочла имя — Урсула, неизвестно почему, по каким неисповедимым законам в памяти ее возник вдруг Дом пионеров — и кружок поэзии, куда Галя ходила некоторое время. Ребята читали там свои стихи, а потом руководитель кружка разбирал с ними строки Пушкина, Тютчева, Блока. При этом он говорил каждый раз перед разбором: «А теперь поверим алгеброй гармонию», — чем ставил, сразу на место и себя и кружковцев.
Однажды она прочла свои стихи, а руководитель в ответ прочел Пушкина и сказал: «Вот видите, как у него?» И Галя решила, что коль скоро он сравнивает с Пушкиным, значит, у нее получилось неплохо, но у Пушкина все же лучше. Она смущенно зарделась, душа ее радостно запылала, но постепенно, в процессе обычной поверки гармонией алгебры стало выясняться, что ее стихи для него пример категорически плохого в сравнении с абсолютно хорошим. Если с этого начать, как бывало всегда, — все было бы спокойно и привычно; но в этот раз Галя настроилась совсем на другую волну. — и вдруг такой перевертыш. Больше она в кружок не ходила. Может, поэтические строки Маркеса навеяли эти воспоминания. Она никогда не жалела, что бросила кружок, как никогда не жалела, что пошла учиться в медицинский институт, не жалела она и что избрала хирургию из всех видов врачевания.
Конечно, не женское дело хирургия, и для женщины, разумеется, семья, ребенок важнее любой работы, и все-таки она не жалела… Да и вообще присутствие женщин как-то смягчает, облагораживает их жесткую, вот уж действительно бескомпромиссную работу. Но, конечно, если женщине слишком много в их деле, если они не слишком смягчают и облагораживают — а то ведь можно так смягчить, что и нож из рук будет падать. Хирургия — это нетерпение, это скачки, прыжок в неизвестное — нужна мягкость, нужна, необходима, для того и женщины в ней нужны, в меру, в меру, конечно.
При терапевтическом лечении больной выздоравливает медленно, эволюционно, постепенно привыкая каждый день к новым изменениям в своем организме, к новым ощущениям, самостоятельно оценивая и рассчитывая свои прибывающие силы. Сначала он садится, потом встает, затем начинает ходить, здороветь, улучшаться, набирая все больше и больше свободы, освобождаясь от своих недугов.
При хирургическом лечении больной враз, резко, скачком теряет все свои свободы — лежит после операции пассивным объектом чужих действий, а нетерпеливые хирурги подгоняют: когда больному хочется еще только покоя, они торопят быстрее сесть, встать, идти, и торопят-то правильно может, так и нужно, считаясь только с силой и возможностью, начисто отрицая и пренебрегая желаниями больного. Но ведь нужна, нужна мягкость, а не энергичное нетерпение, эволюция всегда легче переносится; радикализм всегда расчет на будущее и забвение нынешних сложностей и чаяний. Хирурги радикалы — живут всегда в расчете на то, что потом будет хорошо, а сейчас надо терпеть. Для хирургов катаклизм — начало эволюции. Терапевты с самого начала эволюционеры. Акушеры — наблюдатели и ожидатели.
Потому-то хирургия и отмирает. Научатся лечить то, что сейчас режут, — не будет хирургии. Останется она только при травмах, при насилии. Вот и будет тогда лишь исправление насилия насилием и никаких слов о зле.
«В принципе, хирургии быть не должно», — завершила свои размышления. Галина Васильевна и, умудренная опытом, оправдывая для себя самой свое пребывание в этой области бытия, еще раз утвердилась в мыслях, что в среде хирургов женщины обязательны, как среди терапевтов и акушеров необходимы мужчины.
А вообще-то просто она отвечала на частые выкрики друзей: «Ой, Галя, не женское это дело! Не пора ли тебе переквалифицироваться?»
И может быть, придется, — но не сейчас. Сейчас еще рано. Еще у нее есть силы, есть желания. Вот сидит рядом с ней молодой агрессивный хирург, как же его не одергивать, не смягчать, если его любимое чтение спортивная газета. Он резок, он весь в догмах, послушен в широком смысле и неуправляем в мелочах. Он с коллегами своими и с больными как кошка, бьет всегда хвостом; с начальством как собака, тем же хвостом виляет. Конечно же надо смягчать его агрессивность, а хвост, черт с ним, пусть будет.
— Ты чего замечталась, Галя?
