Татьяна Москвина - Женская тетрадь
То, что где-то по большому счету это одно и то же (вульгарно-бабское тоже часть вечно-женственного), не признавалось. Догадки были – но отметались властью идеала.
И они, средние русские дамочки, дочери адвокатов, купцов, актеров, врачей, священников и профессоров, стали всерьез, изо всех сил, «соответствовать». Стараясь как-то совместить шляпки с Шопенгауэром, детей с вечерами новой поэзии, флирт с муками совести, православие с кокетством и должность жены с изяществом душевных движений. В миру это бывало комичным, и Тэффи смеялась – над ними, вместе с ними, над собой.
На войне – обернулось комком ужаса за них и жалости к ним.
«Вспоминаю даму в парусиновых лаптях на голых ногах, которая ждала трамвая в Новороссийске, стоя с грудным ребенком под дождем. Чтобы дать мне почувствовать, что она „не кто-нибудь“, она говорила ребенку по-французски с милым русским институтским акцентом: „Силь ву плэ! Не плер па! Вуаси ле трамвей, ле трамвей!“»
Из двух только фраз вырастает потрясающий безымянный образ. Голые ноги, грудной ребенок, дождь, бездомье, беженство, гражданская война, «силь ву пле не плер па» (пожалуйста, не плачь)… Таких были тысячи, и французский «с институтским акцентом» тем, кто из них выжил и вырвался, очень пригодился. Тэффи и об этом напишет, но сейчас опять вернемся под дождь, в Новороссийск. Что сказала бы в такой ситуации баба?
«Заткнись, ублюдок», не иначе. Но этой, в парусиновых лаптях, которых она и так до кошмара стыдится, предписана ведь деликатность, поэзия, изящество душевных движений! Она обязана показать миру, что она «не кто-нибудь». Не пошлая мещанка. Ей этого, собственно, и доказывать не надо, потому, что это так, но она привыкла показывать и доказывать кому-то незримому свое, так скажем, «полное служебное соответствие»…
Тэффи бы явно понравилась Доктору. Она соответствовала почти всем его претензиям к женщине. Даже ее убийственная насмешливость как-то смягчалась добродушием и нежностью к людям. Мережковскому, который завел в своей квартире обычай класть цветы у подножия статуэтки святой Терезы, она заметила: «Вас, Дмитрий Сергеевич, как настоящего беса, все тянет юлить около святых». Другую бы Мережковские съели с костями и тапочками. А Тэффи как-то ничего, с рук сошло. У исследователей Тэффи я часто читала совершенно справедливые слова о том, что писательница, помимо юмора, обладала глубиной зрения, душевной тонкостью, жалостью к миру, бывала пронзительна и печальна, с удивительной красочностью и нежностью рисовала в своей прозе портреты детей и животных. Все это так. Однако чего бы стоила жалость и нежность без светлого и острого разума, без меткой, исключительной насмешливости? Мало ли в литературе дамочек, плачущих над детками и кошечками.
Феномен Тэффи в том и состоял, что переплавилось, соединилось все в одной личности – дух и душа, природа и ум, острота слова и мягкость чувств. Что-то в высшей степени важное и существенное – удалось, получилось, вышло… Воспитали, можно сказать, из женщины человека. Перечитываешь ее миниатюры и видишь: все живо, все так или иначе смешит, увлекает, дает наслаждение и радость.
«Больших идей» у Тэффи не было. Но были поразительные догадки о мире, как в очерке «Человекообразные». Оказывается, рядом с людьми, созданными Богом и передающими из поколения в поколение своим потомкам живую горячую душу, существуют человекообразные, проделавшие гигантскую эволюцию от кольчатых червей, гадов и амфибий. «После многовековой работы первый усовершенствовавшийся гад принял вид существа человекообразного. Он пошел к людям и стал жить с ними. Он учуял, что без человека ему больше жить нельзя. Что человек поведет его за собой в царство духа, куда человекообразному доступа не было. Это было выгодно и давало жизнь… За последнее время они размножились. Есть неоспоримые приметы… Они крепнут все более и более и скоро задавят людей, завладеют землей. Уж много раз приходилось человеку преклоняться перед их волей. И теперь уже можно думать, что они сговорились и не повернут больше за человеком, а будут стоять на месте и его остановят. А может быть, кончат с ним и пойдут назад отдыхать. Многие из них уже мечтают и поговаривают о хвостах и лапах…»
Что тут добавить, когда картина ясна. Сто лет прошло с тех пор, как «юмористка» написала эти слова, и все так сбылось: завладели человекообразные землей, остановили человека и повернули назад отдыхать. Они изобрели все свое, человекообразное – политику, телевидение, искусство, юмор. Там, где человекообразные гогочут над шутками человекообразных, люди конфузятся и отводят глаза… Да, «идей» у Тэффи не было. Был просто – ум.
