Алексей Колышевский - МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе
Тем временем парень, постоянно оборачиваясь в нашу сторону и продолжая со злостью выплевывать из себя брань, вернулся к ожидавшей его озлобленной компании. Их было шестеро: типичная кочующая бригада дешевых и бесправных строителей. И мне жаль их, когда они не убивают стамесками людей, стоящих в умственном развитии космически над ними, моих друзей. Когда они не убивают наших детей, то мне жаль их чисто по-человечески. Мне жаль, что они вынуждены добывать свой кусок, ютясь в жалком «вагончике», тогда как рядом они возводят коттедж-дворец о пятнадцати спальнях с лифтом, но такова жизнь, условия которой созданы для мигрантов Богом-Творцом, и никто никогда не в силах будет как-то изменить эту ситуацию, потому что никогда не наступит на земле золотой век коммунизма и уравниловки, потому что таков Божий промысел. Злой ли он, этот промысел, добрый ли? Кому как, ведь каждому свое. И вот только не надо сейчас кривиться и пенять мне на то, что, дескать, эти слова были написаны на воротах Бухенвальда. На заборе тоже «хуй» написано. Так что с того? А слова, я считаю, правильные.
– Ну вот, видишь! – перевел дух отец Александр. – Вот Бог и отвел от нас. Слава Богу! – Он перекрестился, и, словно вопреки его словам, его попытке успокоиться таким самовнушением, шестеро таджиков с шумом пошли на нас в атаку, выкрикивая что-то насчет русских свиней, которых надо резать, и поминая имя Аллаха. Прямо стая черных ястребов на охоте! Все это произошло так быстро, что архимандрит, наверное, даже не успел испугаться, зато я был готов и успел сделать все, как надо.
Двое скромных попиков в рясах – воистину легкая добыча. Но когда один из них внезапно вскакивает, достает пистолет калибра 9 мм с глушителем и несколько раз стреляет прямо перед ногами, дырявя пол, и при этом жутко скалится, потому что ему нравится стрелять по ногам, то он из бесправной, беззащитной добычи превращается в охотника. Увидев такое дело, таджики резко развернулись на сто восемьдесят градусов и рванули к тамбуру, а я, удовлетворенный своей бескровной победой, спокойно сел на место и, глядя на архимандрита, сказал:
– Ибо сказано в заповеди шестой – не убий! Вот я и не стал.
– Спасибо, – ответил тот, – за то, что сберег от смерти, спасибо. Ведь убили бы, супостаты.
– Да не супостаты они, такие же люди. Зачем вы их так? В слове сила, батюшка, вы лучше меня знаете, а вы им: «не той веры» да «самим мало». – Я разрядил пистолет. – Просто есть те, которым очень хочется держать этих людей в черном теле, не думая о последствиях. Если гондон надувать, он когда-нибудь порвется.
– Святая правда, – глядя себе под ноги, ответил отец Александр, – зря я так, оно конечно. Прав ты. Вот только кто их сюда звал, скажи ты мне на милость? У нас один монах есть в монастыре, так вот такие же сестру его изнасиловали и дурной болезнью заразили. Он на них, двоих прибил, его в тюрьму на шесть годов определили. Ну а как вышел, так и нигде не нужен стал. На работу не берут. Вот и подался к нам. Разве не прав он?
– Прав, батюшка. За такое не грех.
– Так вот и я о том же, – вздохнул архимандрит, – это один Иисус Христос так прощать умел. А здесь разве ж простить можно такое? Жалко, всех жалко, все человеки, да вот только коли в чужой монастырь пришел, так и живи по его уставу, – красноречиво посмотрев на меня, закончил архимандрит.
