Роберт Менассе - Блаженные времена, хрупкий мир
Лео было больно говорить об этом, ведь он сам желал бы, чтобы его ложь оказалась правдой. Потому-то ему сразу на ум и пришла эта версия. Левингер спросил, что она изучает, он попросил Лео описать ее внешность, рассказать о ней и очень скоро убедился в том, что Лео действительно безумно влюблен в эту Юдифь. Это заставило Левингера удержаться пока от всех благонамеренных попыток сосватать его, и Лео получил временную отсрочку. Полгода, может быть год или два, а там, глядишь, Левингер и сам об этом забудет, а если нет, то Лео как-нибудь по-новому обставит свою ложь и отвоюет новую отсрочку, а еще через пару лет, кто знает, все как-нибудь обойдется.
Кино, бары, бессмысленные развлечения в Бока, время от времени ужины у дядюшки Зе, встречи у него в гостиной, иногда — выходные в Гуаруже. В остальное время — чтение, выписки, заметки, попытки писать, неудачи, новые выписки. Мысли Лео все время возвращались к Юдифи, и он ощущал такую острую боль, что ему приходилось работать, стараясь заглушить эту боль, ослабить ее, боль знала свою меру, она не была чрезмерно сильна, а ведь она могла и оглушить его, и тогда бы бескрайность этой боли сделала детской забавой все, чем он занимался. В то же время Лео был счастлив, он был свободен, независим, защищен, у него были свои маленькие удовольствия, и поскольку он ни в чем не нуждался, то мог вложить свое ощущение счастья в работу, и оно обращалось радостью творчества, но счастье было не настолько велико, чтобы оглушить его, ведь тогда все, что он делает, могло показаться ему слабым бессмысленным отголоском и бледной тенью сути.
Это могло длиться годы, не порождая перемен, их и не было. История могла бы вполне прекратиться в этой точке, если бы она еще раз не началась с начала. И это неизбежно должно было случиться, потому что не все нити были развязаны.
В 1972–1973 годах Лео потерял часть своего состояния, но подробностей он так и не узнал, все было в руках Левингера, он неудачно перепродал нефтяные акции. Когда же приедет твоя Юдифь, сын мой? Совсем скоро, говорил Лео, она уже дописывает магистерскую работу.
В 1974 году операции по продаже участков в Сан-Паулу были практически завершены. Строительная компания «Шоппинг-Сити» из-за рецессии и экономического кризиса существенно снизила цену, но в конечном счете все же получилась значительная сумма, которая была выплачена и с лихвой покрыла убытки Левингера. Левингер стал осторожнее. Я не хочу вмешиваться в твои дела, сын мой, но разве твоя подруга не должна уже закончить университет и приехать сюда? Скоро, дядюшка Зе, совсем скоро я смогу представить ее тебе.
В 1975 году был продан последний земельный участок, тот, который, казалось, было никак не продать, потому что на нем разрослась favela. Левингер уже потерял терпение. Застраховавшись подкупом ряда инстанций, — даже губернатор получил полмиллиона — он нанял людей, и бульдозеры принялись сносить бедняцкие хибарки, сопротивление бунтующих обитателей трущоб, faveleiros, он сломил с помощью наемных бандитов, cangaceiros, которым оказалось достаточно сделать несколько выстрелов, favela была сровнена с землей, за участком следила вооруженная охрана, и очень скоро земля была по частям выгодно продана. А Юдифь? Скоро, скоро она приедет, говорил Лео. Левингер то и дело отчуждал капитал Лео, если предприятия были рискованными или сомнительными, и находил надежные места его помещения, где на долгое время был гарантирован пусть и не сногсшибательный, но достаточный и надежный доход.
