Алексей Колышевский - МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе
«Охренеть, как разговаривает этот архимандрит, – подумал я, – а я думал, что все они тихие, зашуганные овцы, которые постоянно блеют что-то насчет смирения и гордыни. Я дурак. Не могут они быть овцами потому, что у них вера. И не в деньги, не в мирское, а в вечное».
Я начал говорить, и поначалу язык мой запинался (я вообще-то оратор никакой), но потом из яйца моего красноречия вылупился-таки пушистый цыпленок, и все пошло как по маслу. Правда, цыпленок оказался суетливым и все носился внутри моей черепной коробки, и я перескакивал с одного на другое. Я рассказал все с самого начала. И про школу, и про свои искания в студенчестве, и про свой неполучившийся первый брак, и про свой связанный с этим браком алкоголизм, и про то, как меня кидали женщины, и про то, как я совсем недавно поступил с одной женщиной. Я рассказал ему, что я натворил в Молдавии и в Аргентине. О своей плюшевой карьере откатчика, о своем отвратительном менеджерском крысятничестве, о том, как меня подстрелили. Я также самым подробным образом коснулся последних событий, а отец Александр все слушал, сдвинув брови, и не перебивал меня. Воистину он умел слушать. Даже его молчание ободряло и заставляло слова литься нескончаемым потоком. Но у всего на свете есть конец, вот и поток мой иссяк понемногу. Я ничего не сказал ему о встрече в поезде, посчитав этот случай чужой тайной для чужой исповеди, не желая, чтобы ко мне все эти медовые дела имели хоть какое-то отношение.
О, как же я корю себя именно за это. Ведь если бы я тогда рассказал ему про эту встречу, про этот ожог, шрам от которого мне носить теперь всю оставшуюся жизнь… Ладно, всему свое время. Оно придет, и я расскажу о последствиях своего поступка. О последствиях, которые я не мог предвидеть тогда, тринадцатого ноября 2006 года, в свой тридцать третий день рождения, о том, что уже надвигалось с неотвратимой жестокостью. О промысле Божьем.
Выслушав меня, он долгое время молчал. Затем попросил меня покараулить его баул, а сам вышел на перрон, и сквозь стеклышки частых вокзальных окон я видел, как он два раза прошелся туда-сюда, опустив голову, словно думая о чем-то, словно принимая непростое решение. Я решил, что если он мне откажет, то я стану говорить ему о своей трактовке бога-Творца и Иисуса, и, может быть, тогда это убедит его взять меня с собой. Но он вошел с поднятой головой и улыбнулся мне так, как он умел улыбаться: мудро и искренне.
– Нечего тебе тут мерзнуть, заблудшая ты душа. Грехи твои тяжкие, надо их отмаливать. Беру тебя с собой, едем. Там все за тебя помолимся, глядишь, и снимем камень с твоей души, зажурчит она по-прежнему.
Я захлебнулся в словах благодарности, но он лишь шутливо отмахнулся:
– Бога благодари. Во всем Божий промысел.
4
Электричка пришла из зимней стылой темноты в 21.30, и в ее вагонах было полно свободных мест. Я помог архимандриту, которого, казалось, придавила к земле тяжесть моей исповеди, нести его баул. Мы прошлись по составу и выбрали самый теплый вагон. Для меня это было особенно актуальным, так как теплых вещей у меня не имелось. Поглядев на мои синие губы, отец Александр распахнул свою ношу, оказавшуюся набитой монашеской одеждой, достал рясу и протянул мне со словами:
– Ездил сюда к одной швее. Она шьет для братии одежду и ничего за это не берет, а для нас, сам понимаешь, это важно. Надень вот под куртку, сразу теплее станет.
Вагон был пуст, поэтому некому было удивляться моему превращению. В рясе и впрямь стало теплее.
– Спасибо. Стало гораздо комфортнее.
– В монастыре я тебе никакого комфорта не обещаю, – сообщил архимандрит, – спать, как говорится, на жестком, плоть усмирять молитвою, постом и работой. Дел невпроворот: там подновить, здесь подчинить. Да вот есть еще у меня задумка избу гостевую выстроить, да побольше, а то нет-нет да туристы, бывает, нагрянут, так им и остаться на ночь негде.
– Так я могу надолго у вас остаться?
Он вздохнул:
– Ну а чего ж тебе еще, горемычному? Тебе в миру больше делать нечего, душа твоя больна, пора ее на излечение определить. Монастырь не больница, где двадцать один день держат, а потом, выздоровел ты или не выздоровел, все одно – выходи. Да и не лечат твой случай в больнице-то. Умом ты отнюдь не скорбный, значит, есть надежда, что душа поправится. А где еще лучше ее врачевать, как не в обители? Труд, пост и молитва – вот три кита здорового духа. Знаешь, все, что ты мне рассказал, – это по настоящему страшно, и я даже не знаю, когда я тебе грехи отпустить смогу, ты должен это понять и принять. Я даже не знаю, что за епитимью на тебя наложить. Вот доберемся до места, определю тебя на работы, там видно будет. Как душа излечится, тогда и к исповеди вернемся.
