Анхела Бесерра - Музыка любви
Он пытался предложить свою кандидатуру на место второго помощника кока, который внезапно заболел. Но заверений друга Делуара, отрекомендовавшего его как отличного пекаря, оказалось недостаточно, чтобы заслужить к себе доверие. А других вакансий на корабле не было.
В третьем классе пассажиры дни напролет пили пиво, спертый, смрадный воздух вызывал тошноту, из кают доносилась вульгарная брань. Неумолчный гомон не позволял Жоану отвлечься на сочинение музыки. Но надежда вновь увидеть Соледад поддерживала в нем желание бороться. Несколько дней спустя, облаченный в свой единственный костюм «для особо торжественных случаев», он начал обследовать лайнер, свел знакомство с официантами, обслуживающими пассажиров первого класса, и, конечно, подружился с пианистом. Этот смуглый нелюдимый гаванец до некоторой степени ему покровительствовал и, главное, переносил его в иные миры своей невероятной игрой. Он плыл в Нью-Йорк с Мачито и его недавно созданным Афро-кубинским оркестром — к вящему удовольствию публики, которая, впрочем, представляла собой странное зрелище: эмигранты, путешествующие инкогнито, вперемешку с наивными туристами, пытающимися отгородиться от ужасов войны посредством балов и развлечений. В море, надеялись они, до них не доберется ни жизнь, ни смерть; этот огромный плавучий дом служил последним пристанищем многих иллюзий.
Пианист, известный в мире нового джаза как Ниньо Сулай, обладал исключительным талантом аранжировщика. Вечерами он безраздельно господствовал на «Либерти», опьяняя слушателей своей неподражаемой островной манерой исполнения. Жоан Дольгут, привыкший к классическим сонатам, с интересом и восхищением открывал для себя кубинскую музыку. Всю дорогу он, затаив дыхание, слушал невероятные рассказы Сулая о разгульных вечеринках на Бродвее, о танцевальных спектаклях в «Палладиуме» и клубе «Блен-Блен», окончательно вытеснивших американские биг-бэнды и свинг. Истории, которыми, поглощая ром стакан за стаканом, сыпал пианист, казались Жоану изощренным вымыслом, зато немного отвлекали от тревожных мыслей.
Лайнер, размеренно пожирающий пространство океана, нес в своем чреве всевозможные проявления человеческой натуры. На нем плыли разочарования и горести, расчлененные страны, воссоединенные или, наоборот, расколотые войной семьи, медовые месяцы, щедро разбавленные дегтем, разбитые мечты, улыбки и слезы. На нем не однажды путешествовала и Соледад; и, возможно, ее прелестные ножки порхали в танце на тех же палубных досках, на которых коротал вечера Жоан. Думала ли она о нем? Получила ли его прощальное послание? Хвост воздушного змея немым свидетелем болтался на флагштоке, но конверт... не стал ли он игрушкой капризного ветра?
Жоан ехал в страну своей возлюбленной, будучи не в состоянии предложить ей что-либо сверх истерзанного тоской сердца. Но, не дождавшись ни одного письма после ее отъезда, он не мог не отправиться за ней. Если бы она только написала, хоть раз! Тогда бы он, конечно, остался в Каннах и нипочем не нарушил обещания, данного Бенхамину Урданете, — не приближаться к его дочери, покуда не добьется достойного положения в обществе. Но блуждать в потемках неведения, терпеть ее молчание было выше его сил. Да еще эта проклятая война испортила все, что только можно. Но как же вышло, что ни одно письмо не дошло? Как ни крути, у него связаны руки. Он даже подумывал вернуться в Испанию, где, кажется, наступило относительное спокойствие, но не раньше, чем выяснит, какая судьба ждет его безоглядную любовь.
На корабле Жоан лишился сна, но ночные бдения скрашивал вожделенный рояль, к которому кубинец допускал его после полуночи при одном условии: играть только то, чему он сам научил юного приятеля. Ниньо не мешал лишний свободный час, чтобы залить ромом собственную боль. Жоану же было все равно, лишь бы играть... играть, чтобы забыть... играть, чтобы убить еще один день. Оба играли, выворачивая душу наизнанку: один — чтобы забыть любовь, оставленную в Гаване, другой — чтобы помнить, что его любовь где-то есть, где-то в городе, о котором он ничего не знает, но в котором сосредоточен для него весь мир, — в Боготе.
Соледад снова начала ходить во сне — приступы лунатизма, почти прекратившиеся после первого причастия, возобновились с удвоенной силой. В то время как Жоан плыл в Нью-Йорк, ее босые ножки безлунной ночью блуждали по мостовым квартала Чапинеро. По возвращении из Канн она не получила ни единой весточки от возлюбленного, даже после того, как, отбросив гордость и переступив усвоенный с детства принцип — первый шаг всегда должен делать мужчина, — тайком написала ему сама. Раз в три дня она посылала Висенту на почту с письмом, но ни одно не доходило по назначению, так как отец перехватывал их все без исключения.
