Питер Кэри - Кража
Я нажал кнопку.
Мне ответили.
Слава Богу, слава Иисусу, благослови нас всех. Пусть бы даже Черный Череп ждал меня с плеткой или ремнем для правки бритвы, я ринулся вверх по темным ступенькам словно вомбат, возвращающийся к привычным запахам земли и корней.
49
Марлена добыла мои пять банок с красками из помойки на Лерой-стрит. Когда она вернулась в мансарду, ноги ее сверкали, но глаза затуманились то ли гневом, то ли горем, почем мне знать?
Мой Голем стоял на виду, повернутый так, чтобы сразу привлечь ее взгляд, как только она войдет, и я был уверен, что она уже оценила мое немыслимое творение, не только полотно 1944 года, аутентичность почерка, отважную композицию, но и тот факт, что эта картина упоминалась в книгах Лео Стайна и Джона Ричардсона. Тем не менее, она ни словечком не обмолвилась. Насрать, твердил я про себя. Насрать. Это случилось впервые.
Я должен рисовать поверх Голема, велела она, скрыть его, как археологическую подделку.
Насрать! Вот и второй раз.
Мы выпили виски. Я стал объяснять, почти спокойно, что не стану рисовать поверх Голема, губить его, да и не отыщут его никогда.
Она возражала, не приводя своих доводов. Прежде я не натыкался на твердый, искристый гранит ее упрямства. Но и ей не доводилось видеть Черный Череп под всеми парусами, в буре гнева.
И тут прозвенел звонок, и всегда-то кошмарный, однако я подумал: слава Христу. Набросил тряпку на мольберт, прислонил его к стене и распахнул дверь перед неизвестным посетителем, который сразу же, с пыхтеньем, пуканьем и громкими «боже мой», обернулся моим братом Хью.
Он и еще первого глотка чая с молоком не выпил, как Марлена стала уговаривать — и не слишком-то, блядь, мягко, — чтобы он вернулся в «Клуб Спорщиков».
— Как жаль, — рассуждала она, — здесь же нет для тебя кровати.
Сперва я подумал, она просто стравливает злобу, но, разумеется, всему причиной повестка, она боялась, что супруг подослал Хью шпионить.
А Хью страшно боялся Оливье и — в отчаянии, я же понимаю — вытащил промокшую и растрепанную пачку купюр и предложил купить матрас, он-де знает, куда за ним идти. Неслыханная самостоятельность. Он устремился во тьму, оставив нас допивать дребезжащий «Лагавулин» со льдом.
Через час — мы успели пережить Войну и Мир и еще раз все сызнова — Хью вернулся, приволок матрас аж с Кэнел-стрит. Уронил промокшую поклажу под кухонный стол и, выгородив себе территорию, стал оттуда наблюдать за нашими странными поступками. Какой там шпион, приблудившийся старый пес: спал, читал комиксы и четыре раза на дню требовал с меня сосисок.
Конечно же, он вскоре обнаружил Лейбовица.
— Кто это? — спросил он, сильно взволновав этим вопросом Марлену, которая обрушила на него внезапную неистовую ласку и увлекла в закусочную Каца, чтобы он не видел, как я погребаю Голема.
И конечно ж, я не стал погребать Голема так, как она того хотела. Художник есть художник. Мы все словно мелкие предприниматели, каждый король в своих владениях. Если тебя не устраивает, как я это делаю, убирайся из моей лавки, моего такси, моей жизни. Тут я главный, и я не собирался ничего «погребать».
Эта женщина взбиралась на электрический столб и перерезала провода, а теперь она нервничала, злилась, теряла терпение, я просто не понимал, что с ней творится. Она билась о мое сопротивление три долгих дня, а по истечении этого срока я вернулся домой — захватывающий день в борьбе с зубным камнем Хью — и обнаружил, что она покрыла «Электрического голема» слоем лака «Даммар».
— А ну, положь кисть, — сказал я.
Она посмотрела на меня, глаза сужены, щеки разгорелись, дерзка и напугана.
Наконец, к огромному моему облегчению, она уронила кисть в банку с лаком, словно черпак в суп.
— И не смей, блядь, прикасаться к моей работе.
Она ударилась в слезы, и, разумеется, я снова обнимал ее, целовал мокрые щеки, голодные губы, и, как только сварил Хью очередные сосиски, мы пошли погулять, плотно прижимаясь друг к другу, любовно продолжая спор, мимо гниющей капусты Чайнатауна в тень Манхэттенского моста.
Я вовсе не отрицал, что ее замысел просто гениален, однако современная наука не позволяла нам сделать так, как настаивала Марлена. Прав был я, а она была не права, как всякий человек, сунувший кисть в банку с лаком. Слой лака «Даммар» отнюдь не годится в качестве надежного барьера между ценной работой и тем дерьмом, которое надо намалевать поверх нее.
