Елена Черникова - Вишнёвый луч
- Она при нём, как адъютант при генерале.
- В этой формулировке - упрощение. Моя точнее. Генерал присматривает за своим помощничком. Свита. Символ. Генерал свысока взирает на свиту, но что он будет делать один?
- Словом, смерть - адъютант мужчины.
- Скажем так. - И она погладила Давида по голове. - Мужчина при оргазме, как при смерти, - вечно. Женщина всегда при жизни. Вот и пара. Любовь и смерть - это женщина и мужчина. Настоящее мужское поведение - это смерть.
Мне было невыносимо трудно говорить с нею, и всё сильнее хотелось выть и кричать: я против гибели Александра! Я не успела предупредить его! Я думала, он сам понимает, что играть в "Мужика" лицом - нельзя. Мало ли что я думала.
Я всё ещё надеялась, что телевидение пошутило.
- Бабушка, тогда ещё раз и попроще объясни мне смерть Александра, упавшего со скалы в ясный майский день, в Пасху, без видимой причины, без посторонней помощи
- На Пасху? Значит, с Божьей помощью.
- Бабушка! Зачем?
- Отстань. Меня сегодня не волнуют самоубийцы. Упал и упал.
- Меня волнуют люди, отступившие от себя, - тихо произнесла я.
- Вполне достаточное волнение, чтобы никогда не найти себе места от беспокойства... Таких отступивших - наибольшая часть землян. Ты за всех страдаешь? Как твоя фамилия? Ты не из Назарета?
- Не издевайся. Я поняла, что...
- Уже смешно.
- Ладно, - закипаю я. - Без предисловий. У меня есть одна знакомая, которая уверена: мужчины должны переждать несколько поколений, пока женщины наведут порядок на Земле, изгаженной мужчинами по причине их имманентного властолюбия. Так что ли?
- Ты феминистка? - усмехается бабушка. - Фемина хренова. Возьми псевдонимчик.
- Бог с тобой. Чур меня, чур. Но выдумка хороша. "Фемина Хренова". Надо подарить кому-нибудь...
- Тебе это приклеят. Только чирикни про мужскую страсть к власти! Тебе обольют тестостероном, как помоями, и примутся копаться в твоей личной жизни. Найдут Петра, три развода, а также работу в подневолье у рекламной кампании "Мужик". Скажут, что больная на всю голову и прочие места. Тебе припишут склонность к оккультизму, а также латентную юдофилию. Или юдофобию - это уже как повезёт. Смотря кто первый проснётся и заметит тебя. Всё равно в конце концов всё упрётся в этот главный вопрос современности...
- Бабушка, тебя тоже не поймут. Я очень хорошо чувствую сейчас, как мокрая тёмная туча чего-то бесформенно нового, агрессивного, пучеглазого, липколадонного, властоманиакального, тестостероноцентричного, псевдомаскулинного и невежественного наваливается на женщину, которая умеет, выразимся изящно, соображать обоими полушариями.
Давид замычал. Бабушка дала ему банан и сказала мне:
- Словоблудие, мадам. Отобьёмся, деточка, отобьёмся. В этом нет ничего нового, всё старьё, всё уже было. Просто сейчас не время всему этому жить, а мужчины не понимают, не успевают, думалку заклинило. Всё, хватит, мне тут надоело. Я даже говорю не то, что думаю на самом деле. Я устала искать точные слова: всё равно не понимают. Меня ждут, а я тут с вами...
- Бабуль. А, бабуль? - я, наконец, догадалась, что душа моя хандрит и ей надо освежиться. - Надевай молодость и пошли прогуляемся. Надо бы воздухом подышать.
Бабушка послушно переоделась в молодость. Погладила Давида подробно, чтобы руку не забыл. Он смотрел в потолок и поскуливал.
Принарядилась моя душенька.
Внучка машинально состарилась. Бабушка замахала руками:
- Нет, верни молодое лицо. Пойдём как сёстры. Пусть пристают.
И мы пошли гулять, бросив связанного Давида на полу.
Он влюблённо и преданно смотрел в спину бабушке.
Её передёргивало, когда она видела его преданные глаза баклажанного цвета. Кабачковой формы. Картофельной глубины. Морковной мудрости. О, как она ненавидела этот овощной букет!
А он был готов лежать на полу вечно.
Я не чувствовала никакой неловкости перед этим несчастным, потому что доверилась бабушке больше, чем можно доверяться людям. Конечно, вы давно поняли, что бабушка - не совсем человек. Не тело. Ведь поняли? Если нет, то страниц через пятьдесят мы ещё раз вернёмся к сути бабушки.
Мне очень сильно требовалась прогулка, потому что мне было нестерпимо больно за Александра, очень страшно за Давида, очень горько - всё ещё - из-за Петра. Сумма болей ныла немузыкально, в этом не было никакого очищающего страдания, одна гадость, корявый аккорд, диссонанс, который получают, например, плюхнувшись на клавиатуру задом.
