Валери Виндзор - Лгунья
— Вам следует спросить об этом Франсуазу. Или Селесту, — сказала я.
Она взглянула на меня растерянно и смущенно и провела карандашом по волосам.
— Да, разумеется, — сказала она. — Спрошу.
Мне нестерпимо хотелось с ней поговорить, понять, на каком я свете, но никак не удавалось поймать подходящий момент. Она не слезала с телефона, и пришлось мне тащиться в маслобойню и принимать множество непрофессиональных и, возможно, губительных решений просто потому, что решения должны быть приняты, а все, казалось, считали меня единственным человеком, который мог это сделать. Все шло по заведенному порядку. Время, как и положено, бежало вперед. Били часы. Солнце катилось по небу с востока на запад. Когда начало темнеть, Франсуаза приготовила поесть, и мы сели за стол. Я заплакала. Меня добил пустой стул. Слезы капали мне в ложку. Дети смотрели на меня испуганно и озадаченно.
Мы помыли посуду. Мне хотелось, чтобы Франсуаза и Селеста поднялись наверх, хотелось остаться вдвоем с Tante Матильдой, но когда посуда была перемыта, все вернулись за стол и молча сидели в унынии и отчаянии.
— Пойду, наверное, спать, — сказала я.
План мой был таков: дождаться, пока Tante Матильда поднимется к себе, потом зайти к ней в комнату и поговорить по душам, без всяких недоговоренностей, но он совершенно не сработал, мой план. Помню, как я села на кровать и скинула обувь, и все. Следующее, что я помню — это сильный рывок: я вздрогнула в темноте, проснувшись от страха, вся в поту. Боль была такой невыносимой, что я не знала, как стерпеть её. Хотелось выть в голос. Рвать одежды, визжать, излить всю свою ярость от этой непостижимой и безвозвратной потери. Как он посмел не быть здесь? Как посмел не быть? С этим невозможно смириться.
Я спустилась вниз. Если двигаться, думала я, боль утихнет. Может, с помощью движения можно её обмануть. Глаза мои заплыли, превратились в узенькие щелочки. В кухне горел свет.
— Не спится, — извиняясь, пробормотала я.
Она подняла голову. Неприбранные, мучительно седые волосы падали на плечи. Мне было стыдно за то, что я стала свидетелем пугающей беззащитности её распущенных волос.
— Отвара? — спросила она.
Я покачала головой.
Она включила маленькую настольную лампу. Мы сидели по разные стороны стола, в круге света, отделенные этим кругом от остального пространства. На лице её были видны следы слез — ещё одно проявление пугающей беззащитности.
— Что ты теперь будешь делать? — спросила она.
— Об этом я и хотела с вами поговорить.
— Мне удалось связаться с Гастоном, — сказала она. — Он прилетит к похоронам. — Она высморкалась. — Прежде чем принять какое-то решение, Мари-Кристин…
— Перестаньте называть меня Мари-Кристин, — оборвала я её.
— …прежде чем скажешь что-нибудь еще, — продолжала она, носовой платок немного приглушал её голос, — думаю, тебе следует принять во внимание один фактор.
Я ждала. Она спрятала платок.
— Ружеарк теперь твой, — сказала она.
— Что, простите? — тупо проговорила я, хотя прекрасно её расслышала.
— Да, контрольный пакет акций. У меня остается одна пятая часть, но остальное — твое.
Мозг у меня был как мокрая губка. Рот открылся.
— Но этого не может быть, — сказала я. — Сами знаете. Знаете, что я не Мари-Кристин.
— Я знаю, что ты — тот человек, которому Ксавьер хотел передать контрольный пакет.
— Нет, — сказала я.
— Разумеется, пятая часть всегда принадлежала тебе. Ты этого не знала?
— Конечно, не знала.
— Твой отец завещал её тебе перед смертью. У меня одна пятая; Ксавьер, как сын, оставшийся на хозяйстве, владел двумя пятыми и потом выкупил долю у Гастона. Так что четыре пятых Ружеарка теперь принадлежат тебе.
Я тупо смотрела на нее.
— Ксавьер говорил с адвокатом на следующий день после обследования в больнице, — продолжала она. — Он настоял на том, чтобы в завещание не вносилось больше никаких крупных поправок. Я спорила, что, возможно, ты не захочешь такой ответственности: ведь у тебя своя жизнь в Англии. Чепуха, сказал он, все должно перейти Мари-Кристин.
— Да, Мари-Кристин, — прервала я её. — Но не мне.
Она покачала головой.
— Нет. Именно тебе. Давай не путать. Он говорил о тебе.
— Да, но какая разница-то? Я не Крис. Крис умерла. И принять это все… принять в подарок Ружеарк — это же криминальное преступление, мошенничество.
— А притворяться другим человеком в течение четырех недель — не мошенничество?