Заведующая уже стояла над ней, приглашая к выходу. Вадим Сергеевич сидел ощетинившийся, развернувшись всем корпусом к проходу, в ожидании, когда Галина Васильевна наконец стронется с места. И молчал… А в душе?.. Впрочем, кто его знает, что было в душе…
От автобуса до хирургического корпуса было около пяти минут хода.
— Галя, я посмотрела вчера твою девочку. У нее, по-моему, все в порядке. Температура нормальная, инфильтратов никаких нет. Она просит отпустить ее — отпускай. У тебя подозрений никаких?
— Нет. Я для проформы просила. Начальство же.
— Порядок соблюла, значит?
— Ну. Надо же. Как поиграла вчера?
— Великолепно. Столько удовольствия! Вот только кончается абонемент на корты у моего. Следующий месяц играть негде.
— А что, трудно найти корт?
— Закрытый?! Почти невозможно. Или по большому блату, или для большого спорта. Для удовольствия очень трудно. Даже летом на открытые трудно попасть.
Когда, Галина Васильевна и Зоя Александровна подошли к своему корпусу, Вадим Сергеевич уже давно был там, уже переоделся в халат и стоял, склонившись над столом, проглядывая истории болезни вновь поступивших в отделение.
До официального начала работы, до утренней конференции оставалось минут сорок, и все врачи разошлись по своим палатам.
У каждого доктора почти всегда есть больной, который требует… пожалуй, даже не требует, а побуждает врача по каким-то иногда ясным и понятным причинам, а иногда неизвестно почему, по какой-то внутренней потребности, по какому-то туманному беспокойству подойти к этому больному с утра, с начала работы, даже до начала работы. Это может быть просто тяжелый больной, или не тяжелый, но с неприятными осложнениями, которые более неприятны для доктора, чем для самого больного. Осложнения бывают тяжелыми для больного и, наоборот, не опасными, но непрестижными для доктора. Или никакой тяжести вообще нет, а лежит больной, отказывающийся от абсолютно необходимой операции, или больной перед выпиской, или больной, не взглянувший вчера на врача или оппозиционно отвернувшийся к окну, поссорившийся с соседом по палате, или просто больной, плохо приснившийся ночью врачу. Много серьезных причин у лечащего хирурга поутру кинуться к больному поглядеть на него.
У Галины Васильевны не было в этот день ни тяжелых больных, ни больных, вызывающих непостижимое, туманное беспокойство, и она решила начало своего рабочего дня отдать разговору с Мариной: молоденькая девочка, студентка, живет одна в городе, болезнь гинекологическая, а вся жизнь впереди, и, как жить дальше, ей, конечно, неизвестно.
Будто зная, как жить, Галина Васильевна пошла к Марине Ручкиной.
Дорогая Аленка! Здравствуй.
Делать мне совершенно нечего, вот и пишу все время. Соседи по палате у меня одни старушки, поэтому время они отнимают, лишь когда что-нибудь просят. Все по-прежнему. Поправляюсь. Вчера немного поднялась температура, до тридцати восьми, но чувствую я себя хорошо и потому ничего никому не сказала, а градусник сбила. Завтра приезжает Георгий, и я очень хочу быть дома, Я, конечно, не пойду с ним никуда, но он ко мне может прийти. С ним мне интересно, он столько знает интересного и хорошо рассказывает. Он очень умный. Он хорошо знает современную музыку: он, как и мы, много слушал диски, а кроме того, когда бывает за границей, то и в залах тоже. Он рассказывал, как там реагирует публика на музыку во время выступлений. Там же не сидят молча рядком да ушки на макушке, как мы. Это все очень интересно. Может, и завтра расскажет что-нибудь новенькое, интересненькое.
Ну пока, Аленка, зовет моя врачиха. Но я все равно сегодня домой сбегу.
Я так за эти дни привыкла писать тебе, будто снова ты рядом, и мы опять, по-прежнему, близкие подруги, Все как в школе.
Скоро приеду — такое расскажу!.
Целую.
Марина.
Вадим Сергеевич после конференции пошел в обход. Сестра шла рядом, перекинув через левую руку полотенце, один конец которого был смочен водой. В той же руке она держала блокнот, а другой записывала карандашом все назначения, сделанные доктором.
— Здравствуйте, товарищи.
Вадим Сергеевич был суров. Он редко улыбался в палате, считая, что больные должны серьезно относиться к разговору с врачом и улыбки не должны уводить утреннее официальное общение доктора и пациента в сторону от генеральной линии обхода.