И на всей Земле не было никакой железной дверки, за которой вдруг открывалась бы волшебная страна.
Моё отчаяние усмиряла лишь та ничтожно маленькая и слабенькая мысль, что я сама и претерплю за все мои грехи, а к людям приставать не буду. Всё, что делают люди, надо учитывать, как погоду: брать зонтик, надевать калоши.
Бессвязно поплыли как бы чужие воспоминания. Я помню: когда Джованни писал бессмертную книгу, ему было смертельно больно. Да и возраст юриста совпал с возрастом поэта. Тридцать семь. Его отчаяние было глубже моего. Молодец графиня Мария. Не дала поэту - мир получил прозаика. А дала бы поэту, изменила бы мужу, - мир не получил бы прозаика. И не ищите других корней в процессе творчества. Если бы у Петра не завелась бы Оксана с её зелёным гигиеническим пакетиком, я не попала бы на траекторию Давида и не задумалась бы о природе власти. А если бы о власти параллельно не задумалась Даша, то и моя бабушка спала бы себе на своей вечной печке. Смотрите, сколько этих "бы"! Вот бы оно действительно было так просто! Но ущербность логики, увы, в том и заключается, что всё в ней зависит от предпосылки.
Новое всегда нелогично. А если творчество - создание нового, то его либо нет совсем, либо в нём нет вообще никакой логики. Следовательно, забудьте всё, что уже прочитали.
А так моей бабушке пришлось выползти на свет и всё-таки прожить свою последнюю земную жизнь. Перед возвращением к Родителю: помните её заветную мечту?
Неужели всё так, Боже? Словом, если бы дура-баба, начитавшаяся глянцевых журналов, не явилась к моему Петру с пакетиком, знаменовавшим её личное величие и сексапильность, то мне не видать бы по жизни всех персонажей данной истории. А вам - этого романа. Вот и весь детектив. Люди со всей их взаимной любовью - просто инструмент. Тот, Кто сделал этот сюжет, знал это, естественно, до нас.
Так?
Не смешно...
Джованни вспомнил Флоренцию. Он видел там двойного мальчика. Или как это правильно сказать.
Один человечек в двух экземплярах. Обычно близнецы хоть чем-нибудь отличаются. Этот мальчик был точно один, в двух экземплярах. Во время чумы один умер. Второй остался. Значит, Создатель, зная о приближении чумы, послал этих мальчиков в Италию на верную смерть, но чтоб один с гарантией выжил. Может быть, была нужна эта внешность? Может быть, ландшафт страны состоит не только из гор и моря, а из лиц людей? Почему бы нет?
Ваше лицо, графиня, имело в Италии смысл именно как ваше лицо... Видимо, лица вообще имеют смысл. Значит, и толстая туша моя - тоже?
Джованни сочинил поэму о близнецах-мальчиках, об их любви к девочкам-близнецам. И никакой путаницы. Хорошая поэма.
Сегодня он её вспомнил и еретически подумал: а если б у Марии Аквино была сестра-близнец, любил бы он её после смерти Марии? Чем не выход?
Сестра могла быть незамужней, такой же прекрасной и набожной, и так же ходила бы весной в церковь св. Лаврентия - но живая. Та же кровь, те же ноги, юбки, полный двойник!
Ему так понравилась идея второй Марии, что он забыл бросить рукопись в огонь и сел за стол, и начал записывать нежно-любовные мысли, хлынувшие на него шквально и полнозвучно, и радостно. Это длилось около часа.
Когда порыв прошёл, Джованни уронил голову на руки. Любовь ко второй Марии умерла не попрощавшись. Почему?
ПРОГУЛКА
Лёд и ветер били деревья по листочковым лапам, как шаловливых детей по рукам. Падали наземь аккурат все, даже свежие и сочные, будто градины прицельно рождались внутри чёрных небес, строго для каждого листочка - своя градина.
Восторг пронизывал мою душу, будто меня простили. Испуганных прохожих мало-помалу сметало с улиц в норы, а мы с бабушкой всё одиночели на ветру ледяных улиц, и никто не говорил нам поберегись, поскольку всем было не до нас.
Бабушка натянула на лицо невесть откуда спустившуюся вуаль аспидного цвета и углеродной плотности. Ушла в себя. Мне оставила свободу, как автограф на память. Целуй мир хоть в небо! И не бойся, не удивляйся, если в ответ на тебя посыплются звёзды и законы!
Я шла по улице и счастливо плакала: все попрятались, а мы не боимся града и ветра, и нас не касается хлёсткий, колкий поток неба, нас не видно за стеной воды, которая только что сорвалась из-под стрех и полно ринулась, полетела, полилась, холодная и прекрасная. И что может быть лучше.
Голова кружилась от восхищения. Никого. Только ветер, бабушка, лёд. Прополз какой-то человек. За ним кто-то шёл, и разглядеть их мешало крошево льда. Я открыла рот, и мне на зубы насыпалось очень много холода кусочками, и зубы сладостно заломило. Ощущения.