— Ну, это не одно и то же, так ведь? — Я потерла распухшие веки, но тщетно, ясности в голове не прибавилось. — Не понимаю, — промямлила я, почему вы позволили мне морочить вам голову.
Она хмыкнула, будто не веря, что можно не понимать таких элементарных вещей.
— Сама знаешь, почему, — сказала она. — Разве можно было лишать его иллюзий? Он был так счастлив. Я видела его лицо, когда вы приехали. Как я могла сказать ему, что женщина в машине — не Мари-Кристин? Конечно, надо было выяснить, кто ты. Я сделала запрос в больнице, и пришла к заключению, что ты, возможно, та самая англичанка, которая исчезла именно в то время и которую так и не нашли. Я поняла, что ты просто не желаешь «находиться» и считаешь Ружеарк подходящим местечком, чтобы спрятаться.
— Я не хотела, чтобы все так случилось, — жалко сказала я. Извиняться все равно было поздно.
— Да, но ты и не пыталась прекратить это, правда? Ты нашла себе убежище, сделала свой выбор, и теперь должна нести ответственность за последствия.
Я закрыла руками лицо.
Она потянулась через стол и тронула меня за локоть.
— Не думай, что я тебя осуждаю, Мари-Кристин. Все получилось как нельзя лучше, для всех нас. Я много лет не видела Ксавьера таким счастливым. Франсуаза расцвела на глазах. Селесте наконец щелкнули по носу, а это совсем неплохо. Что же касается Гастона… — она пожала плечами и убрала руку, — с того момента, когда он сделал вид, что узнал тебя — тогда, в кухне… — вместо того, чтобы закончить фразу, она мягко, понимающе усмехнулась.
— Но я не Мари-Кристин, — процедила я сквозь сжатые зубы.
Она улыбнулась.
— Ой, не глупи. Все знают, что ты Мари-Кристин. В больнице, в городе, в банке, твои кузины — все. Они могли бы поклясться в этом. И я поклянусь. И Гастон. — Ситуация перевернулась с ног на голову. Теперь, когда я, наконец, пытаюсь признаться, что я не та, за кого меня принимали, это никому не нужно. — И, в заключение нашей маленькой беседы, скажу, что даже полиция, думаю, могла бы в этом поклясться. Мы без проблем найдем необходимых свидетелей.
— Свидетелей чего?
— Того, что ты — это ты. Так положено по закону. Прежде, чем ты сможешь вступить в права наследства.
— Но я не могу вступить в права наследства, — возмутилась я так громко, что она приложила палец к губам. Послушно понизив голос, я сказала: — Зачем вы стали убеждать полицию, что я — Мари-Кристин, когда прекрасно знали, что это неправда?
— Ты бы предпочла, чтобы я сказала: «Нет, это английская домохозяйка, удравшая от мужа?» Я сделала это, потому что Ксавьеру ты нужна была именно как Мари-Кристин. И не думай, что ты сыграла главную роль в этом спектакле, ничего подобного. Ты просто вовремя подвернулась под руку, когда в этом возникла нужда, и все.
Я поднялась.
— Мне нужно уезжать.
Она приподняла бровь.
— Сейчас? Глупости. У тебя, по крайней мере, хватит храбрости остаться на похороны. Иначе это будет выглядеть очень странно.
— Да, конечно, — пробормотала я. — Простите, — и села.
Потом она прервала молчание, заговорив более мягким, почти уговаривающим тоном:
— Давай взглянем на это логически. Как это может быть мошенничеством, когда никто не пытается оспаривать завещание? И не станет пытаться. Ни за что. Мы рассказали всему миру, что ты Мари-Кристин, и вряд ли теперь пойдем на попятную и начнем это отрицать. Кроме того, — продолжала она, — как это, интересно, возможно — обвинять кого-то в том, что он с помощью обмана взваливает себе на плечи чужие долги? Потому что именно это ты и унаследуешь — долги. Поместье на грани банкротства. Если ты попытаешься продать свою долю, ты ничего не выиграешь. Такие дела. Знаешь, что ты получаешь в наследство? Камень на шею, пожирающий время и деньги. Это все, что у нас есть, но Ксавьер любил Ружеарк.
— Я тоже люблю, — промычала я сквозь прижатые к лицу ладони.
— Знаю, что любишь, — сказала она.
— А как же Гастон?
— Гастон? Ой, да Гастону меньше всего на свете нужно такое бремя. Он много лет назад продал свою долю Ксавьеру. Ему нужны были деньги, чтобы помочь Сандрине начать собственное дело. Нет, его жизнь — море; он ни на что его не променяет. Селеста только и ждет, чтобы уехать в Париж. Побежит за первым встречным. А Франсуаза… Она славная девушка, но… — она пожала плечами. — Он был весьма практичным человеком, наш Ксавьер. Он знал толк в подобных вещах, и хотел, чтобы Ружеарк достался тебе. И никому другому. Он его тебе доверил. Помни это.