Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Усилием воли ты заставлял себя читать, но чтение так и не шло, – ты завяз уже в салоне Анны Павловны Шерер, задремывая, засыпая и испуганно пробуждаясь, когда «золотой том» падал вдруг на грудь с тяжестью гробовой доски.
Тогда ты принялся за несвойственное для тебя занятие – стал «выковыривать из батона изюм» – выбирать из романа свои любимые куски, но ни первый бал Наташи, ни заключительная сцена охоты не радовали и не занимали, а сцена казни Пьера французами даже вызвала раздражение к автору. «Сразу видно, что тебя не казнили», – подумал ты, как будто тебя самого уже казнили.
«Читать – значит жить» – негласный девиз и идеал, осуществленный твоей матерью, к которому стремился и ты, перестал быть идеалом, превратившись в пафосную бессмыслицу.
Пребывая от всего этого в крайнем раздражении, ты окончательно захлопнул огромный том, и в общей камере Бутырки прозвучал глухой выстрел читателя-самоубийцы, на который никто не обратил внимания.
И именно тогда ты научился уходить.
В лес…
Да, в лес…
За грибами…
За грибами, да…
Ты ложился на шконку, поворачивался к стене, долго и пристально смотрел в ее влажную пористую поверхность и, погружаясь в таинственные каменные каверны, обнаруживал там узкую тропку в осеннем лесу. Ты шел по ней радостно и неспешно, в резиновых сапогах и любимом плаще, способном в нужную минуту превратиться в палатку; в одной твоей руке был одноразовый посох, которым служила какая-нибудь найденная там же валежина, в другой – корзина.
А в корзине – грибы!
В душной вонючей камере ты вдыхал их ни с чем не сравнимый запах.
И ведь у каждого гриба запах свой!
Например, белый пахнет праздником – большим, светлым, чистым (если, конечно, гриб не червивый), груздь тоскует по дубовой бочке и, стоя еще в лесу на своей разлапистой трубчатой ножке, пахнет крупной серой солью, ну а рыжик, самый лучший на свете, самый любимый твой гриб, если посчастливится его найти, даже в июле пахнет первым снегом.
Да, да, именно так!
Сначала ты уходил в свое прошлое – на памятные тебе поляны и опушки – искал грибы в знакомых лесах, а потом двинулся в новые совершенно незнакомые места, где грибов оказалось еще больше. Помнится, однажды ты наткнулся на ведьмин круг: грибы (это были волнушки, словно разрисованные на гончарном кругу шляпки из обожженной глины с розовой живой бахромой внизу) росли тесно, образуя нечто вроде сказочного хоровода – каждый кружился по отдельности и одновременно все кружились вместе.
Ты засмотрелся на них, и у тебя закружилась голова, да так, что пришлось схватиться за край шконки.
А однажды забрел в зимний лес и от окружившей тебя красоты забыл о грибах.
Ты не любил зимний лес, потому что по-настоящему в нем не бывал – что в зимнем лесу делать грибнику, но оказавшись однажды, не хотел из него уходить.
Даже зайца видел, беляка – белого-пребелого, белее даже снега, только потому и сумел его углядеть.
Ты закричал что-то по-детски радостно, и он ускакал высокими, показательными прыжками – вперед и одновременно вбок.
Эти твои состояния ухода однажды заметил смотрящий и, глядя неодобрительно, спросил:
– Без чифира улетаешь?
Но ты не улетал – ты уходил.
И однажды чуть не ушел навсегда, и ушел бы, если бы не известный московский хирург, оказавшийся в тот момент в Бутырке…
Извини, но придется и об этом рассказать…
5Едва ли не у каждого из нас имеются знакомцы, пытавшиеся свести счеты с жизнью, показавшейся им однажды невыносимой, – одним из известных и легкодоступных способов.
Имеются, точнее, увы, имелись и те, кому подобная попытка удалась – они ушли, громко хлопнув дверью, оставив нам испуг, недоумение и обиду.
Но, согласитесь, трудно найти человека, которого не посещало бы однажды желание «хлопнуть дверью»: вот нырну сейчас и не вынырну, сделаю шаг с подоконника и хлопнусь на асфальт, а уж о тех, кто имеет доступ к оружию, особенно короткоствольному, и говорить нечего, спросите об этом любого, не отличающегося богатством фантазии мента – он вам такое расскажет, что вспомнишь невольно знаменитые слова Достоевского о человеке как о тайне, но в том-то и дело, что ты был редким, можно сказать редчайшим, в общем ряду исключением, никогда подобных мыслей к своей голове не подпуская. Да и странно было бы ждать их от человека, чья любимая песня чуть ли не с первых шагов по земле до первой плешины на голове была и оставалась «Я люблю тебя, жизнь».