Я часто перечитываю «Воспоминания» Тэффи, где запечатлена история ее бегства из России. Причины этого бегства объяснены ею, как всегда, кратко и исчерпывающе: «Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая струйка поперек тротуара перерезывает дорогу жизни навсегда. Перешагнуть через нее нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать».
Однако в «Воспоминаниях» беженство описано как невольный и даже где-то забавный случай: два антрепренера предложили Тэффи и Аверченко выступить в Киеве, и вот они поехали через взвихренную Русь, в компании милой актерки Оленушки и старых актрис с китайскими собачками на руках. И, через Киев и Одессу, понесло-завертело писательницу злыми ветрами и вымело наконец из погибающей Родины навсегда.
Это уникальный текст. Он плотно набит людьми и событиями страшными, горькими, непознаваемыми. Жизнь героев висит на волоске. Они пробираются дикими тропами, сквозь анархию, кровавый разгул, где властные человекообразные разгуливают в шубах с дырками от пули на спине, снятыми с убитых, а тварь-комиссарша расстреливает людей лично, у крылечка, и тут же отправляет естественные потребности. Но рядом с Тэффи, точно охраняя ее, действует невероятный антрепренер Гуськин – возможно, один из самых смешных персонажей мировой литературы. Деликатно названный Тэффи «одесситом».
Речи Гуськина можно выписывать целиком и читать вечером семье у камина. «Все пойдет, как хлеб с маслом», «а он спит, как из ведра», «буду молчать, как рыба об лед», «проще порванной репы», «здесь жизнь бьет ключом по голове», «битые сливки общества», «я буду мертвецки удивлен» – эти и тому подобные, впоследствии затасканные анекдотические словечки, придают Гуськину бодрый и крепкий водевильный оттенок. Невозможно спокойно читать, как Гуськин, натолкнувшись в Украине на немецкий карантин, пытается спасти ситуацию. «Карантин? Какой там карантин, – лепетал Гуськин. – Это же русские писатели! Они так здоровы, что не дай Бог. Слышали вы, чтобы русский писатель хворал? Фа! Вы посмотрите на русского писателя!
Он с гордостью выставил Аверченко и даже обдернул на нем пальто.
– Похож он на больного? Так я вам скажу: нет. И через три дня, послезавтра, у них концерт. Такой концерт, что я бы сам валом валил на такой концерт. Событие в анналах истории…»
Или заходит в голодные дни разговор о ресторанах. «Я таки порядочно не люблю рестораны, – вставил Гуськин. – …И чего хорошего, когда вы кушаете суп, а какой-нибудь сморкач сидит рядом и кушает, извините, компот. – Чего же тут дурного? – Как чего дурного? Притворяетесь! Не понимаете? Так куда же он плюет косточки? Так он же их плюет вам в тарелку. Он же не жонглер, чтобы каждый раз к себе попадать. Нет, спасибо! Я таки повидал ресторанов на своем веку…»
Что это? Реальный человек? Наверное, какой-то реальный антрепренер и был, и вез Тэффи в Киев. Только великий Гуськин не с него писан точно. Эти интонации мы встретим во множестве ранних рассказов Тэффи, так будут говорить ее многочисленные «одесситы», косноязычные, хлопотливые, шумные, уморительные, хитро-глуповатые, незабываемые. Гуськин – их квинтэссенция, их вершина, точка, последний бал-маскарад.
И именно его Тэффи берет с собой в «Воспоминания» – чтоб защититься от ужаса действительности.
Через гражданскую войну ее проводит, как Вергилий, ее собственный персонаж!
Он делает нечеловеческое человечным. Он улаживает невозможное. Он поселяет автора в избушки, кормит, сажает на поезда, дотягивает до цивилизации. Очаровательно-идиотический, комично-важный, анекдотический Гуськин создан Тэффи как буфер внутри текста, чтоб отчаяние не залило душу, чтоб не взбунтовался разум, чтоб не дрогнули, не расплылись в крик, в черный плач формы вверенного ей русского слова!
В эмиграции Тэффи работала много и прекрасно. Они приехали на чужбину – но в некотором смысле ведь и на родину. Созданный Петром мираж русской европейской цивилизованности нашел свой последний приют по месту обитания оригинала. В Париже Тэффи ждал ее родной брат Николай, генерал. Огромное число друзей и почитателей. Здесь ее даже подстерегало позднее (Тэффи за пятьдесят) личное счастье по имени Павел Тикстон, промышленник и джентльмен. Она становится его «гражданской женой» и счастлива с ним (он умер перед началом Второй мировой).