Дальнейший путь сюрпризов нам не преподнес. В ночи, во втором часу, электричка дотащилась до конечной станции и устало замерла. Ее двери распахнулись, приглашая всех покинуть стальное чрево, и мы сошли на маленьком полустанке. Повсюду лежал снег, и освещенные окна электрички, отбрасывая свой свет, делали снег похожим на лимонный заварной крем. В морозном воздухе слышался разговор звезд на чистом небе, они сияли так, как могут сиять только на севере, где воздух чист, как детская слеза. Луны же видно не было, и Большая Медведица была не там, где я привык видеть ее, а много левее. Я люблю смотреть на звезды, я бы так и стоял: запрокинув голову, открыв рот, извергая клубы пара, словно маленький дракон, который не научился еще дышать огнем. Но оказалось, что нас ждут сани, настоящие, с теплейшими овчинными тулупами, которые мы надели, превратившись в неповоротливых мамонтов, с возницей-монахом, который в ночи казался привидением или гоблином, сидящим на облучке, но никак не слугой Божьим. В сани была впряжена пара лошадок женского пола: белая в серых яблоках и темная с белой звездой во лбу, похожей на крест. От станции, от небольшой, дворов в полсотни, деревеньки до монастыря было километров двадцать накатанной зимней дороги, или «зимника», шедшего преимущественно через лес. От езды в санях, от морозной колючей поземки, щипавшей лицо, я пришел в восторг, и на сердце моем стало легко-легко впервые за многие годы.
5
Мой бывший сокурсник пришел в себя, когда до Архангельска оставалось около часу пути. Он посмотрел на столик своего купе, на котором все так же стояла банка меда и два чайных стакана в подстаканниках. Денис потер виски, зевнул, хотел было кликнуть проводника и попросить у него рюмку коньяку продуть застоявшиеся трубы, но передумал. Никогда еще он не ужирался в такой shit в поезде: он почти ничего не помнил с того момента, как засел в вагоне-ресторане и стал пить пиво. Однако второй стакан чая с лимоном напомнил Шершуашвили о том, что он с кем-то встречался, о чем-то разговаривал, но вот о чем именно, Денис поначалу не вспомнил. Его точно ударило по голове обухом в тот момент, когда он убирал банку с кайфовым медом в портфель. От неожиданности и чудовищности того, что он наделал, Денис сел и, стуча себя кулаком в скулу, несколько раз произнес «еб твою мать», после чего отправился на мои поиски. Вместо меня он обнаружил в купе вопиющую пустоту, и первым, к кому он обратился, начав мои поиски, был проводник, в котором всегда тлело желание заработать «пятихатку»-другую. Поэтому он принялся мастерски морщить лоб, говорить, что что-то не припомнит он такого пассажира, но при виде купюрки в руках Шершуашвили окаянный проводник прозрел и сознался, что видел, как этот самый пассажир, то есть я, сошел двумя часами раньше там-то и там-то. Дениса полученные сведения сперва обескуражили, затем озадачили, а потом и вовсе испугали. Он вспомнил все, вплоть до мельчайших подробностей нашего разговора, он вспомнил, что я представился ему подполковником милиции, он вспомнил, как он хвастал передо мной своими высокими знакомствами, как намекал на больших людей, вовлеченных в «медовый» бизнес. Все то, что в состоянии угара не показалось ему странным, теперь вызывало в Денисе панику. Зачем мне, его сокурснику, с которым он не виделся черт знает сколько лет, о существовании которого почти не помнил, зачем мне вдруг было ехать в этом поезде? «Если этот сокурсник теперь мент, – лихорадочно размышлял Шершуашвили, – то не изменилось ли что-то в раскладе сил, не поколебались ли позиции Коваленко, не прислали ли этого самого сокурсника-мента мне, Денису Шершуашвили, в виде откровенного намека на то, что, мол, «все мы про вас знаем, господин депутат». Чем больше размышлял Денис, тем более вероятной казалась ему именно эта версия, ведь у страха глаза велики, а всякий преступник больше всего на свете боится разоблачения. Особенно если преступник этот так высоко забрался.
«Да, да! – метались мысли Шершуашвили. – Так все и есть! Я на пороге гибели, меня лишат неприкосновенности, дело передадут куда следует, и господин Ж. откажется от меня, не станет ходатайствовать. А дальше позор, тюрьма и…»
– Блядь! – заорал Шершуашвили на глазах испуганного проводника. – Это же пиздец! Пиздец какой-то! А что он сказал, когда сходил на той станции? Может, намекнул, куда он потом отправится?