Завтра, уже вот-вот, Юдифи осталось сдать только выпускные экзамены, уже можно готовиться к приему, дядюшка Зе, говорил Лео, хотя не очень убежденным тоном. Лео надоело постоянное давление со стороны Левингера, и он решил в следующий раз, когда Левингер снова спросит о Юдифи, заставить ее умереть. Он расскажет, что она мертва, подробностей он не знает, вероятно, самоубийство, но почему? Узнать на таком расстоянии точнее ничего нельзя, и тогда он получит последний срок, хотя бы год, в течение которого он сможет оставаться глух к попыткам дядюшки его осчастливить, это будет год траура. Это будут последние кружева лжи, они-то и подведут его к истине. Но он еще раз сказал: Завтра! Она уже укладывает чемоданы. Она забронировала билет. Завтра!
Лео показался самому себе застигнутым врасплох лжецом, когда его ложь оказалась правдой. Какие слова говорят тому, кого считали мертвым, а он неожиданно совершенно живой стоит у тебя на пороге — точно так, как ты это нафантазировал?
Тебя оказалось нетрудно найти, сказала Юдифь, я знала, что Левингер должен знать, где ты. Вот я и приехала сюда. И звоню у дверей этого домика, чтобы выяснить, как тебя найти, и могу ли я поговорить с господином Левингером, а ты собственной персоной открываешь мне дверь.
Юдифь, которая в воспоминаниях Лео была стройной женщиной, теперь совершенно исхудала, явно постарела, резкие морщины прорезали лицо и легли вокруг рта, волосы истончились и потеряли свой блеск, тени вокруг глаз — «ее маленькая маска», как называл ее про себя Лео, — казалась теперь татуировкой, сделанной навсегда. Ее большой нос, крупный рот, непропорциональность черт лица не казались больше мелочами, которые лишь подчеркивают ее красоту, а были следствиями и симптомами старения, Лео был тронут, он неотрывно смотрел на нее, он разглядел наконец в изменившихся чертах ее прежнее лицо, которое знал и любил, она была красива, несомненно, Лео считал, что Юдифь красива. И он сразу понял, что, если бы она действительно умерла, он никогда бы не смог перенести ее смерть и привыкнуть к ней; ведь если он, полагая, что она умерла, обставил эту потерю воображаемым трауром, создал себе воображаемую свободу, воображаемую продуктивность, перенесясь в воображаемую жизнь, в свой собственный маленький мир, который сам себе придумал, то это было только следствием полного отсутствия у него воображения, потому что если бы он хоть на минуту смог действительно представить себе, что значит для него ее смерть, то больше он бы в жизни ничего не смог. Последние его годы были лишь неистовым кокетством, следствием искусственного, умозрительно созданного траура, который только и ждал того, чтобы его отменили и что-нибудь ему противопоставили. По сути дела он жил так, словно известие о гибели Юдифи понимал не буквально, а в каком-то переносном смысле, как будто про себя он с несокрушимым упрямством думал: для меня она умерла — и при этом втайне надеялся, что в один прекрасный день она появится у его дверей и скажет: «Вот и я, все хорошо!»
Все словно озарилось ослепительным светом, и при этом свете ему казалось совершенно ясно, что объективно он все время знал наверняка, что Юдифь жива и снова к нему приедет.
Но почему? Почему Лукас написал, что она?..
Юдифь щурилась от яркого солнечного света, наконец она заслонила глаза рукой и сказала: Что ты так на меня уставился? Ты что, думал, что я умерла?