Бесшумно открывала она замки и засовы, выскальзывала в морозную ночь и в одном халате бродила по городу, не разбирая дороги, с фотографией в руках. Лицо Жоана уже почти стерлось, так часто она покрывала его поцелуями и слезами. Как молитву, она твердила его имя, и не раз верная Висента ловила ее на улице и отводила в постель. Если бы не няня, не миновать бы Соледад гнева отца, который, узнав о ее ночных эскападах, непременно распорядился бы запирать ее на ночь в спальне.
Однажды Висента настигла воспитанницу на мосту, когда еще шаг, и та сорвалась бы в реку, другой раз застала за бессвязным разговором с женщиной, которая звала себя Маргаритой и в точности подражала знаменитой боготской сумасшедшей. Она носила красное платье, ленту в спутанных волосах и на каждом углу громогласно прославляла партию либералов.
Душевные муки и одиночество привели к тому, что Соледад окончательно замкнулась в себе. Ее, разумеется, заставляли регулярно выходить в свет, но общение с ней становилось все более затруднительным. Она едва отвечала на вопросы собеседников и казалась больше призраком, заплутавшим в коридорах безвременья, нежели юной женщиной на пороге жизни. Но, похоже, никто не догадывался о глубине ее горя, даже Пубенса, которая предпочитала прятаться от невеселой действительности, погрузившись в чтение любовных романов. В душе она винила себя за все происходящее с кузиной, но страх угодить в монастырь сковывал ее волю.
В последнее время за семейными обедами и ужинами Бенхамин Урданета — единственный, кто говорил за едой, — настойчиво возвращался к одному и тому же вопросу: пора устраивать приемы в узком кругу, приглашать близких — и наиболее влиятельных — друзей с сыновьями. Пора заняться выбором подходящей партии для дочери. Он обращался исключительно к супруге, как будто за столом никого больше не было, и та робко кивала, не смея возражать. Соледад молча слушала, подавляя яростное желание швырнуть тарелку ему в лицо и убежать в свою комнату. Лишь тяжелые слезинки медленно капали в суп.
Ей неустанно твердили, что ее не вполне вменяемое состояние свойственно ранимой юности, что превращение девочки в женщину влечет за собой временную утрату здравого смысла. Пока она не знает жизни, но рано или поздно придет понимание и зрелая мудрость, коей у них, родителей, в силу возраста предостаточно.
Восемнадцать дней бесконечного моря, музыки и разговоров от нечего делать. В последнюю ночь Жоан Дольгут стал расспрашивать Ниньо Сулая, пианиста и товарища по бессоннице, о его путешествиях.
— Ты первый раз плывешь на этом корабле?
— Уже несколько лет «Либерти» мне почти как дом, сынок.
— Ты, наверное, многое повидал, да?
— Гм... Знал бы ты, какие тайны хранит этот лайнер. Не хуже тех, что покоятся на дне морском.
— А ты запоминаешь лица пассажиров?
— Среди людей немало безликих, мой мальчик. Эх! — Он залпом осушил стакан рома. — Но есть и лица, которые постоянно чудятся тебе в толпе. И никуда от этого не денешься. Как лицо моей голубки, оставшейся на Кубе... все никак не могу ее забыть.
— Если я тебе покажу фотографию, сможешь сказать, видел ли ты когда-нибудь это лицо?
— Если она недурна собой, безусловно. Ниньо Сулай не из тех, кто забывает хорошеньких женщин. — Он снова наполнил свой стакан.
Жоан вытащил из кармана свою фотографию с Соледад и протянул Сулаю. Пианист, задумавшись, долго молчал.
— Это твоя невеста? Эх, мальчик мой. Не хотел бы я говорить тебе того, что должен сказать.
— Вы плыли одним рейсом? Ты ее помнишь?
— Так и стоит перед глазами. Она танцевала, не касаясь пола, словно летала. Зрители все ладони себе отбили, аплодируя.
— Она выглядела счастливой?
— Просто сияла... точнее, они сияли. Она была не одна.
— Ее сопровождали родители. И кузина, — подхватил Жоан.
— Она танцевала с кавалером, высоким, статным красавчиком, из таких, знаешь, у которых блестящее будущее на лбу написано.
Изрядно выпивший пианист ошибался. Лицо Соледад слилось в его замутненном сознании с образом другой девушки, путешествовавшей с женихом в сопровождении своей и его семьи. Но душу Жоана захлестнула черная волна сомнений.
