Раймон Кено - С ними по-хорошему нельзя
— Ну нет! — завопил папа и ударил кулаком по столу. — Хватит! Я жрать хочу.
— Что ж ты хочешь, — произнесла мама, — молодость.
— Со мной такого никогда не бывало, — заметила миссис Килларни с достойным стремлением к объективности.
Я снова вздрогнула. В дверь позвонили.
Тотальная обеспокоенность.
В дверь позвонили еще раз, и уже настойчивее. Я сказала:
— Пойду открою.
И пошла открывать.
Это были два констебля: одного, Киргоу, в нашем квартале хорошо знали, другого я никогда не видела. Именно этот, второй, и заговорил первым.
— Ну что? — важно спросил он.
— Что «что»?
— Соседи жалуются.
Соседи! Ну и ну, это они-то жалуются! А сами кутят от Рождества до Сочельника, когда все хорошо, и дерутся от Сочельника до Рождества, когда все плохо.
— И на что же они жалуются?
— У вас произошло что-то серьезное.
— Выдумки.
— Возможно, имело место преступление. По их словам.
— Враки.
— Позвольте нам взглянуть.
Констебль отстранил меня рукой и вошел в сопровождении Киргоу, чья мимика дала мне понять, что лично он ни за что не предъявил бы таких требований. Мне следовало бы потребовать ордер на обыск, как в детективных романах, но констебли были уже в столовой. Я просеменила следом и оказалась свидетельницей аналогичного допроса мамы, которую, как обычно, распирало от невиновности, миссис Килларни, которая, пряча раненую руку, сжимала Саломею в трагической и обиженной позе, и Мэри, которая стеснительно покусывала подол своей юбки, что позволяло легавому рассмотреть ее ноги аж до самого пупка. Впрочем, вышеупомянутый легавый не обращал на это ни малейшего внимания, наверняка педераст и уж во всяком случае сукин сын, так как, несмотря на наши единогласные отрицания, он воспользовался кучкой битой посуды в углу и пятнами крови повсюду, принадлежавшими папе (кстати, куда он подевался?) и миссис Килларни, как основанием для более пристального расследования. Как будто он изо всех сил желал, чтобы здесь кого-нибудь убивали. Напрасно мы его разубеждали, все было бесполезно. В конце концов он озадаченно замолчал, нам тоже не хотелось говорить; воцарилась тишина.
И тут мы услышали, что на кухне что-то происходит.
— Это еще что такое? — спросил полисмен, нахмурив брови.
— Это наша юная экономка разделывает угря, — ответила мама и состроила гримасу, какая бывает у впервые причащающихся.
— Живого?
— Так вкуснее.
— Но это противоречит законам Общества защиты животных!
В этот момент тоненький голос Бесс заблеял:
— Нет, нет, ты делаешь мне больно!
Важный полицейский сурово посмотрел Киргоу прямо в глаза и робко проговорил:
— Мы должны вмешаться.
Поскольку при них не было ПШГ[20], они ограничились тем, что изрешетили дверной замок револьверными пулями, и задвижка пала. Дверь приоткрылась, мы увидели Джоэла, вытаскивающего из печи пирог с морской капустой, и помогавшую ему Бесс, которая дула на обожженные пальцы.
— Просим извинить, — сказали полицейские громилы, признав свое заблуждение.
После определенного количества вежливых фраз и еще более определенного количества стаканчиков уиски представители закона удалились, и мы смогли наконец рассесться вокруг стола с пирогом, украшенным в мою честь девятнадцатью свечками.
— Из-за всей этой истории, — заметил внезапно появившийся папа, — даже сыра не попробовали!
— Не засирай нам мозги, — ласково ответила ему мама.
Одним махом я задула все свечки, и праздник продолжался до шести часов утра. Только что закончила его описание. Теперь — в постель.
Одна-одинешенька.
18 апреля
Мэри дали место в почтовом отделении в Гэлине. Гэлин находится в устье Ли, перед портом Корка, неподалеку от маяка Рош-Пойнт. Она надеялась, что ей дадут работу в Дублине и она останется со своим Джоном, ну, ничего страшного, все равно она не против отсюда свалить. Я поехала с ней на вокзал. Вернувшись, узнала, что Бесс исчезла.
20 апреля
Сегодня я была приглашена к миссис Богал на чаепитие, устраиваемое несколько раз в году. Многочисленные заботы омрачали мое чело, мне не потребовалось, как в прошлые разы, забегать к тете Патриции и набираться там мужества. Я встретила там — у миссис Богал — конечно же, и Падрика, и Варнаву, и по-прежнему сдержанную Мэйв, и саму Мадам, нос которой становился все больше похож на дуршлаг. А еще я встретила там — у той же миссис Богал — Коннана О’Коннана, Грегора Мак-Коннана, Мак О’Грегора Мак-Коннана (все поэты) с их женами, а также сыновьями и дочерьми Джорджем, Филом, Ирмой, Сарой, Тимом, Пелагией, Падриком, Игнатией. Еще там был бард-друид О’Сир со своей женой и четырьмя детьми, равно как и философ-примитивист Мак-Адам с миссис Мак-Адам и детьми: Авелем Мак-Адамом, Каином Мак-Адамом и двумя сестрами Мак-Адам, Беатицией и Евой, девушками, которые давали вечеринки, куда до сих пор меня не приглашали, хотя сейчас я уже смогла бы танцевать, но как они об этом могли догадаться, если до сих пор я скрывала свои новые способности, как, впрочем, и не имела никакой возможности демонстрировать их даже перед узкой публикой.
