Елена Черникова - Вишнёвый луч
Бабушка привела его в ванную, раздела и показала, как ложиться в воду: разделась и легла, не отпуская его руки. Давид безмятежно повторил. Она убрала руку. Он встревожился и замахал руками, заныл. Она поймала его пальцы и положила на свои голые колени.
Ванна у бабушки была громадная, на троих. Купаться вместе с этим громадным ребёнком было легко; главное, не выпускать из рук.
Давид перекатывался, цепляясь за её мокрые коленки, и вдруг попал обеими руками в её межножье и - не смог вернуться в исходное положение: его увлекло ощупывание и разглаживание чего-то забытого, но милого, похожего на беззубый рот, но молчаливого. Обнаруженная им часть находилась под апельсиновопенной водой, и видеть это было невозможно, только гладить и трогать. Воспоминания, старые, давние, мучительные, как слова, заставляли Давида держаться поближе к заповедной части, похожей на беззубый рот.
Поскольку глаголы, все до единого, стали недоступны, непроизносимы, а ни дать, ни вернуть предмету имя существительное Давид никак не мог, мозгового материала не хватало, - он вытащил всю бабушку из ванны, сполоснул душем, смыл пену с себя, протянул руку, но попасть в ту же приятную часть не сумел: она куда-то ушла, и вход закрылся.
Со стороны это, видимо, было страшновато. Стоит в ванной комнате голая красивая женщина, а по ней руками шарит красивый молодой мужчина, как слепой, разыскивает что-то сам не знает что, но остро чувствует - надо найти! И не может спросить у женщины - где это у неё находится, и зачем это вообще находится. Слов-то нет.
- Любовь моя... - только и выдохнул Давид.
Бабушка усмехнулась и повела несчастного в свою спальню, где он не бывал с тех давних пор, когда ещё жаждал власти. Теперь он не жаждал, а если и вспыхивали в нём искры, если и вздымались какие-нибудь волны, то облегчённый мозг даже не пытался поименовать эти жаркие приливные состояния, поскольку печальная страсть к глаголам была истреблена хирургически.
Бабушка легла на шёлковую простыню, увлекая за собой больного, обняла, прижала к сердцу и сказала:
- А сейчас - другая любовь. - И принялась возбуждать его простую телесную страсть, как в учебнике. Или как в глянцевом журнале для мужчин.
Давиду, очевидно, было приятно. Он стонал, как женщина из глянцевого журнала для женщин. Он охотно целовал бабушку в щёку, словно плюшевого друга детства, крокодила. Он даже нашёл то самое отверстие и бугорок и, найдя, уже не выпускал, будто новорождённый - соску с парным молоком.
Бабушка три часа терпела его неистовость. Давид лобзал её непрестанно, не делая ни единой попытки войти внутрь по-мужски, обычным способом; он только целовал её, захлёбываясь от восторга всё больше и больше, и когда воодушевление стало нестерпимым, выплеснул озеро семени, удивившись тёплому судорожному удовольствию, пришедшему будто со всех сторон и сразу.
- Любовь моя, - проскулил он.
Бабушка попыталась высвободиться, но Давид вновь испуганно бросился к ненаглядному отверстию и стал вылизывать его, будто прося прощения за доставленные неудобства.
Бабушка задумалась. Больной, лишённый глаголов, странно утратил связь между наслаждением и эрекцией. Жажда обладания покинула его чресла, переместившись на кончики пальцев, на язык и губы. Предмет его былой гордости безвольно и безопасно перекатывался с боку на бок и ни разу не отозвался на бабушкины касания. Орган умер.
Нельзя сказать, что бабушка удивилась такому результату эксперимента. Ничего удивительного с научной стороны тут не было. Глагол и секс - вот формула обычной площадной власти. Она и раньше знала это, и теперь убедилась, и вообще всё это грустно. Пародия на слово, на творчество, на мужчину...
Как же легко соскользнуть в соседний смысл!
Как похоже, да? Глагол и секс - людская власть. Слово и Творчество - Божественная, абсолютная Власть. Как близко! И как умонепостигаемо далеко. Чтобы покорить народ, надо внести необходимые поправки в грамматику, отрезать наросшие за историческое время смыслы, накачать пару-тройку новых. И всё. Одна реформа - и нету никакого народа. А учёные пусть поспорят: владычествуют ли коды культуры всегда и безусловно - или не владычествуют? Учёные спорят. Пусть их.
Бабушка тоже устала от своего эксперимента. Пора выбираться.
Бабушка пошарила под подушкой. Втолкнула ему за щёку снотворное, и Давид на сутки был обездвижен.
Она встала, попрыгала, потом полежала в ванне - одна, без поцелуев.
Почитала книжку, ничего не поняла, посмотрела на обложку - что такое? - надо же, арабско-эстонский словарь. Какой странный текст.
