Ирина Кисельгоф - Пасодобль — танец парный
Ей не стоило смеяться. Трупы не смеются.
— Я и Джулия Ламберт, — вежливо ответила я.
Астафьев расхохотался. Судя по всему, он Моэма читал, а бедная Лара — нет. А может быть, да. Но Моэма читать совсем не обязательно. Просто на людей магически действуют незнакомые звучные имена. И собеседники начинают чувствовать себя не Юпитером, а неинформированным быком.
Любовница Астафьева ушла. Демонстративно. Он не проводил ее взглядом. Ее никто не проводил взглядом. О ней забыли, пока она уходила. У меня как раз совершенно случайно упало крученое черное кружево с моих обнаженных плеч, и мне пришлось его поправлять. Кружево соскальзывало вновь и вновь. Что тут поделаешь?
Мне принесли десерт. Ягоды и нарезанные фрукты во взбитых сливках. Одну креманку. Я смаковала каждую ягоду, два самца следили за тем, как я ем. Они даже глотали со мной.
— Можно попробовать? — Астафьев просительно улыбнулся.
Он за столом был формальным лидером, неформальным — я. Астафьев был из молодых и ранних. Фактурнее Челищева. Безусловно. Фитнес, спорт, солярий, подсчет калорий, маникюр, укладки. Как положено.
Я протянула ему ложку с клубникой, облитой облаком из воздушного молока. Он открыл рот, я помедлила и положила клубнику на свой язык. Он так и остался сидеть с открытым ртом. Челищев скукожил свое огромное тело, Астафьев закрыл рот.
— Нечестно играем, — сказал Астафьев.
— Хотите реванша? — спросила я. Не улыбаясь.
— Хочу, — не улыбнулся он.
Они оба съели три креманки. Одну за другой. Из моих рук. В ресторане, переполненном людьми. Я играла то честно, то нечестно. И смеялась от души. Над ними. Они тоже смеялись, резко и вызывающе. В них забродили половые гормоны, как пузырьки в нагретом шампанском. Это могло бы показаться нелепым, на сторонний взгляд, если бы не одно обстоятельство. Незатейливая игра постепенно превратилась в соперничество между двумя самцами. От смеха и шуток к язвительным намекам. От веселого оживления к скрытой злобе и ревности.
Я испортила Челищеву вечер. Он был в бешенстве. Одним мановением руки я ликвидировала любовницу Астафьева и перевела внимание на себя. Челищев хотел решить свои дела, я лишила его этой возможности. Но это я бы пережила, если бы не его припадок неожиданной ревности. Мне пришлось дать ему прямо в машине в одном из первых попавшихся темных дворов. Челищеву не терпелось, а я на собственных глазах, мановением собственной руки теряла кресло вице-президента.
Глава 19
Мы ехали в лифте с Федечкой. Юнцом, глазевшим на меня в свободное и не свободное от работы время. Он краснел, потел, бледнел. Наверное, я ему нравилась. Но я не чувствовала себя женщиной бальзаковского возраста, потому что была одна. Юнцы для женщин тридцати пяти лет — это роскошь. Я была одна, и мне требовался не ребенок, а нормальный мужчина. Защитник, жизнь и моя глава. Я устала отвечать за саму себя, мне хотелось перевалить ответственность на чужие плечи. Юнцы для этой цели не подходят.
Я вошла в лифт за Федечкой, он меня не заметил. Обернулся и смешался. Как ребенок. Я про себя улыбнулась. Он ехал вниз, опустив глаза долу. А я думала, что было бы, если бы я впилась поцелуем ему в губы? Прямо в лифте? Представила и рассмеялась. Федечка взглянул на меня и жалко улыбнулся.
Дома я застала дочь. Она обрила себя под ноль. Две счастливые макушки смотрели прямо в небо, как два запасных глаза. Моя дочь могла позволить себе прическу под ноль. Ее череп был красивой, долихоцефалической формы. Как у отца.
— Впечатляет, — сказала я. Мне не ответили.
Мне даже не нужно было спрашивать зачем. И так ясно. Дочери все говорили, что она похожа на меня. Сейчас ее это просто не устраивало. Раньше передергивало. Я разложила еду по тарелкам. Дочь скучно посмотрела и вышла. Раньше она выбросила бы все в мусоропровод. Демонстративно. Тогда меня это оскорбляло, бесило, а теперь я поняла. То, что было… Было лучше, чем то, что сейчас. Самое оскорбительное… Нет. Самое страшное, когда твоему ребенку на тебя наплевать. Наплевать на самом деле.
Моя дочь стала первоклассницей, в день ее рождения я подарила ей куклу. Сказочную белую балерину со стрекозиными прозрачными крыльями за спиной. Они сверкали и переливались на солнце. Как настоящие. Я протянула ей подарок, улыбаясь. Маришка распахнула глаза и открыла рот буквой «о». Совсем как я. И протянула руки к кукле. А наутро я нашла куклу с разбитым фарфоровым лицом у своей двери. Я села на пол и положила себе на колени труп сказочной балерины в похоронном наряде невесты. Ее стрекозиные крылья не сверкали. В коридоре было темно.