Французского мусью не было.
Ко мне подошел Варнава.
— А вот и вы, — сказала ему я.
— Какая вы красивая, Салли, — прошептал он дрожащим, но убежденным голосом.
— Что это на вас нашло?
— Я нахожу вас восхитительной, Салли. Ваше платье так вам идет.
Оно мне и впрямь шло: соломенно-желтое с мелким повторяющимся орнаментом из раков фисташкового цвета. В этот день я надела чулки, самые лучшие, хлопчатобумажные, заштопанные всего в двух местах.
— Вы не хотите как-нибудь на днях сходить в кино? В «Палладиуме» показывают Грету Гарбо.
— В «Палладиум» дорого.
— Я приглашаю вас, Салли, я вас приглашаю.
Был ли он готов ради меня пойти на безумные траты? Я решила его к этому подтолкнуть, но для начала — слегка, не очень сильно. Опустив глаза как можно ниже, то есть как можно скромнее я промолвила:
— Я рада, что у вас больше нет свинки... И с ушами у вас все в порядке... Очень даже красивые.
Он покраснел, засиял и сделал выражение лица, характерное для составителя комплимента. Но внезапно мое внимание привлек проходивший мимо нас О’Грегор Мак-Коннан; вспомнив то, что о нем рассказывал Богал, я спросила у Варнавы на ушко (мое горячее дыхание проникло в это отверстие, и он, кажется, затрепетал от удовольствия):
— Это правда, что О’Грегор Мак-Коннан — педераст?
— О! — выдохнул Варнава.
Он отступил на шаг и пристально на меня посмотрел.
— О! — выдохнул еще раз Варнава.
— Я задала вам вопрос, — напомнила я с некоторым раздражением.
Он продолжал рассматривать меня с такой озадаченностью, как если бы я была надписью на огамическом языке[*]. С серьезностью друида, собирающего волшебную алтею, он поднял палец к потолку и торжественно спросил:
— Салли! Известно ли вам значение слова, которое вы только что употребили?
— Какого именно? «Педераст»?
— О!
И рукой, только что указующей перстом в небо, он с самым безутешным видом схватился за голову.
— Этого самого, — сказал он. — Вам действительно известно его значение?
— Вы считаете, что я говорю, сама не ведая, что?
Иногда это со мной случается, но вдаваться в детали было некогда.
— Вам известно его значение? Да или нет?
— Да.
— Тогда, — прошептал он, — скажите, что именно оно означает.
Было это неведением или вызовом? Этот дуралей сбивал меня с толку.
— Скажите, Салли, — взмолился он.
Неужели он подтрунивал надо мной? Я этого не люблю. Поразмыслив еще несколько секунд, я выдала ему объяснение:
— Педераст — это господин, который делает другим господам то, что я сделала вам в кинотеатре в тот день, когда мы пошли смотреть Джин Харлоу.
Теперь-то я уже догадывалась, что произошло в тот раз, хотя некоторые детали все еще требовали прояснения.
Излагая суть своих познаний в педерастической области, я стыдливо опустила глаза. Когда я их подняла, Варнава исчез. Вне всякого сомнения, он был вынужден удалиться по какой-нибудь гигиенической или этикетной надобности.
Тут объявили начало психихического сеанса, и все принялись устраиваться вокруг миссис Богал. На ней было платье из красного римского крепа в фиолетовых кружевных инкрустациях с облегающими, начиная от локтя, рукавами. Все уселись, и Богал попросил потушить свет и задернуть шторы. Теперь я была уже смышленой и хорошо понимала, что сумрак — всего лишь повод для того, чтобы пощупать облачение соседа и оценить мягкость его тканей.
Случайно я очутилась между поэтом Мак-Коннаном и Авелем Мак-Адамом, сыном философа-примитивиста. Я сказала «случайно», так как не была знакома ни с тем, ни с другим; ни тот и ни другой вроде бы не обращали на меня внимания. И тем не менее, как только под покровом тьмы они удостоверились в анонимности (страусиной), каждый немедленно положил руку мне на бедро. Это совершенно не соответствовало моим намерениям; я пришла туда не ради глупых пустяков, а для того, чтобы прояснить два теоретических пункта, которые казались мне неясными. Используя свой обычный прием, я соединила обе руки, которые торопливо отдернулись, и смогла продолжить исследования.