За все её века она ни разу не подвергалась такой мучительной опасности: высасывающие душу, обнажающие до костей - что это? поцелуи? Вряд ли. Как номинировать эту беспощадную оргию? Издержки науки, наверно. Душу чуть не высосали прямо из тела. Ещё пять минут и конец. Опасно.
Она покопалась в кладовке, нашла верёвку покрепче и связала спящего Давида по рукам и ногам.
Когда он проснулся, было уже утро следующего дня. Он удивился и сказал:
- Любовь моя?
- Ничего страшного, всё чудесно, только тебе придётся пожить вот так, - и она покрепче затянула узлы.
Он заплакал. Она вышла. Он закричал. Она ушла погулять. Он, извиваясь, скатился с кровати на пол, но это было предусмотрено: верёвки были намотаны на ножки кровати, как на колышки. Он метался, рвался, но освободиться не мог. Когда она вернулась, он был без сознания, потому что очень долго бился головой об пол.
"Я - простой курсор. Перемещая меня по тексту, Он отмечает начала абзацев, подчёркивает, выделяет, переносит и так далее. Я даже не текст, не капля текста, что было печально понять, но потом я успокоилась. Во мне - ни капли текста. Если б я поняла это раньше!
А Давид! Какое разорение чувств... Куда переместить этого несчастного? Скажи, Господи! Зачем ты мне его подкинул? Я всё сделала. Он - обезглаголен. Эксперимент удался. Промыть мозги легко. Что мне за это будет? Я нарушила высший замысел? Нет: я простой курсор..."
"Бабушка, где ты? Вернись. Оставь несчастного Давида в покое. Ты не узнаешь, как и никто не узнает, как поют ему дрозды, как ему теперь грохочет гроза, даже как хрустит ему накрахмаленная манишка... Ничего не узнаешь. Он - овощ нового века. Он безвреден для окружающей среды. Он умер для всякого зла. Да он почти ангел. Бабушка, вернись..."
"Перчатки... Я - перчатка... Перчатка..."
Бабушка повернула голову Давида к себе, встряхнула. Было страшновато: мозги-то порченые, но не оставлять же его без еды! Давид ест головой, к счастью.
Давид открыл глаза, увидел любимое лицо и мгновенно всё простил: тугие верёвки, жестокую разлуку, ополовиненные мозги, удалённые глаголы. После прощения стало тепло на душе, как в раннем детстве поутру, когда радость нового дня - самая отчётливая ценность, энергия всюду, весь мир заполняет светлая вихрящаяся энергия.
В остатках мозга громко билось непонятное слово "перчатки". Пробормотав его сто раз, он умоляюще посмотрел в бабушкины зрачки.
Она задумалась. Перчатки? Да, варежки. Рукавицы. То, что на руках. На чьих руках? А, понятно.
- А я - простой курсор. Ясно? - сказала она Давиду.
- Да, - легко отозвался он. - Я - перчатки. Ты - перчатки.
- Умница, - бабушка погладила его по затылку, пощупала шрам. - Ты первый мужчина на Земле, которого удалось вылечить от гордыни хирургическим путём. Эксперимент удался на славу. Ну, и каково быть Божьей перчаткой?
- Перчатка, - радостно ответил Давид, - просто перчатка. Белая, чёрная, пушистая... колючая...
- Ага. Ежовые рукавицы. Бывает. Говори дальше.
Неосторожное вкрапление глагола Давид сегодня перенёс тихо, без крика. Он вообще теперь понимал бабушку без слов. Только сказать не мог. А бабушка, не развязывая узлов, легла рядом и принялась повсеместно гладить голую кожу Давида, словно проверяя - сколь глубока смерть его сексуальности. Проверила. На ласки отзывались по-прежнему только рот и пальцы. Орган, некогда бывший детородным, ныне чихать хотел, если можно так выразиться, на женское присутствие.
Соединив результаты эксперимента в воображаемую таблицу, бабушка сделала вывод: из мужчины, болезненно жаждущего власти, можно сделать человека, но после этого он теряет способность к размножению.
- Придётся позвать доктора и всё переделать. Понял? Всё вернётся. Возможности, сила, глупость, дерзость и смертность.
- Любовь моя...
- Ты стал овощем. Ты даже не фрукт. Понял?
- Любовь моя...
- Я отвезу тебя в больницу. Тебе заново вправят мозги. Ты опять будешь е.....й козёл и полезешь в какие-нибудь депутаты. Понял? Ты хочешь опять закозлить?
- Любовь моя...
В разгар этой душераздирающей беседы раздался звонок.
Это я пришла к бабушке зализывать раны. Я опять была безработной; правда, теперь при деньгах. У меня почти выветрился из души Пётр, отчего я радостно приплясывала: как хорошо, что я тогда не убила его! Как хорошо, что я вытерпела всё это без наркоза! Всё-таки убивать не велено. Пётр остался в живых. Впрочем, он же каменный. Чудесно.