Вот так любил, любил, а потом отложил в сторону свежий номер «Столичного молодежника», взял шариковую ручку, зашел за простыню, встал на колени, наклонился над вделанным в пол «местом для оправки» и, не чувствуя боли, острием стержня стал терзать свой висок в том месте, где проходит височная артерия.
Хотя и ветеринар, но все же врач, ты знал, что это не вена на запястье, где кровь стылая и усталая – здесь она горячая и нетерпеливая.
Но то, что должно было тебя погубить, спасло – напористая артериальная кровь выплеснулась на простыню-занавеску, ало проявляясь на другой стороне, где уже стояли в очереди к параше двое твоих сокамерников.
Но что же толкнуло нашего несгибаемого жизнелюбца на подобную глупость, что же такое ты в «Молодежнике» прочитал?
А прочитал ты там статью Екатерины Целовальниковой «Маньяк насиловал всех».
Молодая журналистка с неприлично бойким пером представляла тебя читателям форменным чудовищем, и в процессе чтения ответно ты попытался ее представить. Она увиделась тебе русоволосой, стройной, порывистой, с простым открытым лицом, в цветастом ситцевом платье, как та замечательная журналистка, задавшая на первой и единственной пресс-конференции ГКЧП какой-то роковой вопрос, от которого у бездарного узурпатора власти на глазах у всей страны задрожали руки, а может, ты неосознанно тосковал по Даше, точнее, по своему к ней чувству – когда пришел к ней в первый раз, она была в простом ситцевом платье.
Пребывая в жесточайшем психологическом ступоре, ты по-прежнему, да нет, не по-прежнему, а с гораздо большим усердием выдавал желаемое за действительное, твое вялотекущее прекраснодушие обрело силу эпилептических припадков – выдавал и сам же принимал: ущербность за незаурядность, ограниченность за широту, развязность за искренность, бессердечие за детскость, ангажированность за душевный порыв и, что самое печальное, уродство за красоту…
И вот – читал, читал убийственный опус Екатерины Целовальниковой и вдруг споткнулся о Доктора Айболита, которого всегда любил и не без влияния которого выбрал свою профессию.
Цитата: «Будь его (твоя то есть) воля, он (ты опять же) всех бы изнасиловал: и корову, и волчицу, и медведицу. И жучком с паучком не побрезговал бы». Конец цитаты.
Другой на твоем месте засмеялся бы, расхохотался, плюнул, выматерился бы или поганую газетенку изорвал, а ты отправился лишать себя жизни.
А почему?
А потому!
Потому что стыдно…
За себя, за Айболита, за Катю Целовальникову, за читателей «СтоМа», за весь мир стыдно стало.
Эх, Золоторотов, Золоторотов, тебе ли, старому грибнику, не знать, что есть опенок и есть ложный опенок, есть лисичка и есть ложная лисичка, есть даже ложный белый, называемый, кстати, сатанинским грибом, и это – в природе, в сугубо материальном, лишенном рефлексии мире, что же говорить о человеческих чувствах, где сплошь и рядом подмены – вольные или невольные.
И вот – ложный стыд, твой личный сатанинский гриб, чуть не отправил тебя в края лучшей тихой охоты.
А как тебя стыдили за тот поступок все, кому не лень: и друг, и жена, и защита, и даже актив камеры, – что-что, а стыдить мы любим, вот и я туда же.
– Не стыдно?! – сердито укоряла тебя Дудкина на первом после возвращения из больницы допросе, когда ты сидел перед ней бледный, как бледная поганка, с повязкой на лбу, как восставший сипай после разгрома восстания, и молчал, как партизан на допросе.
А дальше случился разговор, который я обязан пересказать, хотя эта кошмарная баба мне самому ужасно надоела, в дальнейшем постараюсь ее больше не упоминать.
– Интеллигент, – с насмешливо-презрительной интонацией проговорила Валентина Ивановна, перелистывая твое «Дело» и глядя на тебя исподлобья.
Она частенько называла тебя интеллигентом – видела, что тебе это неприятно, больно, вот и била по больному.
Никак не прореагировав, ты продолжал молчать, глядя на портрет Цышева на стене, повторяя про себя свою успокаивающую мантру:
Ты Евгений, я ЕвгенийТы не гений, я не гений.
– Интеллигент на передовой, – Дудкина попыталась освежить подвядшую шутку и засмеялась, посчитав, видимо, что это удалось.
Тебе нужно было хотя бы немного улыбнуться, но лицо твое и глаза оставались неподвижными, и это вывело злобную бабу из себя.
– Что вы смотрите на него, как на икону в церкви! – завопила вдруг она. – Да если б не я, а Женька вел ваше дело, вы бы давно уже сидели по максимуму!