Неудачная шутка. Ведь Юдифь не знала, что Лео действительно так и думал. К Лео вернулась жизнь, он галантно пригласил Юдифь войти, провел ее в комнату, с помощью целого ряда загадочных жестов ему даже удалось прогнать все страхи и сомнения, чтобы наконец, с внезапной решимостью, обнять ее, с невообразимо мучительным выражением вдруг охватившей радости встречи. А когда ему это, к его собственному великому удивлению, удалось, он, тоже ни с того ни с сего, но соблюдая все тонкости, воспроизвел технику объятия Левингера, вновь и вновь прижимая ее к себе, когда, казалось, уже совсем отпустил. Он чувствовал ее щеку рядом со своей, одна его рука скользила по лопаткам, другая прижимала затылок, волосы, наконец ее нежное предплечье под одной рукой, а другая — на ямочке внизу спины. Он вдыхал ее запах., ощутил на губах ее пот, когда прижался губами к ее шее, и все, что говорили ему его ладони, его обоняние и вкус, его глаза, было таким знакомым и близким и все же таким чужим, раньше было знакомым, а теперь стало чужим, никогда и не было по-настоящему близким и поэтому не могло сделаться действительно чужим, и в пространстве между этими двумя данностями было достаточно места и для сентиментальности, и для пафоса, для безбрежного удивления и безграничного восторга. Юдифь была растрогана. Чаю со льдом? Давай, с удовольствием. Лео достал из холодильника графин, в свой стакан он добавил на всякий случай солидную порцию водки. Хотелось выпить для храбрости, и как можно скорее, но все же он никак не решался спросить, откуда же мог появиться слух о том, что она умерла, вопрос оставался незаданным, скрытая бомба, к которой подводили его нервы, словно бикфордовы шнуры, а Юдифь ничего не подозревала, все эти годы — ничего, пока не грянул взрыв.
Очень рад. Эти два слова отнюдь не были формулой вежливости, Лео прекрасно видел, что это действительно самое точное выражение того, что искренне ощущал дядюшка Зе, когда Лео представил ему Юдифь. Очень рад, никто не мог сказать это так, как дядюшка Зе. Лео приводила в восхищение та безошибочная точность, с которой он соединял форму и содержание, безупречная вежливость и истинные чувства. Лео гордился им, он был для него отцом, который сумел произвести большое впечатление на его подругу, но вместе с тем, Лео был в этом убежден, он не оказывал на нее никакого давления. Он гордился и Юдифью. Не выказывая ни малейших признаков неуверенности, она позволяла подвергнуть себя освидетельствованию и при этом делала все правильно, не притворяясь. Другими словами, Лео гордился самим собой. Он все сделал правильно. У него была такая жизнь, которой он желал. Спокойные и беззаботные будни, которые никак не мешали ему сосредоточиться на своем жизненном предназначении, напротив, всячески способствовали этому сосредоточению. Счастье непрерывной работы в последние месяцы доказывало это. Упорядочились не только объективные, но и субъективные необходимые условия его существования: у него была та женщина, какую он желал. Во всяком случае она была здесь, на близком расстоянии от него. На таком расстоянии он всегда мог до нее добраться, то есть в конечном счете завоевать. Это было ясно. Только рядом с ней к нему приходило полное осознание собственного существования, а до сих пор он ощущал его только благодаря признанию со стороны Левингера. И признание это стоило многого. За этим частным признанием с необходимостью должно было последовать общественное, в форме успешного воздействия того, что он писал. На этом круг замыкался. Ибо его труд неизбежно примет ясные очертания, поскольку его жизненные обстоятельства полностью упорядочились. Это была замкнутая система жизни. Бытие, каким оно должно быть. Фундамент его жизни. Полная экономическая безопасность, включая экономику его духовной жизни. Осознанно подчиненное его жизненному предназначению. Он не стремился сорить деньгами, считая их лишь средством для обеспечения своего существования как ученого. Так поступал он и со своей любовью. Она была для него не источником безмерного чувственного упоения, а производительной силой. Влюбленными глазами смотрел он на Юдифь. Бытие определяет сознание. Над базисом он водрузит надстройку, окончательную, завершенную философскую систему. Настоящее завершение философии. Ему казалось, что если сейчас он ляжет на землю, на спину, и закинет руки за голову, то увидит, как вздымается над ним эта самая надстройка, словно надутый ветром полотняный навес. Лео не верил своему счастью. И тут он объективно был прав: действительно определенной доле везения он был обязан тем, что теперь все… что все? Лео подумал: что все так хорошо кончилось. Все кончилось хорошо. Теперь ничего больше его не сможет потрясти.