— Что мне делать? — спросила я мужа.
— Не знаю. — Он скользнул по мне взглядом. Не задержавшись.
— Помоги мне. Пожалуйста.
— Выплывай сама, — равнодушно ответил он и пошел в свою комнату.
— Кто помнит твою мать? — спросила я его спину.
— Никто, — он закрыл за собой дверь.
Мой муж ломал мой хребет и выдирал мое сердце точными ударами, своей нелюбовью и ее отражением — равнодушием моей дочери. У него это хорошо получалось. Он выплыл давным-давно, забыв свою мать, теперь настал мой черед — стать ненужной для дочери.
Я так и не сумела принять его страсть. Круглые железяки оказались важнее, даже когда я умерла и зачем-то выжила. Он возвращался к ним каждый год, как на долгожданное, не удержимое ничем свидание. Очарованный тем, что скрыто в земле. Даже мертвые, они влекли его тайной. Стерегли от меня. Мой отец мог пожертвовать собой ради своих женщин, мой муж нет. За это я его не простила и не прощала. Муж и дочь вместе ездили отдыхать, потом на раскопки его металлической мании. Я оставалась одна с ощущением, что может случиться что-то ужасное, чего уже никогда не поправить. Их не было, я не спала ночами, накручивая саму себя страхами. Каждую бессонную ночь, доводя себя до безумия, пока они не возвращались.
— Если с моей дочерью что-нибудь случится, — сказала я в первый раз, — я тебя убью!
— Случиться что-нибудь может только рядом с тобой! — отрезал мой муж.
Меня исключили из семейного треугольника давным-давно. Мужу войти в комнату дочери дозволялось, для меня был шлагбаум из обычной двери. У них имелись свои секреты, общие интересы, развлечения. Я все время ждала, что меня кто-то позовет. Иногда мне даже казалось, что меня зовут, но со мной никого не было. И никто так и не появился. Напротив, мои родные уходили от меня все дальше и дальше, пока не стали чужими. А я так ничего и не сделала. Не боролась. Когтями, зубами, ложью, обманом. За это мне следовало себя наказать. Чем хуже, тем лучше. Я должна была отвечать по счетам. Моего мужа это устраивало, я чувствовала благодарность. Ведь прощения не бывает. Разве не так?
После игр в собственную смерть дочь выскользнула из моей жизни. Мне осталось только одно — покупать одежду, подарки, образование. Раньше она раздражалась, злилась, дерзила. Игрушки, выброшенные как мусор, новая одежда под моей дверью. Потом она принимала это как само собой разумеющееся. Равнодушно.
— Ничего мне от тебя не надо, — год назад сообщила моя дочь. — Ты уже выполнила материнский долг. И хватит с тебя.
У меня на глазах дочь прошла этап ненависти ко мне, затем презрения, сейчас остановилась на отчужденном, холодном безразличии. Я пыталась сопротивляться, но все было тщетно. Я билась в глухую стену. Билась лбом до крови. Этого никто не заметил, и я устала. Я могла уйти, меня никто не держал, кроме меня самой. Но тогда что мне осталось?
Этой зимой я заболела гриппом с температурой до сорока. Мой муж и дочь уехали на выходные за город, а у меня случился отек гортани. Я еле просипела свой адрес в телефонную трубку. Меня отвезли в инфекционную больницу, я пролежала все выходные в реанимации. Моя грудная клетка стала пластиковым мешком с туго затянутой гортанью. Я была синей и не могла вдохнуть ни глотка воздуха.
— Еще немного, и конец, — весело сказал мой лечащий врач. — Вам повезло.
Мне действительно повезло. Я снова зачем-то не умерла. Я чуть не умерла, а мои близкие не ведали об этом, как и тогда, когда я выполняла свой материнский долг. Материнский долг! Роды — материнский долг! И хватит! Смешно. Я подумала об этом и засмеялась.
— Отлично! — разулыбался врач. — Хорошее настроение — первый шаг к выздоровлению.
Я кивнула в ответ. Он ушел, я уснула. Впервые за два дня. Провалилась в сон из света. Сплошного солнечного света. Вокруг старого кресла на балконе нашей квартиры.
Я еле угомонила моего егозливого ребенка, усадив его за книжку с картинками.
— Мариша, это кто?
— Заяц!
— Какой же это заяц? Это слон.
— Нет, заяц! У них уши — во! — Маришка развела руки в стороны. — Как у этого. Видишь?
— Но зайцы носят серые шерстяные кофты. Где ты видишь кофту?
— Нету кофты. — Мой ребенок смотрел на меня хитрющими глазами. — Зайцам в Африке жарко.