Кроме того, если мы собираемся спрятать Голема, надо продумать, каким образом он будет найден. Нужно, чтобы люди с йельскими дипломами самостоятельно откопали пропавшего Лейбовица. Мы же хотим — не правда ли? — чтобы им показалось, будто их собственное чутье привело их к золотой жиле, скрытой под кучей навоза. Мы отнесем картину Бруссар почистить к лучшему реставратору — Джейн Тредуэлл, и мы сами тщательно подготовим химическое чудо, благодаря которому эта самая Тредуэлл наткнется на скрытую под верхним слоем тайну. Говорят, она была любовницей Милта. То есть: так утверждал Милт. Впрочем, это не важно. Главное вот что: реставраторы, пусть и настолько взбалмошные, что готовы спать с Милтом Гессе, в работе осторожнее хомяков. Даже очищая пустяковую работу Доминик Бруссар Джейн Тредуэлл начнет с расчистки небольшого участка, диаметром в 1/8 дюйма, не в центре полотна и не в углу, а с того края, который обычно скрыт под рамой.
Этого умного и робкого зверька мы должны заманить в капкан. И как бы нам ни хотелось, чтобы она принялась яростно скрести Бруссар, пока Голем не проступит во всем своем великолепии — не стоит и надеяться. Малейшее пятнышко краски на ее губке — и работа останавливается.
Как же нам подвести ее к Голему несмотря ни какие предосторожности?
— Надорви холст, — посоветовала Марлена. — Тогда она увидит несколько слоев.
— Ей поручают привести в порядок никудышную картину. Это рутина, скучища. Она и внимания не обратит на слои. А если и заметит, с какой стати предполагать, что там — шедевр?
— Тогда как?
— Не знаю.
Честно говоря, я рассчитывал на более простой способ доказать подлинность Голема. Это же была отличная картина, черт побери, не какая-нибудь там второсортная подделка Ван Мегерена[97]. Зачем рисковать все испортить — пусть Марлена отвезет ее в Японию, к примеру, или обнаружит в наследстве?
— Нет, нет, так не получится.
— Почему же, ради всего святого?
— Сложно объяснять. Не получится.
— Почему?
— Не сейчас.
Она казалась рассеянной и вместе с тем возбужденной, и я начинал раздражаться, но все еще пытался угодить ей — кто бы вел себя иначе? Я искренне верил, что если удастся это провернуть, мы избавимся от Оливье и — благодарение богу — от психодрамы его матери. Порой я грезил о покупке Жан-Полевой усадьбы в Беллингене — дурацкая мысль, не трудитесь на это мне указывать.
Поначалу речь шла не о деньгах, но когда я начал планировать побег от droit morale, лишний миллион долларов перестал быть лишним. Я приобрел книгу Майера «Справочник художника по технике и материалам» и попытался найти на этих восьмистах страницах ответ на историческую и химическую головоломку, подобрать убедительные краски и растворитель, который снял бы верхний слой без ущерба для нижнего. В тревожных снах передо мной крутились всевозможные составы, риполин, гуашь, уайтспирит, скипидар, и всякий раз сон заканчивался катастрофой: мы в чужеземной тюрьме, Голем смыт. Я дергался во сне, кричал, внезапно просыпался. С Марленой дело обстояло не лучше.
— Не спишь?
Нет, не спит. Лежит на спине, блестит глазами во тьме.
— Слушай, — говорит она. — Слушай, что я тебе скажу. Он продавал картины своего отца на паршивые чашки для кофе. Понимаешь? Законченный невежда, филистер.
— Ш-ш. Спи. Какая разница.
— Ленивый, неорганизованный. Единственное, ради чего он держался за работу в рекламной бюро, — это поездки в Техас к своему клиенту, который водил его в ресторан и трахал в жопу.
— Да не может быть!
— Не буквально трахал, но я спасла этого хорька от всех бед, я заботилась о нем. Как я старалась для него! Чтобы он мог кататься на своих лошадях и участвовать в гонках. Я бы и дальше о нем заботилась, чтоб его!
— Оставь. Он уже ничем нам не навредит.
— Уже навредил, засранец!
И все же она прижималась ко мне, моя милашка, прятала голову в ямке между моим плечом и шеей, горячей киской терлась о мое бедро, я слышал, как она обнюхивает мою ключицу, вдыхает запах моей кожи, и ее маленькое легкое тело как нельзя лучше совпадало с моей мясницкой тушей.
— Только не разлюби меня! — просила она.
Я задул алтарные свечи и гладил ее шею, пока она не уснула. Дыханье ее отдавало зубной пастой, и воздух был дымный, восковой, как после вечери, давным-давно, когда-то летом.