– Не-а, ничего не сказал, – пролепетал засеря-проводник, и Денис убежал в свое купе, где всю оставшуюся дорогу томился, аки камышовый кот в клетке.
Что если позвонить Коваленко и обо всем ему рассказать? Нет, это исключено. За такие железнодорожные откровения с чужим человеком, за полное нарушение всякой конспирации его, Дениса, запросто могут не то что вывести из дела, его прибьют! Его же собственный папа, наследник титула «законника», отреагирует на сыновнее поведение предельно жестко. Как пить дать, его лишат всего и обнулят!
Выкурив несколько сигарет, он почувствовал себя дурно, но пришел в себя и отчасти успокоился, решил пока не гнать волну и выждать время. Его трусость спасла меня, ведь вздумай он действовать более активно, я не успел бы покинуть Обозерскую в обществе архимандрита, а был бы прямо там схвачен теми самыми чисто конкретными пацанами, общества которых я столь предусмотрительно избежал, сойдя с поезда.
Прибыв к себе домой, Шершуашвили закрылся в кабинете и позвонил Коваленко. Тот, как я уже и говорил, с недавних пор находился в отпуске, сидел в своем подмосковном коттедже и напивался, мрачно ненавидя генерала Петю за его блестящую победу и близость к кремлевским звездам. В истории с убийством Масионжика было такое количество белых пятен, что Коваленко не понимал, с чего именно ему начать в этой истории разбираться. Конечно же, самой невыясненной оставалась в этом деле личность исполнителя, и Коваленко хищно скалился при мысли, что бы такое он сделал с этим ухарем, окажись он в ежовых генеральских рукавицах. Когда зазвонил телефон, Коваленко поморщился и поначалу решил даже не отвечать, настолько он не хотел никого слышать. Однако звонили сюда, на дачу, следовательно, это мог быть кто-то с работы, значит, нужно отвечать. Матерясь и почесывая задницу, Коваленко встал с дивана, на котором он провалялся несколько часов в обществе бутылки «Журавлей» и телевизора, и пошел к столу в надежде, что телефон, быть может, заткнется. Но телефон затыкаться не желал. В трубке генерал услышал голос «шибздика», как про себя называл он Шершуашвили, с которым, впрочем, для виду был очень дружелюбен и неохотно ценил его талант проныры. Сам Коваленко начал свою карьеру с обыкновенного рядового милиционера в уездном украинском городке, во времена существования Союза перебрался в Москву, прошел весь путь наверх без чьей-либо протекции и «сынков» хоть и не жаловал, но виду никогда не подавал. Коваленко был чудовищем, генералом-оборотнем, тем, кто придумал «медовый» бизнес. В Уфе, столице Башкирии, начальником криминальной милиции работал приятель Коваленко полковник Зуйко. Этот Зуйко слыл аскетом, вместе с семьей, состоящей из жены и сына, ютился в двух комнатах общежития, личного транспорта не имел, а тем временем был сказочно богат. В четырехэтажном коттедже, оформленном не пойми на кого по чьему-то паспорту, было организовано производство того самого башкирского меда с амфетаминами и даже героином в виде примесей. Наркота поступала из Казахстана через несколько перевалочных пунктов. Логистика этого предприятия была гордостью Коваленко. В самой Башкирии этот мед не продавался, а шел исключительно за ее пределы. Поставками занималась торговая фирма ООО «Шмель-плюс», в учредителях которой также числились сплошные «мертвые души». Начинали они с Москвы, где покойный Масионжик через свои возможности в мэрии лоббировал создание постоянно действующих медовых ярмарок. Якобы для ярмарок и шел в столицу уфимский мед. Здесь, на подмосковном складе, под охраной переодетых в милицейскую форму коптевских был организован производственно-химический цикл по обратному извлечению наркотиков из пчелиного продукта, а далее по традиционной сбытовой сети его получали для продажи торчкам вроде Вереща цыгане, азербайджанцы, таджики, узбеки… Национальный состав барыг не столь пестр, как может показаться. Это употребляют дурь все подряд, а вот профессионально делают на ней деньги далеко не все.