Был ли я счастлив? Да, был. Потому, что теперь уже не сомневался, что Иисус не оставляет меня, что он меня ведет. Вот и привел к отцу Александру. Значит, Иисус хочет, чтобы я и дальше прославлял его. Иногда я гадаю по Библии. Это происходит тогда, когда очень сильно хочется знать свое будущее. Я просто закрываю глаза, наугад открываю эту книгу книг, истинный смысл которой немногим понятен, и тычу пальцем в страницу, а затем читаю это место. В последний раз так и выпало: «Иди и прославляй меня далее».
Занятые разговором о высоком, мы не обратили внимание, что в вагоне появились новые пассажиры. Электричка шла полуэкспрессом, проскакивала большинство остановок, и когда вошли эти люди – было непонятно. Должно быть, они тоже искали вагон потеплее, вот и пожаловали в наш. Их появление, само собой, сделало наш диалог тише.
– Знаешь что, Марк, – напряженно вслушиваясь в болтовню пришельцев, сказал архимандрит, – мне кажется, сейчас случится что-то страшное. Это таджики, я немного понимаю, о чем они говорят, я служил срочную под Душанбе. А говорят они о нас, и, насколько я понимаю, не самые приятные вещи.
– Тогда надо подготовиться, – сохраняя невозмутимость, ответил я, – кто предупрежден, тот вооружен.
Я полез в дорожную сумку, на глазах у архимандрита вытащил «глок», зарядил его и спрятал под рясу, опасаясь дотронуться до триггера.
– Да ты что?! – громко зашептал он. – С ума сошел, что ли? Брось эту затею сейчас же!
Не успел я ответить, как один из таджиков, среднего роста парень в круглой шапочке и спортивной куртке псевдо-Nike, встал со своего места и двинулся в нашу сторону. Я видел, что он осторожничает, но в то же время не боится. Взгляд у него был наглым, а намерения вызывали понятные опасения. Он явно шел не за тем, чтобы испросить благословения у двух людей в рясах, да и вера у него другая.
– Эта, слы чо, – начал он, еще не дойдя до нас и видя, что мы обратили на него внимание, – вы куда едете?
– В монастырь, – спокойно ответил отец Александр, повернувшись к парню в круглой шапочке.
– А там рабочие не надо вам? А то хозяин кинул туда-сюда, денег нету, в Архангельск возвращаемся, будэм работа искат, – коверкая слова, рассказывал парень, – бэз работа жрат нет у нас.
Тут архимандрит сделал неверный ход. Он сказал, что в монастыре работают сами монахи, а сторонних рабочих, да к тому же другой веры, привлекать нельзя. К тому же, как мне показалось, сказал он это чересчур резковато в сентенции «я вам не свинья-копилка и не биржа труда». Черт его дернул сказать такое, да еще таким тоном, в этой ситуации! Потому что все таджики разом загалдели, а парень в круглой шапочке очень внятно выругался. Уж что-что, а великий татаро-русский мат употребляют все народы бывшего СССР и делают это одинаково виртуозно. Матерщина – это наш эсперанто. С помощью мата, и одного только мата, можно объясниться повсюду в СНГ и в странах Балтии, и даже в США. Только велеречивые ханжи продолжают сдувать с мата пылинки, настаивая на его эталонном, с их точки зрения, вреде и недопустимости употребления. По мне так это часть бизнес-лексикона, совокупность наиболее сильных и экспрессивных слов живого языка. Мат обогащает речь, и вовсе ни к чему придавать этим словам такое уж архинегативное значение.
Тем временем парень, постоянно оборачиваясь в нашу сторону и продолжая со злостью выплевывать из себя брань, вернулся к ожидавшей его озлобленной компании. Их было шестеро: типичная кочующая бригада дешевых и бесправных строителей. И мне жаль их, когда они не убивают стамесками людей, стоящих в умственном развитии космически над ними, моих друзей. Когда они не убивают наших детей, то мне жаль их чисто по-человечески. Мне жаль, что они вынуждены добывать свой кусок, ютясь в жалком «вагончике», тогда как рядом они возводят коттедж-дворец о пятнадцати спальнях с лифтом, но такова жизнь, условия которой созданы для мигрантов Богом-Творцом, и никто никогда не в силах будет как-то изменить эту ситуацию, потому что никогда не наступит на земле золотой век коммунизма и уравниловки, потому что таков Божий промысел. Злой ли он, этот промысел, добрый ли? Кому как, ведь каждому свое. И вот только не надо сейчас кривиться и пенять мне на то, что, дескать, эти слова были написаны на воротах Бухенвальда. На заборе тоже «хуй» написано. Так что с того? А слова, я считаю, правильные.
